Ибо не ведают, что творят

– Звоните в отдел, – сказал он.

Когда я позвонил что-то недели через две, завотделом сказал:

– Приходите.

Надо же, как быстро успели прочитать, подумал я. Не то, что раньше.

– Эта вещь вам совсем не удалась, – сказал завотделом с каким-то непонятным раздражением даже. И добавил:

– Совсем.

В очередной раз я был ошарашен.

– Как это? Почему? – спросил я.

– Эта вещь вам не удалась, – с нажимом повторил завотделом. – Извините, это нам не подходит.

Я взял рукопись и ушел. Что происходит с ними со всеми, опять и опять думал я. Ведь эта повесть не менее важна сегодня, чем «Пирамида», в ней ответы на многие наши вопросы. Но завотделом отверг «Карликов» категорически, ничего не объяснив, не приводя никаких аргументов. Прочитал ли он ее вообще?.

Удивительно, что и в стране происходило нечто такое, что представлялось весьма странным. О необходимости НЕМЕДЛЕННЫХ ПЕРЕМЕН говорилось на все лады и достаточно громко и выразительно. Но конкретных действий не было НИКАКИХ. Хотя заканчивался уже четвертый год «перестройки». Ни одного толкового, действенного закона не было принято. То же, что с помпой публиковалось, несло лишь пародию на перемены. Было столько трусливых оговорок, противоречий, что возникал вопрос: неужели принимали постановления нормальные, взрослые люди? На кого рассчитаны детски наивные формулировки, противоречащие одна другой, выдаваемые за серьезные государственные законы?

Что же касается литературы, то литературоведы и критики расхваливали и всячески превозносили и, анализировали те вещи, которые повествовали о ПРОШЛОМ. То есть о том, что «проверено и утверждено». А в «Пирамиде» говорилось о настоящем. На эту тему, как мне казалось, нужно бы не говорить – кричать! Ведь все – продолжается! Не случайно же этот густой поток читательских писем в связи с «Пирамидой»! Однако…

Из достаточного все же жизненного опыта я хорошо знал: официальное замалчивание срабатывает. Оно всегда срабатывало в нашей стране…

Что толку, к примеру, что теперь вовсю трубили о Булгакове, называя его «непревзойденным мастером», крупнейшим, талантливейшим! Его-то самого уже давно нет. Трубят не о Булгакове – трубят о тех вещах, которые ему все же, несмотря ни на что, удалось создать и – выплеснуть в молчащую тогда, скованную животным страхом страну. Самого-то Булгакова «граждане» затравили при жизни так, что страшно теперь читать его письма, посмертно опубликованные. Живой Булгаков, оказывается, не представлял особой ценности для живших одновременно с ним соотечественников. Кроме, может быть, его самых близких родственников и друзей. Его задушили, извели, уморили предки тех, кто теперь так восторгается его произведениями. Да еще как бы и выпячиваются они теперь со своим «смелым» восторгом. С ним обошлись фактически так же, как когда-то с Христом, как привычно обходились и с другими достойными людьми – теми, что восставал против творящихся безобразий. И Булгаков, кстати, очень прозрачно намекнул об этом в своем романе.

«Рукописи не горят!» – произносит Воланд в «Мастере и Маргарите». Это как сказать… О тех, что сгорели, мы ведь не знаем… Кстати, статью под таким названием: «Рукописи не горят!» написал еще до своего назначения в журнал не кто иной, как Первый зам Главного редактора журнала, который пытался как-то усечь «Пирамиду». Кстати, Первый зам вообще очень любил писать (и выступать) о классиках нашей литературы. Интересно, живи он тогда – во времена Достоевского, Блока, Булгакова, Бунина и других, о которых выступал и писал, – интересно, как отнесся бы он к разным ИХ «личным линиям»? И если бы от него зависела публикация их рукописей, тоже спрашивал бы, выдержит ли их темечко бремя славы в том случае, если бы они имели нахальство спорить с ним? Насколько я знаю, он тоже считал себя не только литературоведом, но и писателем. Но о его литературных произведениях я что-то не слышал.

«Рукописи не горят»?

Теперь в стране кликушествовали, воздевая руки и бия себя в грудь, не только о Булгакове. А и о Платонове, Цветаевой, Ахматовой, Гумилеве, Бабеле, Зощенко, Мандельштаме, Гроссмане, Пастернаке, Высоцком, Галиче,… – всех и не перечислить. Все, как оказалось, были великими при жизни, но никто их не поддерживал! Кликушествовать и ругать «совок» стало престижно и модно, уверенно считая, что теперь, в «перестройку», время у нас «совсем другое», СВОБОДНОЕ!

И как-то не замечали в апофеозе повального «милосердия» к мертвым, что еще жив, но уже на подходе молодой сравнительно Марис Лиепа, один из лучших балетных артистов мира, гордость того самого балета, который был одним из козырей наших в культуре перед «империалистическим Западом»; что умирает затравленный и по-настоящему так и не реабилитированный кинорежиссер Андрей Тарковский. И только что покончил с собой блестящий, но непризнанный ученый, создатель спасительной «голубой крови» (перфторана) Белоярцев. И прозябает у нас много, много малоизвестных, задавленных молчанием СМИ и «коллег-специалистов», талантливых изобретателей, ученых, конструкторов. Только что вернулся из позорной ссылки (надолго ли?) академик Сахаров. По-прежнему все еще лишен гражданства на родине Солженицын – да и он ли один?… И в стрессе, забвении, непризнании гаснет множество достойных и пока что живых НАСТОЯЩИХ людей…

И упорно не замечали – не придавали значения! – что под самозабвенные, прямо-таки садо-мазохистские причитания о мертвых, убитых, уморенных раньше, в стране во время «совка», неудержимо растет количество убийств и самоубийств ТЕПЕРЬ… Ау, граждане, где вы?

Мои неопубликованные рукописи продолжали лежать либо в редакциях, либо «в столе», а письма, которые я в таком множестве получал, были, как соль на рану. То же и телефонные звонки. Разве они от ГРАЖДАН страны? ГРАЖДАНЕ о вещах гражданских говорят не только в частных письмах и разговорах приватно или по телефону. О том, что их по-настоящему взволновало, они говорят всем и везде. И они не только говорят, но и хоть как-то действуют. Они понимают и сознают, что страна, в которой они живут, – ИХ страна, а не тех, кто захватил власть и превращает граждан в бессловесных рабов…

«…Этот сон я, наверное, никогда не забуду. С тех пор прошло порядочно времени, но я очень хорошо помню его, хотя рассказать трудно. Все же попытаюсь, не претендуя, конечно, на полноту картины.

Тот, кто хочет хотя бы отчасти ощутить то, о чем хочу рассказать, пусть вспомнит лучшие из своих снов, где главным было не столько то, что происходило, сколько общее состояние счастья, гармонии, что ли. В своем удивительном сне я как бы оказался в другом измерении…

Во-первых, не было никакого страха – ни боли, ни смерти, – самого понятия «страх» не было. Наоборот: ощущение полной свободы и радости. И еще чувство удивительного единения с другими и со всем окружающим, ощущение какой-то праздничной полноты бытия… Уже стал расхожим в таких случаях образ белого парохода, плывущего в солнечном море или по широкой реке – с праздной публикой, бассейнами, музыкой… Нас много, мы вместе, и всем нам хорошо…

Но главное – после. Опять вода – море! – но не привычно голубое, синее или зеленое, а желтовато-зеленоватое, даже с каким-то бурым оттенком и совершенно прозрачное: видно песчаное дно и водоросли. Парохода уже нет, и в ласковой теплой воде мы плывем вдвоем с девушкой. У нее распущенные длинные волосы, она, конечно же, великолепно сложена, и – главное – между нами существует постоянная, надежная, родственная в лучшем смысле слова связь. Плыть очень легко, никакого напряжения, каждое движение доставляет радость. Легкость и радость – вот главные чувства.

Я еще не знаю, куда мы плывем, но знаю, что у нас есть цель. А потому сам процесс плавания вдвойне приятен. Каждый миг насыщен радостью. И вот именно тут я впервые осознаю, что нет ни звуков, ни цветов, ни тепла или холода самих по себе, отдельно. Всего много, но все связано между собой неразрывно и переходит одно в другое. Есть как бы проявления, свойства одного и того же: звук имеет обязательно цвет, аромат, теплоту или прохладу; цвет звучит и тоже осязаем и ароматен. Ничто не существует в отрыве, а только вместе и одновременно. В гармонии! И именно в этом, может быть, и есть ощущение полноты, нераздельности, соединенности между собой всего – ощущение вечности и надежности. Цельности! И – бессмертия. Трудно объяснить, но понимание, уверенность в этом возникли во мне мгновенно, почему я и говорю о «другом измерении». Мне как будто что-то разом открылось. Хорошо помню, что вода моря была не только зеленовато-желтоватая с бурым оттенком, но она пахла апельсинно-бархатно, с привкусом аромата роз, шоколада, в звучании скрипок, арфы, виолончели… Помню, что проблески алого, например, рождали звуки (или рождались звуками) трубы – пряный аромат и прохлада. Желтовато-бурое было одновременно и теплым, мягким, пахло ванилью и яблоками, бархатисто звучало виолончелью. Голубое – это арфа, свежесть, ощущение нежности. Оранжевое – скрипка и апельсин, покалывание, как от шампанского. Синее – сапфир, саксофон, сладость, тепло, аромат пудры и дорогих духов, тяжелые складки шелковой материи… Фиолетовое – кларнет… Насыщенная многозвучность, многоцветность, многообразность… Наполненность, переходящая из одного в другое…

Но впереди – отмель и остров. Это, оказывается, и есть наша цель. Мы ступаем на дно и идем по отмели к берегу, по желтовато-прозрачной, фортепианно звучащей, теплой и мягкой ароматной воде, навстречу совершенно волшебной музыке и голосам. Помню, я мельком глянул на себя – то есть сверху вниз, на свою грудь, живот, ноги – и остался доволен своим худощавым мускулистым и смуглым телом, гладкой бархатной кожей, по которой струилась вода. Рядом со мной спокойно и весело шла она.

На острове, как оказалось, выбирали королеву красоты…

Дальше в моих воспоминаниях о сне неразборчивое, сгусток острых и пряных ощущений – осознание бессмертия, бесконечной многомерности бытия. Этакий пароксизм радости, от которой я просыпаюсь…

Увы, вокруг всего-навсего больница, это я осознаю в первый же миг. Но несмотря на столь прозаическое свое положение, я полон странной уверенности: то, что со мной происходило во сне – РЕАЛЬНО. Все это – НА САМОМ ДЕЛЕ ГДЕ-ТО ЕСТЬ.

Чуть-чуть изменив позу, я тогда, помню, закрыл глаза и опять провалился в сон. Но на этот раз он был совершенно другой.

…Они летели, летели с Темной Звезды сплошным сероватым потоком. Разные, но бесцветные, мутно-прозрачные, пустые, похожие на высосанные кем-то шкурки. Карлики… Монстрики… Они свободно проникали в атмосферу Земли и, словно магнитом, втягивались в человеческие тела. Серые карлики… Цвет! Они впитывали в себя цвет! Они питались им! Человек продолжал жить, но его цвет, теплота, его разноцветная жизнь перетекала в карликов – то в одного, то в другого. И они, КАРЛИКИ, теперь росли, оживали и руководили его поступками. Карлики-паразиты. Странным был новый сон – продолжение того, цветного и яркого. Не столько даже чувственный был он, сколько головной, информативно-графический, компьютерный какой-то. Картинка была, и было глубинное, смысловое осознание ее – одновременно! Массовое и тревожное нашествие карликов. Смертельно опасное… И длилось все очень недолго – одно мгновение, может быть. Картинка, осознание ее и – вспышка боли, от которой я тотчас проснулся… Да, неловко шевельнул ногой, дернулся.

Неприятный сон. Напрочь исчезло прежнее ощущение полноты. Неясная тревога осталась, ощущенье беды, досады. Неужели и это реальность? Но это же неправда, неправда! – тотчас начал я себя успокаивать. ТО, первое – правда, а это – нет! Однако что-то произошло со мной, я словно бы чуть-чуть изменился. Заснуть не удавалось, возникло противное ощущение болезненности, неудобства. И – сознание скованное, словно паутина.

Я принялся осторожно поглаживать ногу, спину, куда мог дотянуться. Спокойно, спокойно. Расслабиться, расслабиться полностью… И наконец опять провалился в сон.

Что снилось на этот раз и снилось ли вообще, не помню. Проснулся уже утром, когда вошла сестра и принялась разносить термометры. В голове у меня был какой-то странный шелест. Но я, кажется, выспался. И боль уменьшилась».

(Из повести «Карлики», 1988 г.)

(Так где же истина, думаю я опять и опять. Дьяволы на Фуатино? Или карлики? Ничего ведь у нас не изменилось по сути даже теперь, в «нулевых», разве что стало хуже. Но главное: что же делать?)

Так что же все-таки делать?

Мы пьем чай с женой Ирой и моим приятелем. Прошло несколько месяцев после выхода «Пирамиды».

– Ты знаешь, что сегодня по телевизору читательская конференция твоего журнала? – говорит вдруг мой приятель. – Обсуждение материалов за прошлый год…

– Как?! Нет, не знаю.

Телевизора я тогда у себя не держал, смотрел его обычно у своих родственников или у Иры (мы с женой жили в разных квартирах…). Смотрел главным образом художественную гимнастику, фигурное катание, иногда хоккей – наши с чехами. О предстоящей передаче не знал, никто мне о ней не говорил и никто, тем более, не приглашал… Странно. Ведь столько писем…

Мы с Ирой немедленно поехали к ней. Успели…

Да, передача была. Разумеется, записанная на пленку, а не прямой эфир. Ее вел Первый зам. Хотя Главный редактор тоже присутствовал, но он все больше молчал… Говорилось о многих публикациях журнала за прошлый год. Даже о статьях, рассказах… Первый зам держался хозяином – он ведь авторитетный литературовед… О «Пирамиде» ни слова. Как будто журнал ее вовсе и не печатал.

Только потом, позже, один из участников той встречи сказал мне, что выступавшие из зала, конечно же, говорили о «Пирамиде», благодарили за нее журнал. Из телепередачи это вырезали…

В начале года состоялось Собрание писателей Москвы. Мероприятие беспрецедентное, детище «перестройки» – не «отчетно-выборное» и не посвященное «красной дате». Не Конференция, не Пленум Правления, куда приглашались обычно исключительно члены. Демократическое собрание, без пропусков и без регистрации присутствующих. Просто собрание.

Уже прошел знаменитый Пленум Союза кинематографистов, на котором впервые демократическим путем сменились вожди Союза – забаллотированы были почти все прежние бессменные «зубры», и к рулю пришла «молодежь». В Союзе Писателей перестройка пока не проявлялась никак – все до мелочей оставалось по-прежнему, разве что первый секретарь Московской организации сменился, но и то лишь потому, что прежний сам оставил свой пост и «перешел на другую работу». Нового выбирали из нескольких «альтернативных» (модное стало слово) кандидатур, однако голоса, естественно, имели лишь прежние члены Правления…

Но заканчивался очередной год «перестройки», и перемен ждали все.

Большой зал Центрального Дома литераторов – на шестьсот с лишним мест – был заполнен до отказа, люди сидели и стояли в проходах, в фойе, микрофоны были выведены и в Малый зал, который тоже был полон. Собралось что-нибудь около полутора тысяч столичных писателей – почти весь наличный состав… К трибуне, естественно, было не протолкнуться, но я, тем не менее, послал записку с просьбой, чтобы дали слово.

Начинали, как всегда, «генералы» – не по мастерству, конечно же, а по должности. С особым вниманием ждали выступления нового первого секретаря: может быть он скажет что-нибудь этакое? Ведь перемены давно назрели! Союз Писателей у нас – не союз творческих работников вовсе, а – истинное министерство, где заправляют чиновники, причем преданные до последнего вздоха вовсе не народу, а – родному правительству. То есть те самые «преторианцы»… Но… В стране ведь глубочайший духовный и нравственный кризис, и кто же, как ни писатели, должен… Ну, давайте же, секретарь, начните!

Он начал свою речь. Но… Вокруг все стали переглядываться: о чем он? Как ни в чем не бывало, как на каком-нибудь литературоведческом семинаре, он говорил… о языке и поэтике Маяковского, над книгой о котором он в настоящее время работал. О переменах, о времени, о «перестройке» – ничего. Как ни в чем не бывало…