Глухая пора листопада

Инспектор от поверочного спуска в “готовенькую минную галерею” увернулся, любезно заверив лейтенанта, что вполне надеется на его опытность. Инспектор только потопал каблуком в наглухо заклепанные люки и попятился – так оттуда разило. Ничего удивительного: Неглинка принимала сточные воды; если Яузу москвичи иронически величали семицветной, то уж Неглинка, сдается, была семидесятицветной.

Н-да-с, Москва, черт возьми, изрядно пованивала. Георгий Порфирьевич осуждал здешнее “санитарное состояние”. Оное, конечно, не входило в круг обязанностей инспектора, но ведь Судейкин-то непрестанно оказывался под его сокрушительным воздействием. Особенно в Охотном ряду, в этом московском чреве.

Охотный дымился густой, бьющей как обухом вонью. Воняло кровью, парным и лежалым мясом, прогорклым жиром и заплесневелыми костями, паленой шерстью, пухом, испражнениями, прелой рогожей. Багровые мужичины, вооруженные ножами и топорами, в кожаных фартуках, с закатанными по локоть рукавами, ворочали товаром, ворочали и тыщами.

Он бы упразднил этот чудовищный вертеп. Что ж до самих охотнорядцев… О, они всегда готовы резать студентов, жидов, умников-разумников, они плюют на все западное и чтут все исконное, они воняют, как сам Охотный ряд. Георгий Порфирьевич не одобрял “варфоломеевского дня”, когда мясники крушили универсантов. Не одобрял. Противодействие крамоле – задача полиции, воинских команд. Но инспектор, съевший собаку на политическом розыске, инспектор, внедрявший провокацию, догадывался: существуют охотнорядцы и пребудут, ибо в них надобность, как во псах при овчарне. А может, это и хорошо? Однако ж непорядок. Поди-ка сообрази… Впрочем, Георгию Порфирьевичу недосуг соображать. Какое ему, в сущности, дело? Вот коронация – это его дело.

Тихо, скромно, не привлекая внимания, Судейкин и Коко показались в Манеже, в Большом театре, во храме Христа Спасителя, в Дворянском собрании, то есть именно там, где будет государь с августейшим семейством.

К Дворянскому собранию, где готовился грандиозный бал, примыкала гостиница “Лондон”. Г-н инспектор распорядился временно поселить во флигеле полицейских чинов, а бильярдную в первом этаже временно закрыть.

Бронная и Козихи, где селились студенты (московский Латинский квартал), находились слишком близко от Тверской. Г-н инспектор распорядился увеличить там число городовых. Разумеется, тоже временно.

Две ночи Судейкин допрашивал филеров. Его интересовали настроения в университете и в Петровской земледельческой академии, на Прохоровской мануфактуре, в заводах братьев Бромлей, Гопнера, Листа. Он призвал трех водолазов, посланных Плеве, и услышал, что мины под мостами на Москве-реке “никак нет, не заложены”. Он заглянул и в императорский российский Исторический музей, только что законченный постройкой. Прапорщик лейб-гвардии показал ему наблюдательные посты, с коих просматривалась вся булыжная ширь Красной площади.

Потом, закругляясь, г-н инспектор секретной полиции явился в “Комиссию для принятия мер…”. Встретил Судейкина сам генерал Козлов, свиты его величества генерал, молодящийся, крепко надушенный, с кавалергардской осанкой.

“Итак, ваше превосходительство?” И генерал со штабной четкостью докладывал подполковнику: “На вокзале – шестьсот солдат; по пути высочайшего следования – шестьдесят городовых, жандармский дивизион; в Кремле – пехотный батальон, в Манеже – кавалерийский эскадрон; при высочайшем выходе в Кремле – сорок пять полицейских офицеров, семьдесят восемь околоточных, четыреста десять городовых, жандармский дивизион; на улицах, в толпах – четыре тысячи агентов охраны”.

Все было готово к единению верховной власти с народом.

6

Лиза обидела извозчика. Тоже, понимаешь, горазда на лихачах раскатывать, а остановилась-то где? В меблирашках Литвинова, на Варсонофьевском. Тьфу, пропасть! Извозчик был не простой – вокзальный. Эти получали от хозяев гостиниц особую плату за доставку гостей. В размере поденной стоимости номера. С меблирашек велика ли мзда? Полтинник, не больше. А Лиза, взяв лихача, вдруг и оробела: какое мотовство! И в гостиницы не поехала, поехала в дешевые меблированные комнаты.

Ей там очень приглянулось. Опрятная комната, окнами на просторный двор с деревьями и кустами. И такая миленькая горничная – тугой платочек по самые бровки, протяжный ласковый “акающий” говорок: “Харашо ли даехали, барышня? Атдыхайте на здаровьице, миласти просим…”

Сережино поручение она обязалась выполнить в первый же день. Так-то и лучше: долой записку – вольная птица. Нила Сизова надо было спросить в мастерской Смоленской железной дороги. Если неудача, отправиться к Тверской заставе – позади трактира “Триумфальный” живет его мать.

Путь был неблизкий, другой конец города. Лиза рассчитывала на конку, но, дохнув безветренной майской теплынью, услышав шум Москвы, решила хоть часть дороги, пока не устанет, пройти пешком.

Ей было хорошо: почти позабытый город, деньги есть, крыша над головой есть, время есть. И эта уверенность, что в последний месяц она похорошела, расцвела. Она замечала, что близость с Коленькой избавила ее от частой хандры и раздражительности. Теперь, когда она шла переулками, держа направление к Тверской, она ощущала в себе что-то давнее, гимназическое, будто шалунья, улизнувшая на прогулку.

Все ей сейчас было по сердцу. И эти улочки, и эти мужики с лотками, и бородач, распевавший: “Ножи, но-ожницы точить”, и дряхлевшие особняки, и даже то, что их классические фасады облеплены вывесками портных, сапожников, торговцев, вот вроде этой аршинными буквами: “Продажа бумаги писчей, почтовой, рисовальной Ивана Васильевича Жукова”. У нее радостно екало сердце, когда рядом, из-за забора, вдруг взлетали белые, серые, сизые комочки и, шарахнувшись, бойко треснув крыльями, устремлялись вверх. Ей нравилось, что дома стоят с патриархальной вольготностью, и она подумала, что вот так же, наверное, и в Архангельске, о котором брат Сережа вспоминает нередко. А большие доходные дома Лиза замечать не хотела.

Потом Лиза очутилась на Петровке, в Столешниковом, в средоточии московской, торовато распродающейся роскоши. Ее обступили перчаточные и шляпные, кондитерские и ювелирные, готового платья и готового белья. О бедный Фамусов! Эти улицы никак не утрачивали своей притягательно-разорительной силы. И, поддавшись ей, Лиза забыла Сережино поручение.

Витрины Невского были блистательнее, солиднее. Но Лиза дорожила каждым рублем. А теперь, а здесь она была проездом, она была при деньгах и не думала о завтрашнем дне. И почему-то казалось, что тут всё дешевле, доступнее и торгуют тут с какой-то ласковостью, словно одаривают, а если берут деньги, так это уж так, между прочим, не в деньгах счастье. А вокруг шум, смех, “pardon”, “merci”, радушие, предупредительность.

И верно, “вся Москва” пребывала в том нетерпеливом возбуждении поскорее и побольше накупить, какое охватывало “всю Москву” в предвкушении балов, празднеств, парадных обедов, военных смотров. “Эти петербуржцы” уже съезжаются, ну так Москва себя покажет, Москва утрет им нос. И, взбурлив, Москва осаждала Кузнецкий, Столешников, Петровку, брала пирожные от Трамбле, причесывалась у Жозефа, заказывала бордо и сотерн, галстуки и штиблеты, цветы и сигары.

Лизе до смерти захотелось транжирить, ведь она не хуже других, почему бы и не поддаться искушению, вовсе не ради коронации, а просто потому что “все”, и тепло, май, и еще потому что одна-одинешенька в этом городе. И она купила себе лайковые перчатки, купила шляпку, новомодную, парижскую, серой тафты, а вокруг тульи розовая муаровая лента, а поля подбиты черным бархатом.

Уже в сумерках Лиза добралась до Триумфальных ворот. День отходил, как жил, – в мирной теплыни. У Тверской заставы начиналось Петербургское шоссе. Пахло незастроенной, сохнувшей после недавней ростепели землею, рощами пахло, открытыми пространствами, которые хоть и не были видны из-за домов, но угадывались. Ни особняков тут с фронтонами, старых гнезд московских, ни доходных, в пять этажей, а приземистые дома, бедные, бревенчатые. Ворота у них сплошные, дощатые, высокие, не перелезешь, а калитки с фасонными щеколдами. Как в Можайске, как в Верее.

Слева, в глубине площади, за теперь уже стихающим громом ломовиков и конки, сумерки размывали фасад Смоленского вокзала, слабо синели керосиновые фонари. Лиза подумала, что пришла поздно, что в мастерских, должно быть, кончили. И вдруг удивилась: зачем это Сергей направил ее в мастерские? Интеллигентная барышня – в мастерских? Как это так, а? И для чего, спрашивается, мастерские, когда вон, по правую руку, трактир, где-то там, во дворе, живет этот Нил Сизов.

Отворила пожилая женщина. В комнате огонь горел, слышался запах стряпни и постирушки.

– Вам кого? – голос был неласковый, настороженный.

Лиза сказала.

– Ни-ила? – протянула хозяйка. – Входите.

Она зажгла свет. Лиза увидела ее лицо: властное, умное, раскольничье.

– А вы кто же будете?

– У меня к нему дело.

– Вы кто же будете?

– Простите… Он скоро?

– Право, не знаю. – Хозяйка переставила лампу, чтоб свет падал на гостью. – Садитесь.

– Благодарю.

– Чего ж, садитесь, – пригласила хозяйка властным тоном.

– А Нил скоро?

– Нил-то? – Она усмехнулась и спрятала усмешку. – Не сказывается матери. Вы-то откудова будете?

Лиза начинала сердиться.

– Скажите, пожалуйста, ждать мне, нет? Вы понимаете…

– Понима-аю, – насмешливо и сурово перебила хозяйка.

– Да вы меня не за ту принимаете! – вспыхнула Лиза.

– Сиди, сиди, ишь, подхватилась.

Лиза увидела в ее глазах как бы теплый отблеск.

– Нет, я пойду, – сказала Лиза. – У меня просьба…

– Обиделась. Я вас за ту, именно что за ту принимаю, а вы и обиделись на старуху.

– Отчего же за “ту”? – облегченно улыбнулась Лиза.

– А потому сестра наша вроде бы еще не опаскудилась.

– Вы всё загадками.

– Ка-акие загадки, милая? Я к тому, что этих-то… предателев промеж баб нету.