Март

Комната – длинная, узкая, высокая – полнилась неживым сумраком. Так бывает в Петербурге, когда по календарю зима, а на дворе оползни сивых туманов. Топила хозяйка, как милостыню подавала. Койка напоминала не то монашеское ложе, не то «общеармейское». Стол и стулья страдали хромотою. Нужно, однако, заметить, что новый постоялец г-жи Горбаконь не придал сим обстоятельствам ни малейшего значения. О комфорте имел он представление теоретическое. Комфорт существовал в другом Петербурге. И для других петербуржцев. Так же, как в другом Петербурге и для других петербуржцев существовали кровные рысаки, департаменты, тайные игорные притоны. Жизнь этого Петербурга совершенно не занимала Михайлова. Он жил по-иному и для иного.

В душе Михайлова не выболела боль. Михайлов скрывал ее тщательно. Боль причиняли события недавние. Летом в Воронеже случилось, в сущности, то, что и должно было случиться: раскол. Тысячу раз можно твердить: раскол был неизбежен. Но если ты разошелся с побратимами, с такими, как Жорж Плеханов, от этого ничуть не легче. Разошлись не потому, что двоилась далекая цель. Разошлись оттого, что видели две дороги к одной цели. «Земля и воля» – прошлое. «Черный передел» и «Народная воля» – настоящее, сегодняшнее. Да штука-то в том, что сердце не спрашивает, как ему стучать. И стучит невыболевшей болью. Был один стан, «стая славных». А теперь? Он и мысленно не мог произнести: «Враги». Он видел, ему часто вспоминался Жорж, там, в воронежском Архиерейском саду, на поляне, заросшей бурьяном и мордовником; Жорж с его прекрасным гневным лицом, с его монгольского излома бровью: «Мне, господа, тут делать нечего…» Жорж не желал слышать о борьбе за политические права, о борьбе террористической. Жорж уходил; его хотели было воротить, и это он, Михайлов, лучший друг, крикнул: «Нет, пусть уходит!» Пусть уходит Жорж, пусть уходят те, кто с ним. И они ушли. А боль надобно избыть. И никто, даже Софья с Желябовым, не должны об этом догадываться. Его, Александра Дмитриевича Михайлова, считают практиком революции. Ну что ж, он не намерен опровергать прочную репутацию. Но разве и практика порой не мучают те же мысли, что и Волошина? Разве и практика, влюбленного в Организацию, как можно быть влюбленным в реальную женщину, не страшит подчас тень Нечаева? И все ж Михайлов не кривил душой, когда гнал эту шекспировскую тень из сторожки пасечника в Петровско-Разумовском. Он верил в Организацию. Никому, никогда не удастся подчинить ее личному честолюбию. Но если раскол был возможен, возможен и неизбежен в недавнем прошлом, кто поручится, что и когда-нибудь, потом не произойдет нечто подобное? Это «потом», это «после» было за крутым перевалом. Оно означало другие времена, оно означало Будущее. А это Будущее складывалось из таких трепетных и заветных черт, что, ей-богу, нельзя было хоть чем-нибудь омрачать их. То уж забота и думы других поколений. Тех, что вкусят наливные плоды древа Свободы. А ему, Михайлову, жить настоящим. Ему жить в настоящем, которое требует неослабного напряжения и ежечасных усилий, увертливости и терпения. Он практик, господа, он практик революции.

Ну, а практически – неудачи. Под Александровском и под Москвой. Приходится признать поражение. И приходится утешаться незначительностью потери «живой силы». Гартман уцелел, но Гартмана выдворили за кордон. Эх, и упирался ж Алхимик: «Не поеду!» Славный парень. «Не поеду»! Нет, медлить было нечего: ангел-хранитель из Третьего отделения торопил – тайная полиция взяла след «слесаря Сухорукова». Гартмана-Алхимика уберегли, не потеряли, он отныне как бы заграничный представитель «Народной воли», а вот Гришку… Гришка добрый, но, пожалуй, ума недальнего. В киевских кружках относились к нему с некоторой насмешкой, Михайлов счел это несправедливым, нетоварищеским и сблизился с Гольденбергом… Приверженность к решительным действиям Гришка доказал делом: выследил и убил харьковского губернатора, одного из тех сатрапов, что не стеснялись пороть и морить голодом заключенных, не испытывали колебаний в политических преследованиях. Потом Михайлов виделся с Гришкой в Липецке: Гольденберг пылко поддержал идею террора. В домике Сухорукова работал он рук не покладая, не в очередь спускался в галерею, однако быстро выбился из сил, и его послали в Одессу за динамитом. Динамитом Гришка раздобылся, но был выслежен, схвачен и теперь сидел в одесской тюрьме.

За одно только убийство губернатора ему, конечно, грозила петля. Думать об этом было и тяжело и больно. Но примешивалась еще мысль, которую Михайлов не смел высказать товарищам. Смутное подозрение – он сам его стыдился – мучило Михайлова: Гришка – человек порывистый, легко поддающийся настроению, а ожидание смерти в одиночке не всем дано вынести… Михайлов противился своим подозрениям, но с трепетом дожидался очередной встречи с ангелом-хранителем из Третьего отделения. Однако жандармское управление в Одессе покамест не давало никаких сведений в «святая святых» на Пантелеймоновской улице, хотя там живо интересовались ходом следствия… Впрочем, заботиться и думать приходилось Михайлову о стольких вещах, о стольких людях, что он порою и забывал про Гришку…

Домой, в свою уединенную комнату, новый постоялец г-жи Горбаконь возвращался поздно. Затворив дверь, пил чай и что-то помечал в записной книжечке. Засыпал по-солдатски – бурным сном. А под подушкой грелись револьвер и стальной кастет.

Поднимался Михайлов спозаранку, и первое, что видел, – лист бумаги над постелью: «Не забывай своих обязанностей».

Он завтракал наскоро и отправлялся в «дозор».

* * *

Гостиная, она же столовая, была обставлена приличной мебелью, той, что называлась «немецкой», украшена копией с картины Зичи «Демон и Тамара».

В соседней комнате стоял нежилой, тяжелый, острый запах. На дубовой этажерке теснились английские и немецкие книги по пиротехнике, номера «Артиллерийского журнала». На столе помещались колбы, лабораторные весы, реактивы. И еще один стол – со слесарными инструментами, паяльной лампой, кусками жести и меди.

Кибальчич обернулся:

– Уже утро?

– «Счастливые часов не наблюдают»? – Михайлов ласково тряхнул руку Кибальчича, ощутил на ладони бугры мозолей. – Осмелюсь обеспокоить, господин главный техник?

– Беспокой, – милостиво согласился Кибальчич и отвернулся к столу с инструментами. – Беспокой, но наперед скажу: кислоты мало.

Михайлов нахмурился:

– Андрей ведь еще в среду обещал?

– Обещанного три года ждут, а мне некогда, – рассеянно ответил Кибальчич, нагибаясь над столом и позвякивая ретортой.

– А скажи, он все еще от Штоля возит?

Кибальчич пожал плечами, сутулые лопатки его двинулись, топорща жилетку.

– Кажется…

– Ты вот что, Коля, ты ему скажи, чтоб сменил аптекаря. Все Штоль да Штоль, пора и честь знать: выследят.

– Скажу. Прощай.

– Ну что делать! Прощай. Аудиенциями не балуешь.

С Якимовой, хозяйкой динамитной мастерской, тоже недолго беседа длилась. Он спросил о деньгах; Аннушка смущенно потупилась.

– Ладно, – буркнул Михайлов, – добавим. А ты… того… аккуратней, друг дорогой.

– Скупей скупого, – заверила Аннушка. Ямочки на круглых ее щеках задрожали.

– Чего ты? – удивился Михайлов. И укоризненно улыбнулся: – Ну, ей-богу, гимназия.

– Послушай… Говоришь – «аккуратней». Да? А знаешь, чем мы тут вчера ужинали? Нет? Слушай. Пошел это наш почтеннейший вечерком прогуляться. Мочи нет, как головушки наши растрещались от всей этой химии. Ну собрался. А я и догадайся попросить: купи, дескать, чего-нибудь к ужину. «Хорошо», – говорит. Гулял, гулял, возвращается и с эдаким победительным видом вручает кулек. Разворачиваю… Что ты думаешь? – Она прыснула. – Ни в жизнь не догадаешься. Морошка! Морошки купил, и вся недолга: ужинай, красавица.

Михайлов не рассмеялся. Глаза его повлажнели, он понизил голос:

– Золотое сердце… Я тебе секретно: из наших – самое золотое сердце. У него да вот еще у Сони Перовской… Тихоней был в гимназии… Что? Да-да, вместе учились, в Новгород-Северске. Тихоня и книжник, но дважды едва не вылетел из гимназии. Один раз за то, что учителя, подлеца и взяточника, подлецом и взяточником окрестил при всем честном народе; в другой – за то, что закатил плюху квартальному, тот мужика на улице колотил… – Михайлов вдруг глянул на часы, заторопился и уже в прихожей менторски напомнил: – Деньги будут, но гляди, хозяйка: экономия – первое счастье в домоводстве.

– Известно. – Аннушка поклонилась с комическим смирением.

Михайлов вышел на улицу и, закуривая, прикрывая от ветра спичку, настороженно, из-под нависших бровей, огляделся: «хвоста» не было…

* * *

… На Московском вокзале молодого человека, смахивающего на офицера, хотя он вовсе не принадлежал к «военной косточке», встретили господин и дама.

Все трое, затесавшись в вокзальную толпу, перемолвились о чем-то, чемодан приезжего перешел в руки встречающего господина, и на том все, кажется, кончилось.

Еще не улеглась сутолока, обычная на дебаркадере у вагонов курьерского, еще артельщики с багажом выпевали свое: «Па-а-азволь, па-а-а-зволь…», еще слышалась гулкая одышка локомотива, когда уж Михайлов с Перовской пересекли Знаменскую площадь.

Чемодан был чертовски тяжелым. Михайлов взмок. Он, однако, не стал раздеваться в той узкой и длинной комнате, где белел листок с надписью: «Не забывай своих обязанностей!» Он мазнул тылом ладони по мокрому лбу, пританцовывая от нетерпения, принялся распаковывать чемодан. Вид у него был такой, что Перовской вспомнилась иллюстрация к «Скупому рыцарю».

Не золото блеснуло в жадные глаза Михайлова, а тусклая белесость свинца. В аккуратных холщовых мешочках лежали новехонькие типографские литеры.

Михайлов топнул ногою:

– Ай да Денисушка!

Спустя четверть часа, поделив «добычу», Софья и Михайлов разными дорогами отправились в Саперный переулок.

В доме десять по Саперному жили супруги Лысенки.

«Разлюбезные господа, – толковали дворники. – Такие уж из себя обходительные. А он сурьезный-пресурьезный и, видать, ученый: очки золотые… Ученый-то ученый, а тоже губа не дура: ка-акую малину на себе обженил».

«Разлюбезные господа» были и не Лысенки, и не супруги. Обладателя золотых очков (а сверх того и добротной шубы) звали Николай Бух. Держался он с медлительной важностью, как и приличествует сыну тайного советника, а за этой почтенной статью крылся рассудительный, невозмутимо-спокойный конспиратор. Что ж до «малины», то Соня Иванова действительно была из тех, о которых говорят «цветущая молодость», и, глядя на эдакий бутон, решительно нельзя было предположить в ней человека, сидевшего в тюрьме, сосланного в ссылку и из ссылки бежавшего.

Увы, ни домохозяин, ни дворники, усердные соглядатаи, ведать не ведали не только подноготную господ Лысенков, но и того, что в квартире живут еще мастера-типографы: Лубкин, шустрый, нетерпеливый коротыш, носивший по причине своего тонюсенького голоса кличку «Птаха», и волоокий весельчак Цуккерман.

Ивановой и Буху, владельцам паспортов, случалось показываться в городе по всяческим типографским делам, а Лубкин и Цуккерман были «беспачпортными бродягами в человечестве».

Правда, однажды в месяц и «беспачпортным» удавалось глотнуть свежего воздуха. Выпадал такой красный день, когда домохозяин присылал полотеров. Накануне в квартире начиналась суетня, будто ждали не полотеров, а богатых родственников. Надо было упрятать шрифт, ни много ни мало – двадцать с лишним пудов. Надо было станок печатный разобрать, впихнуть в шкап. И подмести во всех комнатах так, чтоб ни свинцовой пылинки. И лишь после «аврала» Лубкин и Цуккерман с видом школяров, отпущенных на каникулы, отправлялись в город.

Худо приходилось в затишке. Когда ни набирать, ни печатать, тут-то и плывут, клубятся мысли о том, что типографию давно ищут, что сколь, мол, веревочка ни вьется… Попадись они, типографы, не видать уж им белого света до гробовой доски.

В такие порожние и оттого особенно зловещие недели один лишь Бух хранил стоическую невозмутимость. Толстый увалень, вздев золотые очки, лежал на ворсистом колком диване и с величайшим удовольствием, почмокивая, читывал французские романы.

Цуккерман завистливо косился на Буха: «Ишь, Пьер Безухов!» Бух не отвечал, он был далеко. Цуккерман, вздохнув, приставал к Ивановой: