Работорговцы. Черный пролетарий

– Не сейчас, – сказал он, энергично растираясь полотенцем, чтобы согнать дремоту. – Надо много работать. Поскреби басурманина и найдёшь шпиона. Нельзя время терять. Сейчас будем брать секту железячников.

– Заклёпочников, – поправил Воля Петрович.

– Заклёпочников. Они сейчас к экзаменам готовятся, могут на консультацию прийти, а преподавателей нет. Слухи поползут. В бега подадутся, ищи их потом.

– Тоже верно, – не стал перечить Князев.

– Верно, – Щавель повесил полотенце на гвоздь. – Бунтарей бы ещё переловить. Развели тут хипстеров, манагеров, с жиру бесятся. Москва какая-то. Ты куда смотрел?

– Моё дело тюрьма, так светлейший князь поставил. Не мне соваться в чужое, – резонно снял с себя ответственность высокопоставленный раб. – Городская движуха, она Декана Ивановича постанова. Он всем рулил, значит, так надо.

– Ты князю докладывал? Почему никто не доложил?

– Всегда так было, – отмазался Воля Петрович. – Когда меня только назначили, тут басурмане верхом гарцевали и рабсилу угоняли в полон. Светлейший князь их прогнал, а про вузовские дела только сами учёные испокон веку знали. У них закрытая коллегия. Не по чину мне туда.

– Когда из Орды учителей стали брать, ты тоже не знал?

– Всегда тут были, – удивился Воля Петрович.

– Они уже по-татарски говорить учат, – холодно известил Щавель. – Это язык врага! Когда ты говоришь на другом языке, у тебя и смысл слов меняется, ты думать начинаешь по-другому. А когда ты начинаешь думать как враг, это уже превращение.

– Татарскому учат, чтобы в Орду специалистов направлять. Агрономы, ветеринары наши там ценятся. Что-то ты усталый, боярин. Может, тебе того, остограммиться?

Воля Петрович раскрыл шкафчик. В недрах блеснула посуда. Развернулся всем корпусом, демонстрируя прижатый к груди пузатый графин гладкого стекла.

– Весь день впереди, – замялся Щавель. – Впрочем… Что там у тебя?

– «Горе арестантское», – Воля Петрович шумно втянул носом воздух, словно смаковал исходящий от графина аромат. – Рекомендую. Первач, настоянный на слезах колодочников! Я всегда употребляю, когда надо дух нутряной силы ощутить. Зело служебного рвения прибавляет и опору под ногами крепит.

– Ну-ка, ну-ка, – Щавель редко встречал напитки Силы, а потому особенно их ценил.

Воля Петрович водрузил на стол графин, извлёк гранёную рюмку в виде перевёрнутого конуса на короткой ножке.

– Сам, что, не будешь?

– Уважил, боярин, – с признательностью ответствовал раб.

На столе появилась ещё одна рюмка. Воля Петрович умело накатил с горкой.

– Тоже всю ночь не спал, – пожаловался он. – Вникаю в дела муниципалитета.

– Как там?

– С финансами порядок. Хорошо рулил городом Декан Иванович.

Щавель плавным движением подхватил рюмку и донёс до рта, не разлив.

– Ну, за работу!

– Будь здрав, боярин, – ответствовал Князев.

Самогонка обожгла пищевод. Первач был ядрёный и оставлял во рту странное солоноватое послевкусие. В живот словно уголь кинули. Щавель выждал, выдохнул. В нос ударил сырой земляной смрад, какой чует узник в старом зиндане.

Воля Петрович крякнул, занюхал рукавом кителя.

– С разбойников слёзы набраны, – просипел, побурев ликом. Крепкая самогонка пробрала и его.

Щавель зачерпнул из кадки рядом с рукомойником. Хлебнул из ковша свежей водицы. Уголёк в желудке потух.

«Как всё запутано у вас тут, – подумал он. – До того с басурманами сработались, что не разобрать, кто свой, кто чужой. Орда у порога стоит, а в дом не идёт. Как будто и не надо. Как будто все здесь приятели».

– Как всё запущено у вас тут, – молвил он. – До того с басурманами срослись, что не разрубить, кто свой, кто чужой. Враг у ворот стоит, а вы в ус не дуете. Как будто так и надо. Как будто все здесь предатели.

Щавель замер как ромом поражённый.

– Забирает? – глазки Воли Петровича сделались, как у медведя, который с интересом присматривается к забредшему на его территорию путнику, прежде чем пугнуть.

«Это что было?» – обомлел Щавель. Прежде он с таким не сталкивался.

– Это что, быдло? – выговорил он.

– Настойка, – Князев начал прозревать недоброе. – Прими извинения, боярин. Как-то не так она на тебя действует. Мы её пьём и всё путём, а ты погнал по бездорожью. Приляг, отдохни.

Щавель, который уже боялся открыть рот, стащил сапоги, лёг на диван, подоткнул под голову подушки.

Воля Петрович заботливо развернул одеяло и накрыл командира. Одеяло было тонкое, на вате. Нижняя сторона оказалась из вырвиглазно-розового китайского атласа, верхняя же лоскутная, сшитая арестантским умельцем из самых причудливых лантухов, какие нашлись на тюрьме. Там были кусочки кителя, лоскутки серой зэковской робы, проглядывала полосатая ткань одёжи строгого режима, почему-то вставили тёмно-синий в мелкий цветочек кусок платья, вероятно, напоминавший о знатной узнице, часть басурманского камуфляжа и пограничной тельняшки в зелёную полоску. В центре втачали алый ромб бубнового туза, выкроенный из дорогого кафтана, не исключено, что боярского. Козырное то было одеяло!

– Я буду в кабинете, никуда не уйду, – предупредил Князев, старающийся загладить нечаянную вину. – Если что, параша под умывальником.

Он быстро вышел. Половицы скрипели под каблуками особенно громко – напиток Силы подействовал на хозяина Централа, но иначе. Тихо прикрыл дверь, подтянул для плотности. Шаги за стеной проследовали к столу. Проехали по полу ножки кресла. Начальник звучно опустил чресла и глубоко вздохнул.

Щавель накрылся с головой козырным одеялом и почувствовал себя в вехобитском зиндане. От одеяла пахло карцером и могилой. Вынырнул обратно.

«День псу под хвост! – подумал он. – Железячники разбегутся же! Но перед личным составом показываться в таком виде нельзя. Угостил ты меня, Воля Петрович, гнида казематная, злой и нелепый сотрудник ГУФСИН, отравившийся чужой кровью. Квачом (может, сноску? Нельзя сноску, отвлекает.) тебе помойным из параши бы по рылу навернуть за такие дела, чтоб ты сам отнёс свой матрас на обиженку. Петух, на добре протух! Что это? Откуда оно у меня?»

Щавель замер. Его продрал озноб.

«Убивает меня это место, – ужаснулся он. – Я уже сам не свой. Надо срочно валить отсюда, но как? Я таким перед людьми показаться не могу. На больничку надо, там лепила поможет чем-нибудь».

Щавель сбросил одеяло, сел. Накинул портянки на голенища, сунул ноги в сапоги. В нутре нехорошо нарастало сырое и студёное. Поднялся, зашатался.

«А дальше смерть?» – предположил старый лучник. Его разом всего целиком прошиб холодный пот.

С трудом переставляя ноги, подошёл к умывальнику, зачерпнул воды из кадки, осушил полковша. Полегчало. Дёрнул дверь, ввалился в кабинет, цепляясь за притолоку. По оторопевшему лицу Воли Петровича определил, что дело худо.

– В санчасть тебе надо, боярин, – моментально сориентировался начальник тюрьмы. – Идём, провожу.

По коридору Щавель прошёл сам, но на лестнице его круто повело. Шатнулся, и Князев подхватил под руку. Хозяйский хват был такой, словно локоть зажало расщеплённым деревом. Через несколько шагов Щавель почувствовал, что ступает увереннее, словно ноги сделались из лучшего басурманского чугуна, они крепко придавливали ступени. От тюремщика исходила та самая нутряная сила, дух которой он обещал, предлагая «Горе арестантское», и действительно обрёл, но почему-то лишь сам.