Сад напросился в дом.
Веткой открыл окно.
Что ж, посидим вдвоём,
выпьем своё вино.
Выпьем его до дна,
и – лепесток на дно:
бездна у нас одна.
Сердце у нас одно.
«К вечеру, пустившему слюну…»
К вечеру, пустившему слюну,
к вечности, успевшей удлиниться,
звери, насекомые и птицы
полную включили тишину.
Это голос Бога? – Ни гу-гу.
Или спичкой чиркнула цикада?
Хочешь, я прощу и помогу? —
Господи, не уходи из сада.
Помолюсь за Бога моего,
чтоб не плакал – вечный, одинокий…
Голос у него такой высокий,
что не слышно голоса его.
Тесно в сердце сыну и отцу —
пусть они додумают родное,
чтобы постоять лицом к лицу,
упираясь в зеркало двойное.
«Всюду Господа белые брови…»
Всюду Господа белые брови,
одуванчики и облака.
И разрывы растительной крови
в коронарных сосудах цветка.
И течение общего взгляда
с натяжением неба в реке.
Задыхаюсь. Не надо. Не надо —
сердце держит себя в кулаке,
словно главную розу, от сада
отсечённую кем-то…
«Ходит шатун-трава…»
Е.
Ходит шатун-трава.
Может быть, голова
кружится у земли —
яблони налегли
на вертикаль господню.
День-то какой сегодня?
Вторник. Сосед просох…
Чертополох. Подсолнух.
Ужас в глазах бессонных:
кто из них больше бог?..
Ясно, чертополох.
«Плачет кулик, плачет кулик…»
Плачет кулик, плачет кулик,
топчет водицу.
Я забываю русский язык —
слушаю птицу.
Холодно как. Слишком светло.
Баба в футболке
ковшиком в кадке разбила стекло —
в горле осколки.
Плачет кулик, плачет кулик,
топчет водицу.
Я забываю русский язык —
слушаю птицу.
«Птичка серая скажет мне…»
Птичка серая скажет мне:
остаёшься в своей стране —
белой, каменной, ледяной…
Полетели на юг со мной.
Отвечаю сквозь первый снег:
я не ангел – я человек,
я – земля, я из глины весь…
Я давно похоронен здесь.
«Так пасмурно, что нету небосклона…»
Так пасмурно, что нету небосклона
и некуда мечтать.