Венеция – Петербург: битва стилей на Мосту вздохов. Из цикла «Филология для эрудитов»

Венецианские лабиринты не пугают опытного покорителя городов П. Вайля. Для растерявшегося пилигрима он придумал противоядие (не нить Ариадны, конечно, но хотя бы такое): «Во всяком другом городе турист бесстрашно садится в такси, добираясь до любых углов. Здесь он жмется к Сан-Марко, боясь – не без оснований – запутаться в лабиринтах улочек, меняющих на каждом перекрестке названия, утыкающихся без ограждения в каналы, с домами замысловатой нумерации: 2430, а рядом – 690. Оттого Венеция не устает раскрываться тому, кто ей верен, и особенно тогда, когда овладеваешь техникой ходьбы по кальи – то, что венецианцы называют „ходить по подкладке“: ныряя в арки, срезая углы, сопрягая вапоретто с трагетто – переправой в общественной гондоле» [Вайль 1999, с. 93].

У писателя Дмитрия Бавильского тоже есть свой ключик к запутанной схеме изогнутых улочек города. Решение этой нелегкой задачи для автора «Венецианского дневника эпохи твиттера» лежит в несколько метафизической плоскости – это вера в живое взаимодействие с самим городом. Рассмотрим поподробнее: «Город раскрывается, подобно лабиринту, когда у тебя в руках – путеводная нить. Даже если ты здесь в первый раз и лишь полчаса назад сошел с корабля на сушу, город успевает обступить своей доступностью, подхватывая воздуховодом, едва ли не за руку ведет в закрома. Никогда, кажется, интуиция не работала у меня с такой полнотой, заранее зная, что ждет за тем или иным поворотом» [Бавильский 2016, с. 24].

Правда, через некоторое время романтические ожидания создателя травелога корректируются трезвым анализом наблюдательного писателя: «Впрочем, легкость „покорения“ (продвижения) вглубь обманчива. Открытость Венеции обманчива вдвойне: ведь эти же самые столетия туризма помогли ей эволюционировать в стену тотального отчуждения и полнейшей отгороженности аборигенов от всего, что вокруг» [Там же, с. 25].

Неразличимое человеческим глазом силовое поле, выставленное венецианцами против «чужаков», покрывающее почти всё в этом городе традиционалистская патина, консервирующая местное великолепие, как представляется, породили особый ритм города на Адриатике, его непостижимую атмосферу. Об этом – немецкий философ Георг Зиммель: «В этом и заключается истинная причина „сказочного“ духа Венеции, ощущаемого всегда так отчетливо. Действительность постоянно пугает нас; душа, предоставленная самой себе или оказавшаяся под неким настойчивым влиянием, пребывала бы в равновесии, если бы из состояния покоя ее не выводила смена ощущений, указывающая на внешнюю жизнь. Поэтому постоянные однообразные впечатления нас гипнотизируют, ритм, влиянию которого мы беспрерывно подвержены, погружает нас в полудрему иллюзорности. Монотонность всех венецианских ритмов не дает нам тех встрясок и толчков, что так необходимы для полного чувства реальности, и приближает нас к сновидению, хранящему в себе лишь видимость вещей, но не сами вещи» [Зиммель 2014, с. 77 – 78].

Не то Петербург. Не сочтите за излишнее поклонение (пусть я и не петербуржец) романтике питерских белых ночей и уютной зелени Летнего сада, но здесь вместо патины и паутины – воздух и простор!

«То будто бы белый мой город,
Мой город знакомый, родной,
Высоко на розовом небе
Над темной, уснувшей землей.
И весь этот город воздушный
Тихонько на север плывет…
Там кто-то манит за собою —
Да крыльев лететь не дает!»
(Афанасий Фет, «Воздушный город», 1846 г.).

Памятуя давнее и возрождающееся, как птица Феникс, с каждым новым поколением соперничество Москвы и Петербурга, предоставим для объективности слово коренному москвичу. Автор «Берендеева леса» о своем впечатлении от первого посещения города на Неве: «Когда я ехал в Ленинград, то думал, что увижу красивые здания: дворцы, соборы, колонны, памятники побед. Но мне открылось нечто неизмеримо высшее: город как художественно организованное пространство. Меня восхитило и Адмиралтейство, и Зимний дворец, и здание Биржи, и арка Главного штаба, но куда больше волновало меня то, что открылось между зданиями, в просторе арки, те перспективные прогляды – не знаю, как сказать иначе, которыми на каждом шагу дарит Ленинград. Вторые и третьи планы – вот наиболее великолепное в этом городе, вот что делает Ленинград неисчерпаемым. Он построен не из камня, вернее, не только из камня: из неба, воды и воздуха, а это вечно обновляющийся материал…» [Нагибин 1989, с. 62].

О просторах Петербурга, пожалуй, наиболее ярко скажут его пригороды, большинство из которых в силу их значимости входят в городскую зону. Слово – историку родного города: «Северную столицу, подобно драгоценному ожерелью, окружают пригороды, где размещены императорские загородные резиденции – Петергоф, Царское Село, Павловск, Гатчина, Ораниенбаум, Стрельна. Каждая из этих жемчужин неповторима и поражает своей уникальной красотой. Эти шесть пригородов Санкт-Петербурга включены в 1990 году в Список всемирного наследия ЮНЕСКО» [Мясников 2016, с. 313].

Кто хоть раз побывал в Петергофе, ничуть не будет удивлен, что этот «Петров двор» называют Северным Версалем и столицей фонтанов. Каждый из 144-х фонтанов – уникальный образец дворцово-парковой скульптуры. По замыслу итальянского архитектора Николо Микетти Большой каскад фонтанов соединен каналом с Финским заливом Балтийского моря, что создает впечатление единого гармоничного ансамбля водной стихии.

Очарование барочного здания Большого дворца и всего комплекса Петергофа так подействовало на известнейшего поэта-модерниста XX века, что он сравнил его с изысканным прибежищем царицы Мирового Холода из сказки Ханса Кристиана Андерсена. Вот что пишет об этом художник Александр Бенуа: «Посетивший меня летом 1900 г. Райнер Мария Рильке, стоя на мосту, перерезающем канал, ведущий от дворца и главных фонтанов к морю, воскликнул перед внезапно открывшимся видом: „Das ist ja das Schloss der Winterkonigin“ („Это же замок снежной Королевы“, нем.). И при этом от восторга на глазах поэта даже выступили слезы. И действительно, в тот ясный летний вечер все казалось каким-то ирреальным, точно на миг приснившимся, готовым тут же растаять сновидением. Серебряные крыши дворца, едва отличавшиеся от бледного неба, мерцание золотой короны на среднем корпусе, блеклый отблеск в окнах угасающей зари, ниже струи не перестававших бить фонтанов, с гигантским водяным столбом „Самсона“ посреди, а еще ближе, по берегам канала, два ряда водометов, белевших среди черной хвои, – все это вместе создавало картину, полную сказочной красоты и щемящей меланхолии» («Живопись, воспоминания, размышления», книга первая).

«Голубая мечта барокко» – так, и по праву, называют Екатерининский дворец Царского села. Известность этой царской резиденции связана с именем младшей дочери Петра I, большой любительницы балов, маскарадов и фейерверков. Вот как характеризует это архитектурный ансамбль историк Маргарита Альбедиль: «Царскосельский дворец – сказочный чертог, сияющее золотое великолепие. Этот совершенный образец архитектуры барокко создан искрящимся гением В. В. Растрелли. По масштабам, изысканности отделки фасадов и интерьеров, по гениальности пространственного, цветового и пластического решения дворец не имеет себе равных. Длина фасада Большого Екатерининского дворца (названного так в честь Екатерины I, матери царицы Елизаветы Петровны) составила 310 м… Богатые лепные украшения, фигуры атлантов, маскароны, кронштейны, картуши, наличники сложного рисунка дополняют основной декоративный мотив фасада – великолепный контраст белых колонн и лазурно-голубого поля стены» [Альбедиль 2010, с. 112].

Шедевром декоративного искусства называют находящуюся в Царскосельском дворце Янтарную комнату, выполненную в 1709 году в Пруссии и преподнесенную Петру I в качестве дипломатического подарка. Минералог академик Александр Ферсман назвал это изысканное изделие из разных сортов янтаря восьмым чудом света. После захвата фашистами в октябре 1941 года этого пригорода Петербурга драгоценное панно переправили в Кёнисберг. После войны поисками Янтарной комнаты занимались многие известные люди, в том числе автор «Семнадцати мгновений весны» Юлиан Семенов. А загадка ее исчезновения вошла в список основных тайн отечественной истории, наряду с утерянной библиотекой Ивана Грозного и золотом Колчака. Уникальный объект так и не был найден. И только беспримерными усилиями царскосельских реставраторов к 300-летию Санкт-Петербурга облик Янтарной комнаты был восстановлен.

Обо всех императорских загородных резиденциях не расскажешь – тема уж слишком обширная. Завершая этот фрагмент, предлагаю остановиться лишь на трех «диковинках» Гатчины, созданных в годы пребывания там Павла I. Вашему вниманию – свидетельство историка: «На границе парка Сильвия в Гатчине, недалеко от Лесной оранжереи, находится Амфитеатр, построенных архитектором Н. А. Львовым в 1798 г. Его круглая арена окружена земляным валом и зеленой оградой из кустов. Она служила для проведения так называемых „каруселей“ – зрелищ, напоминавших средневековые рыцарские турниры и скачки на колесницах. Одним из наиболее оригинальных парковых сооружений Гатчины является Березовый домик, построенный в 80-х гг. XVIII в. Он напоминает огромную поленницу уложенных друг на друга дров, внутри которой скрыт уютный зал с диваном и зеркалами… Важное место в комплексе гатчинских построек занимает Приоратский дворец, предназначенный для приора (настоятеля) Мальтийского рыцарского ордена. Дворец сооружен в 1797 —1799 гг. по проекту Н. А. Львова в необычной технике „умятой земли“, где основу стен составляла утрамбованная земля» [Елисеева 2001, с. 294].

3.3. Сцена и ландшафт

Венеция и Петербург сильно отличаются еще по одному признаку – особенности взаимодействия архитектуры и природы, архитектуры и человека. Проницательное мнение по этому поводу высказывала авторитетнейший российский искусствовед Паола Волкова: «Как выстроены русские усадьбы? Их никогда просто так не ставили. Их всегда замышляли, как естественно неотрывные от природы дома. Даже если взять самый иностранный из всех русских городов Петербург, то и он отличался от западных аналогов своей ландшафтностью. Когда вы в Париже, то воспринимаете его как театр: вы всегда находитесь на сцене, он сценичен, он драматургичен и театрален. Но когда вы находитесь в Питере, вы всегда находитесь между водой и небом – он вписан в ландшафт» [Волкова 2016, с. 417].

П. Волкова упомянула Париж, но, пожалуй, понятие «театральность» относится к Венеции в еще большей степени. Чего стоят одни традиции венецианского карнавала:

«В нечаянный этот вступив карнавал,
Над узким ущельем канала,
Ты всех позабудешь, кого волновал,
И все, что тебя волновало»
(Александр Городницкий, из стихотворения «Венеция – это вода и
стекло…»).

Традиция устраивать карнавалы в Венеции была основана в конце XI века и продолжалась непрерывно почти семьсот лет. Яркие театрализованные празднества начинались в первое воскресенье октября и продолжались до конца марта, то есть до наступления Великого поста. В восемнадцатом столетии традиция была прервана на 70 лет в связи с владычеством французов и австрийцев. В XIX веке Александр Герцен так писал о восстановленной традиции этих шумных празднеств: «Карнавал принял грандиозные размеры… маленькая глупость глупа, но большая – может быть прекрасной, величественной… „Лихорадка“ масок из обычной стала горячечной. Представьте себе две площади, одну набережную… и все прилегающие переулки, наполненные народом и масками, – проходу нет, движение остановлено, повсюду крики Полишинеля, смех, но ничего непристойного, как в Париже» [см. Ионина 2008, с. 85].

Но, видимо, не стоит обольщаться тем, что безудержно веселый дух карнавалов был связан только с жовиальностью его жителей. На то были и тонкие политические расчеты правителей города: «Но сэр Генри Уоттон верил, что в этом безумии есть логика: карнавал использовался для того, чтобы „отвлечь людей от более серьезных вопросов“. Другой английский наблюдатель полагал, что поощрение развлечений и даже порока было одной из основ политики венецианских властей. Возможно, здесь стоит вспомнить трюизм о хлебе и зрелищах» [Акройд 2012, с. 324].