Стеклянные люди. Роман

Что же поменялось? Трость. Точно! Тросточка.

В углу в прихожей серебристым светом отливал новый для меня предмет – приобретенная три недели назад в аптеке алюминиевая трость с рукояткой из орехового дерева. Трость. Да. Отнюдь не романтическое копье Дон Кихота. И не орудие воина Георгия – Победоносца. И не «денди трость» из стихотворения Гейне. Скорее, символ нового мировоззрения. Знак новой философии тихохода. Я усмехнулся. Удилище, с помощью которого я поймаю первого в своей жизни карася. Нечто незыблемое, как потерянный рай, и эфемерное, как ад, в который вступаю. Ад и рай понятия реальные, но совершенно неопределимые. Где заканчивается рай и начинается область ада? Если при жизни, то рай – это утраченное навсегда детство. Ад – невозможность любить. Кажется, любить я еще был способен, несмотря на внешнюю атмосферу ада. Значит, рай не окончательно покинул меня. Иногда во мне скапливалось столько нежности, что я не знал, на кого излить ее. Знакомился с девицами по Интернету и признавался им в любви, а они шарахались от меня, как от маньяка, и были правы: нежность нужно изливать на любящих – тех, которые находятся рядом. Со мной рядом находился черный кот Тихон, которого я иногда в шутку величал «архиерей» за его монашество и горделивую осанку. Монашество его было вынужденным. Я тиранил кота и не выпускал его на улицу, боялся, что пропадет там среди своих сородичей, влюбится в какую-нибудь рыжую красавицу и сбежит с ней в жизнь вольную. Окончательно меня забудет, и мне не с кем будет разговаривать долгими зимними вечерами. «Архиерей Тихон» – не тот, для кого копилась моя нежность. Ему доставались моя боль и раздражение. Впрочем, и капли любви, когда я понимал, что он единственное существо, которое разделяет со мной одиночество холостяка.

Кажется, я выяснил, что изменилось в эту ночь по существу, то есть не только внешне или событийно. Нет. По существу моего мировоззрения. Я должен попытаться принять новую философию жизни. Стать другим. Именно об этом я вчера и размышлял перед сном. Я должен стать спокойным, тихим, смиренным. Научиться жить с болью и тростью тихохода. Перестать быть тираном, уничтожить в себе эгоизм собственника, по утрам пить крепкий чай, а не пиво, читать перед иконками утреннее правило, иногда бывать в церкви. Учиться молиться. Не думать о мартовских снах, в которых я жду Наталью. Никогда никого не осуждать. Даже мысленно. И ходить…, ходить…, ходить…, ползать малыми шагами…, малыми кругами…, без ропота накручивать круги, как молитвенные четки. Как когда-то я проделывал это в госпитале после ранения. Но тогда я был молодой, а теперь… о, господи! Как это много для такого изгнавшего из себя рай типа, как я! Как это много для человека бегущего. Все равно, что взлететь. А мне предстояло научиться ползать без ропота. Не слишком ли крутой поворот для пятидесятипятилетнего холостяка-эгоиста?

3

Вероятно, карась во сне – все же посланец моей Натальи. Не зря я так усиленно думал о ней в последние дни. Март? Или что-то иное? Все в одном клубке – и март, и артроз, и «возвращение боли домой», и, конечно – загадочная сущность женщины, которая играет в ведунью. Игра постепенно становится свойством души. Маска актера врастает в плоть и превращается в лик. Образ жизни меняет сердце. Если проститутки способны стать святыми, то святые вполне могут стать женщинами легкого поведения. Наталья не тянулась к святости. И это нравилось мне в ней особенно. Она не лицемерила, когда соглашалась с «Бунтом стриптиза» Вознесенского: «Земля покрыта асфальтом города. У мира дьявольский аппетит. Мир хочет голого, голого, голого. Стриптиз бастует. Он победит». А я лицемерил, когда не соглашался. Точнее, соглашался, что «он победит», но не желал в первых рядах победителей видеть мою рыжую красавицу.

Когда во мне бунтовала желчь собственника, я мог обидеть ее обвинениями в проституции – нелепость, разумеется. Однако желчь собственника искала выхода. И находила в язвительных посланиях на телефон. Бывало, что моя фарисейская тирания настигала ее прямо на концерте, и она получала от меня вместо поздравительных виртуальных цветов двусмысленную «эсэмэску», вроде кусочка из гоголевского текста: «Панночка подняла свою ножку, и как увидел он ее нагую, полную и белую ножку, то, говорит, чара так и ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю, и куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой, и с той поры иссохнул весь, как щепка; и когда раз пришли на конюшню, то вместо его лежала только куча золы да пустое ведро: сгорел совсем; сгорел сам собою…»

Странно – она не обижалась.

Ответила короткой «эсэмэской» – кусочком стихотворения Вознесенского: «Лежит, стервоза, и издевается: «Мол, кошки тоже не раздеваются…»…»

Странно – она жалела меня за мою желчь.

Естественно – все это было до поры, до времени. Потом ее терпение лопнуло, как от избытка жирной нездоровой пищи лопается желчный пузырь

И появился Пьер или Жан с желтыми желчными волосами. Тьфу!

И все-таки она обо мне помнит. Какого черта? Три года порознь. А я? Что я?

Я не могу забыть эту ведьму, похожую на британскую королеву с треугольной марки из моего филателистского детства. Зачем сегодня нужно наше странное астральное общение? Кому это нужно? Мне?

Мне. В первую очередь – мне! Иначе я с ума сойду и начну разговаривать сам с собою вслух. Впрочем, так оно иногда бывало. Если не сам с собой, то зачастую мои философские бредни выслушивал «архиерей Тихон». И отвечал. Либо понимающим мурлыканием, либо молчаливым презрением, либо укоризненным помахиванием хвоста. Мой кот – идеальный собеседник. У него нет ни одного шанса оставить разговор и скрыться. Я найду его повсюду. Он это знает и уже не прячется. Лишь обреченно выслушивает мои бредни. Предполагаю, что если бы, как в сказке, я превратился в мышь, то с каким бы садистским наслаждением он сначала поиграл бы со мною в «прятки», а потом скушал? Я этого достоин. Затиранил беднягу Тихона, не оскопил его в ветеринарной клинике и не пускаю на улицу. Против воли сделал его монахом. Разве так можно? Я кошачий изверг. И не только кошачий. Наталья называла меня тираном, убивающим в людях музыку. Она права. Я не люблю никакую музыку, кроме тишины. После контузии это стало особенно очевидным. Моя благоверная и ушла от меня потому, что я затиранил ее своими предпочтениями. «Ненавязчиво» навязывал ей только то, что мне казалось ценным в этом мире. Остальное высмеивал. Господи, какой же я был сатрап! Наталья умница, что оставила меня. Такого типа, как я, не вынес бы я сам. Приходится терпеть себя постольку, поскольку я ношу «кожаные ризы». А так бы выпрыгнул из самого себя и ускакал, показывая на бегу «рожицу». Прощайте, господин полковник! Вы слишком высокого мнения о собственной персоне.

Да. Карась не просто всплыл в моем сне. Наталья была рядом. После сонника я заглянул в электронную почту. Предчувствие не обмануло меня. Она оказалась прозорливее, чем я думал. И внимательнее. Чертовка! Не ведаю, как она узнала об артрозе, но на моей электронной почте висело ночное письмо, в котором она обрушивала на меня ласковые проклятия. Гневалась за то, что я не рассказал ей о больном колене, грозила приехать-прилететь из Парижа и привезти какое-то дорогое снадобье, способное воскресить даже покойника. Я улыбался, когда читал. В этом была вся Натали. Унизить так возвышенно, что и подкопаться не к чему. «Воскресить покойника». Очевидно, покойником она считала меня. Мы не жили с ней уже сто сорок четыре недели, а она обращалась со мной как с новобрачным. Прелестная женщина. И гнев у нее всегда великолепен. И юмор. Воскресить покойника. Да. Для нее я стал «покойником», которого можно иногда «воскресить». Иногда. Для того только, видимо, чтобы поиграть в любовь, а затем скушать. Наталья тоже была кошкой. Она сама признавалась мне в этом. В прошлой жизни она была рыжей Мартой, для которой я ловил своих первых карасей. Думаю, что именно поэтому у нее всегда было подспудное желание меня съесть. Кошки не терпят тирании. Наталья терпела, но не долго. Впрочем, пять лет – это большой срок для ведьмы. Быть хорошей женой при дурном муже, оставаясь в душе ведьмой – это великий подвиг. Я понимаю ее. Все пять лет я не давал ей петь. Своей язвительностью. Как только она начинала мурлыкать что-то себе под нос, я тут же иронично осведомлялся: «Этот стон у нас песней зовется?» А она пела и не могла не петь. Теперь поет в парижских клубах и ресторанах, и получает гонорары, которые мне и не снились. Вот так-то. Се ля ви. А я сижу с болью в колене и замотанной в шарф ногой, и не желаю петь. Только стонать хочу. И потом иронизировать: «Эта песня у нас стоном зовется?»

Нет, я доволен своим существованием. Это уж я так. От избытка чувств. Уж больно я тоскую иногда без ее тела, запаха, улыбки.

Иногда мы поддерживаем общение в социальных сетях. Но там ведь один глянец – улыбающиеся фотографии с насквозь лживыми комментариями, лайки, похвала. Страна тщеславия. Мир приятных иллюзий.

Моя любимая не знала, что за одну ночь я превратился в тихохода. Поймет ли она меня? Едва ли. Она выходила замуж за полковника, а сегодня от полковника остались мундир да погоны. И головная боль после контузии, и злость – да – немотивированная злость на себя и окружающих. Чаще на себя.

Ко мне на колени запрыгнул черный лохматый кот и принялся ласкаться. Я усмехнулся. Такого эгоиста, как мой Тихон, нужно еще поискать. Ради куриных лап он будет распинаться в своей любви ко мне, бить поклоны не по чину архиерейскому, притворяться, что сочувствует моей боли. Разместится, хитрец, на больном колене для того, чтобы я подумал, что он кот лекарственный и за это должен получить от меня двойную порцию наркотических куриных лап. Тишка ничего не ест с таким сладострастием, как отварные куриные лапы. Съедает две-три и сонно плетется куда-нибудь в уголок, чтобы его не трогали. При этом засыпает на ходу, как наркоман, принявший дозу героина. А когда спит, то иногда от удовольствия пускает слюну.

Я завел кота после того, как ушла Наталья. Она забрала с собой пять сказочных лет. Теперь образовавшийся вакуум сидит во мне. И очевидно долго еще будет ломить ностальгической болью. Пять лет. Из них пусть только одна десятая наполнена истинным счастьем. Но каким?! Счастье иногда бывало настолько пронзительным, что мне казалось, что моя душа покидает тело. Взрывы. Выхлопы. Фейерверки. Мне кажется, что за несколько таких минут можно отдать годы жизни. И это правда. Только с ведьмами можно быть так яростно счастливым. Но Наталья – одна. Наташа – штучный товар. Она не из категории сериальной пошлости в искусстве любви. Она сама – воплощение любви и нежности. При полном отсутствии терпения. Фейерверк чувств без склада добродетелей. Она – копия «я». Зеркальное отображение. Может быть, поэтому мы и не сумели быть вместе?

Я вытащил из кастрюли отварные куриные лапы и бросил одну из них в миску Тихона. Кот мигом соскочил с моего колена и бросился на еду.

«Что ж, кот как кот, – улыбнулся я, глядя, с каким хрустящим аппетитом он поглощает любимую еду. – И даже монашество не испортило его ласковый характер».

4

Привет, дневник! Хорошо, что ты у меня есть. Я никому не доверяю больше, чем тебе. Даже священнику на исповеди. Священнику? Да что там священник? Даже от Бога постараюсь скрыть кое-какие мыслишки. Что, нельзя? Бог всех нас сотворил свободными. А если я свободен, то почему не могу по собственной воле скрыть от Бога свои мысли? Бог не создал нас свободными? Изначально сотворил нас рабами? Возвращаю назад билет раба. А мне верните билет господина. Иначе… что я могу сделать? У меня есть не только карась во сне. Есть более реальная штука в сейфе. Наградной пистолет. Боже, ты же не хочешь меня искушать? Не так ли? Бог никого не искушает. И не искушается сам. И никого не кушает. Ладно, Бог с тобой, Боженька. У меня есть куда более покладистый собеседник. Мой дневник. Он никогда не станет мне диктовать, что хорошо, а что плохо. Он настоящий, зримый, вещественный собеседник. Весомый, глубокий мудрый, любвеобильный. А ты разве такой? Сколько раз я стонал от боли и призывал Тебя явиться на помощь, особенно в госпитале после ранения и контузии. Но вместо Тебя всплывала в стонущем тумане ласковая девушка в белом халате и делала мне укол. И мне становилось хорошо – как Тихону после принятия куриных лап. А потом я внушал себе мысль, что ангела в белом халате прислал мне Ты. Будто бы услышал мои стенания и помог. Но разве медсестра не явилась бы ко мне и без молчаливого крика к Тебе? Ты есть и являешься источником всего существующего, включая меня, медсестру и пулю, которую выпустила в меня женщина-снайпер с внешностью славянки – рыжеволосая сучка, выигрывавшая чемпионаты по биатлону. Ты помогаешь не умереть от скуки всем – и бандиту, и праведнику. Чаще почему-то разбойнику. Впрочем, прости меня. Гнус какой-то накатил. Боль. Даже воспоминание о ней делает меня диктатором. Терпения нет ни капли. Ты за меня страдал на Кресте. Я не могу ответить даже тысячной долей страданий. Я слаб. Болезненно слаб. Привык жить без боли. Как наркоман, ей-богу. А мне нужно учиться страдать, потому что жизнь не бывает без страданий. Чем больше я живу, тем чаще убеждаюсь в этой истине. Новую философию Тихохода нужно привязать к боли. Научусь жить с болью, научусь смирению. Начну исцеляться, из ада выползу в рай. Ключевая идея моей новой философии – изгнать из себя ад, чтобы расчистить место для рая. Пока же – учиться молиться, то есть общаться с Тобой. Учиться. С азов. А пока учусь, буду общаться со своим божеством – Дневником. Он принимает меня таким, каков я есть. А я не хочу быть рабом. Желаю чувствовать себя господином. Как минимум собственных мыслей. Если человек не научиться быть господином своих мыслей, то он станет рабом чужих. А страх побуждает стать диктатором. Все диктаторы родились от трусливых мыслей и от неумения управлять своими желаниями. Я был таким. Знаю, о чем говорю. Раньше я поступал так со своими подчиненными, друзьями, женщинами и с ней – Натальей! От неспособности контролировать свои желания я диктовал правила своей любви. Я был диктатором любви, а в любви не может быть никакого диктата. Может быть, я просто лишен настоящего понимания и ощущения любви? Я называю этим словом не совсем то, что таковым является? Со мной такое возможно. Потому что большего упрямца, чем я, не знаю. В жизни не встречал такого упрямца. Я смеюсь над собой. Это хорошо. Плохо, что Наташа не видит, как я это делаю. Она думает, что я серьезен как чучело медведя. Она не понимает, что даже я способен меняться. Даже я! И чучело может ожить и воскреснуть в новой сущности. Даже валаамова ослица заговорила человеческим голосом, когда это было необходимо. Почему же я не могу измениться?

5

Дневник… март… черт бы его побрал!

Наталья снова была повсюду. В смятой постели, в утреннем пиве, в ванной, в зеркале, в молчащей темноте ночи, в провале холостяцкого быта, в глазах моего монаха поневоле «архиерея Тихона», в музыке пианино за стенкой, в писклявых голосах разносортных певичек по радио. Повсюду присутствовала она – рыжеволосая ведьма с глазами, похожими на два эфиопских опала, в которых застыли моря. И я разговаривал с ней, когда Тихон спал. Разговаривал с ее фотографиями, с ее зрительным образом, который сопровождал меня во снах. Кажется, что она была даже в моей новой философии тихохода – в серебристой трости, в малых шагах, в ироническом отношении к собственной персоне. Она пропитала своим присутствием пространство квартиры. От нее нельзя было укрыться ни в молитвах, ни в морозных утрах, ни в горячем кофе. Да и не хотелось укрываться – с ней было лучше, чем без нее. Доходило до смешного. Я знакомился с Ириной, Викой, Александриной, но уже через месяц начинал по ночам называть их Наташами. Она смогла проникнуть даже в женщин, с которыми я спал – спал, чтобы выгнать из себя бывшую супругу. Вероятно, нужно было смириться с тем, что наша связь какая-то особенная. Начало ее положено на земле, но существует она в вечности. Ни с одной женщиной у меня не было ничего подобного. Весеннее обострение? Мартовский синдром? Атмосфера талого снега и обновленных запахов? Если я заболел ей снова, то болезнь эта была приятнее, чем оздоровление. И все же это болезнь, а я не из тех сентиментальных нытиков, которые поэтизируют патологии и бродят по жизни с плачущим ликом Пьеро. Приказ самому себе – сильнейшее лекарство. Хватит распускать свои мысли. Если ты не станешь хозяином самому себе, ты превратишься в раба. Нет. Рабская психология не по мне. Пусть французские мальчики умывают ей ножки. Я умываю руки. У меня есть боль, на фундаменте которой я воздвигну здание новой философии жизни. Самый сильный стимул к жизни – не влюбленность. А боль. Влюбленность – это наркотическая эйфория. А боль – это ледяной душ. Слава Богу за то, что вместе с ностальгией ко мне пришел артроз. Двадцать лет назад пуля из снайперской винтовки раздробила мне колено, теперь ко мне возвращается боль, которую когда-то я уничтожил с помощью жажды жизни. В то время я не был философом, тем более – тихоходом. Мне хотелось летать. Вероятно, наступил период настоящего взросления. Хватит обманывать себя, полагая, что влюбленность – это лекарство. Наркотик – да. На время он укроет меня от боли. Но вскоре она вернется и притащит с собой сотню заболеваний. Об этом расскажет любой врач-нарколог. Мне нужно это в пятьдесят пять? Смеюсь, а самому плакать хочется. От счастья – я протрезвел!

Если она не покинет меня, придется вытравить из себя ее образ, сжечь его на кострище, а пепел развеять по ветру. Никогда не нужно так подло шутить с полковником, пусть и отставным. На своем веку я сжег много ведьм. Для меня не будет откровением расправиться еще с одной. Чем больше «возвращение боли», тем сильнее мое оружие. Какая же она глупышка! Нашла, с кем состязаться.

Боль поможет мне и в этом. Я хозяин своим мыслям? Если да, то мне ничего не стоит соединить образ Натальи с болью, которую я пытаюсь сжечь в костре новой философии. Разве недостаточно будет вызвать с помощью настройки на негу ее облик и воздать ему должное? Привязать к кострищу аутодафе и публично казнить. Средневековая инквизиция знала, зачем сжигает еретиков. Очищение пространства от патологии. Когда заболевал растлением церковный организм, нужно было каленым железом прижигать гноящуюся и смердящую рану – чтобы весь организм не погиб. Человеку с запущенной гангреной отрезают ногу не ради отмщения, а по великой любви – чтобы жил. Теперь и я должен совершить операцию самому себе для того, чтобы не превратится в разлагающийся труп при жизни. Глупышка! Нашла, с кем тягаться. С полковником, у которого в сейфе лежит пистолет.

Итак, что же изменилось за эту ночь, кроме того, что я увидел символ новой философии жизни – трость Тихохода, – и в очередной раз поставил себе диагноз – влюбленность в собственную жену, с которой расстался тридцать шесть месяцев назад?

Понимание того, что теперь я другой? Возможно. Но так ли это? Может ли одна ночь перевернуть представление человека о жизни? Едва ли. Если только этот процесс не бродил в моей душе давно и только сегодня, как под воздействием катализатора, выдал кристалл из маточного раствора. Любая болезнь – это и есть кристалл маточного раствора. Диагноз не рождается из случайных стечений обстоятельств, он вытекает из патологии. Я слишком долго неправильно жил. Результат не заставил себя ждать. Точнее, заставил подождать – пока я не буду в состоянии внутренне принять его.

Прогрессирующий артроз коленного сустава и в самом деле переломил мою жизнь на две половинки: в прошлом остался человек бегущий. Во вторую половину жизни ступил человек хромающий. Причем, хромать мне приходилось с оглядкой на сильную боль, которая пронизывала мое существо всякий раз, когда я забывал о том, что отныне принадлежу к категории тихоходов. Теперь быстрая ходьба или бег мне были заказаны. Необходимо было подружиться с самим собой, с новым «я». А это было не так-то просто, учитывая безбожный образ жизни человека бегущего, подчас – летящего в пропасть или вытаскивающего себя за волосы из болота. По существу, мне предстояло смириться раз и навсегда с моей палочкой и невозможностью отныне вести иной образ жизни, кроме как перестать бежать. Палочка волшебным образом примиряла меня с действительностью, обрубала любое неловкое движение мысли в сторону недавнего прошлого, в котором я и в страшном сне не мог бы предположить, что когда-нибудь вольюсь в стайку гуляющих по вечерам по бульвару местных инвалидов и пенсионеров. Стану одним из тех жалких тихоходов, совершающих променад с одной целью: не забыть, как ходить, дышать и мыслить. Я и раньше, бывало, прислушивался к тому, о чем они говорят – люди вяло ходящие. Мне всегда становилось грустно – они поругивали власть, жаловались на пенсию, обсуждали последние политические события из телевизора.

Неужели и я когда-нибудь стану одним из них?

Этот вопрос подвергался уничтожению в самом зачатке.

Раньше – когда бежал.

Не теперь – когда не мог ходить без помощи трости. Мой бунтарский нрав подвергся жестокому анализу и проверке. Стану ли я послушным? Смирюсь ли с малыми шагами или сорвусь и полечу в пропасть? Неужели у этих людей нет своих дорогих сердцу скелетов в шкафах – ностальгических переживаний, на фундаменте которых можно воздвигнуть новую философию? Неужели ведьмы посещают лишь избранных? А может быть, тихоходы просто научились скрывать это? За воскресными посещениями церквей, за стояниями в душных храмах, за перечислениями проделанных грехов на исповедях? Разве можно каяться в том, что насыщает твою душу, пусть и греховно, но не дает скукожиться ей, как «шагреневой коже»? Каяться на словах. Одними устами. Если сердцу доставляет радость какое-то заблуждение, то покаяние не может быть искренним. Ложь самому себе – это путь к патологиям. А дальше – смерть. Разложение при жизни. Неужели можно жить тихим ходом, чувствуя, что твоя нога уже подверглась гангрене? Если не расправиться с болью радикальным способом, а унимать ее препаратами от боли, можно умереть от общей интоксикации. Разве можно просить у Бога убить в себе самого себя? Нет. Наверное, тихоходы – хорошие притворщики. И у каждого из них есть то, что их держит в жизни – дает силы на борьбу. Боль! У каждого из них должна быть своя боль. Если ее нет, значит, человек умер при жизни. Если нет понимания этого, тогда – мрак и провал в серость тихоходной жизни. Без радужных просветов, без греха, в котором можно на время утолить жажду полета. И обрести настоящее покаяние. Святость не зарабатывается серостью. Низкопоклонством. Святость даруется тем, кто научился вставать после падений. Но и сама святость – это не свойство человека, склонного к падениям. Это свойство Бога, которое иногда даруется человеку на время. Как мне когда-то была дарована сильная и взаимная любовь к одной красивой женщине, и пуля в ногу от другой.

Я бросил ироничный взгляд на серебристую трость в прихожей.

Символ новой философии.

Знак новой жизни. Так ли это?

В запасе у таких своенравных типов, как я, всегда должно быть что-то, кроме палочки тихохода. Сверкающая трость, символизирующая начало новой философии, не может стать твердой опорой в жизни. Я должен одухотворить инвалидную палку, придать ей сказочное свойство. Да. Тело мое ходит по земле, но душа витает в пространствах эфирных. Мечта может окрылить меня, сделать атмосферный столб не таким тяжелым.

Я не сомневался в том, что мысль материальна. Читал, что йоги способны взглядом убить слона. Впрочем, не верил, что индус станет уничтожать концентрированной энергией мысли священное животное. Скорее всего, это лишь красивая легенда. Миф. Однако миф не есть фальсификация какой-то идеи. Иная интерпретация – да. Но не извращение истины. Итак, мысль – это сгусток энергии.

6

Мыслью можно заразить дух, и он сотворит чудо. Это опробовано. Внушение мыслью – один из лучших способов борьбы с недугом. Не зря сами медики считают, что верующие в помощь невидимых сил переживают болезни легче. Быстрее поправляются. А иногда случаются и чудеса. Главное – глубина переживания, сила веры. В одном из патериков описан случай чудесного исцеления слепой монахини. В женский монастырь пришел разбойник, переодетый в облачение святого старца. Вид у разбойника был внушительным – горящие очи, седая борода, худоба аскета. Потому и пошла молва в округе о том, что это есть великий пустынник, способный исцелять одним прикосновением. Монахини с благоговением встретили «старца», омыли ему ноги по древнему восточному обычаю. Подвели слепую. Опрыскали ее лицо водой после ног «святого старца», и слепая прозрела. Вот что значит сила веры. Сила внушения. Потенциал человека неисчерпаемо велик.

Потому-то я не торопился стать человеком хромающим. Вяло переставлять ноги и болтать о какой-нибудь чепухе, вроде политики, которую я, признаться, терпеть не мог, не входило в мои планы на будущее. Уж лучше что-нибудь придумаю, окружу себя духами-служителями, внушу мысль о полном исцелении с помощью веры, займусь плавной йогой, настрою себя на «мелодию боли», чтобы проникнуть в ее существо, сольюсь с ней в смирении, приму ее, как самого себя, полюблю ее, как производное меня самого. И в этой любви потеряю ее, забуду о существовании боли и хромоты, или… убью ее – удалю одним точным движением скальпеля. Сделаю операцию самому себе. Иными словами, смирюсь, не опустив руки. Не впаду в уныние, подниму свою голову высоко, как бы ни было плохо. Сам Бог советовал так поступать последним людям. А мы разве не последние? Каждый человек, чтобы жить в полную силу, должен ощущать себя последним человеком на земле. Чтобы любить на полную катушку, необходимо поверить, что ты – последний мужчина на земле, а с тобой рядом находится последняя женщина. Даже если она будет твоей первой любовью.

Не зря же наш ум называют рулем всего корабля по имени «существо человека». Куда поведет ум мой, туда и пойдет сам корабль – то есть я – человек хромающий, – и, возможно, плывущий по океану фантазий. В мире моих грез боли быть не должно. Как прозрела слепая монахиня от слепой веры, так должен «прозреть» ногами и я. Тем более, я не одинок в этой борьбе. Сколько людей одержало победу духа над плотью! Меня это радует. И не может не вдохновлять на подвиг мягкой войны с самим собой. Боль не вышибают клином – не тот случай. Боль вымывают из себя грезами и любовью. Фантом боли не может вернуться в обитель, очищенную от разрушений войны. Не может вернуться хищный зверь в публичное пространство, залитое солнцем любви и фантазий. Таков был мой продуманный подход к своему артрозу: сильнее, чем боль, ничто не мотивирует человека на перемены в жизни.

Итак, главная моя перемена произошла не в окружающем пространстве, а во мне самом.

Бутылка пива и реанимированная влюбленность к Наталье освежили мои мысли и настроили на позитивный лад.

Я допил пиво, переместился в комнату и приоткрыл там окно. Запах от вчерашних втираний в колено въелся, кажется, не только в мою плоть, но и в «кожу» квартиры – в стены с обоями, компьютерный столик, два мягких кресла, диван. Свежая струя утреннего воздуха скользнула вдоль занавески и остановилась перед кроватью, как вкопанная. Показалось, будто она в нерешительности колеблется – стоит ли ей преодолевать упругий змеиный дух. Ночью я несколько раз просыпался от боли и втирал в колено то пчелиную мазь, то змеиную. Мазь с ядом гадюки была крепче, злее и горячей. Впрочем, я точно не знаю, гадюки или кобры? В любом случае, помощь змеи была ощутимее.

Пиво всосалось в кровь, легло на вчерашние дрожжи. Яд змеи. Почему-то в мыслях возник образ Натальи без одежды. «У мира дьявольский аппетит. Стриптиз бастует. Стриптиз победит». Лежит, стервоза, и издевается – мол, змеи тоже не раздеваются. Я улыбнулся. У нее было потрясающее тело, фигура языческой богини, «святой проститутки» – жрицы древнеегипетского храма Осириса. Она признавалась мне и в этом – будто бы видела себя «святой проституткой» во сне, отдающейся всякому посетителю мистерий во славу бога Солнца Ра или Осириса. Тело упругое, воспитанное многолетней гимнастикой йогов, со шрамом после операции, пикантной змейкой пробегающей от верхней части пресса до пупка. Этот шрам я называл «утренней дорожкой для променада». Наталья смеялась. В постели мы не знали запретов.

Я закрыл глаза и втянул в себя струю свежего воздуха. Мне было хорошо. Если бы я был каким-нибудь поэтом, то непременно назвал бы утреннюю струйку мартовской прохлады каким-нибудь нежным женским именем, например – Вероникой. Почему Вероникой, не знаю. Это первое, что пришло в голову. Называют же ученые всевозможные торнадо и тайфуны ласковыми женскими именами. Почему бы и мне не назвать эту бодрящую свежесть на фоне приятных воспоминаний женским именем?