Трещинка. Для тех, кто любит магический реализм

– Обещаю, Бральвага, – устало ответил тот. – Кроме того, я обещаю, что ваша никогда не хворающая Шпигель после этого рекламного ролика сразу уйдет на больничный.

– Что? – радостно воскликнул Илья Абрамович. – Этого не может быть! Чтобы наша железная муттер Нелли и на больничный? Кажется, это не под силу даже дьволу. Уфф..! – Отер он со лба пот и впервые доверчиво посмотрел на сказочника. – Тогда я, конечно, согласен.

– Ну, вот и прекрасно, – вдохнул писатель.

– Мы будем подписывать контракт?

– Это лишнее.

Сочинитель поискал глазами пекинесика.

– Госпожа Янь! – крикнул он. – Проводите, пожалуйста, нашего первого гостя. Я слышу шелест крыльев второго героя, господина Курочкина.

Из пыльных солнечных лучей старого деревянного дома сплелась вдруг миниатюрная восточная дама и, поклонившись хозяину, с улыбкой взглянула на ошарашенного Бральвагу. От неожиданности Илья Абрамович вытянулся перед чудесным явлением красавицы – китаянки, как солдат на параде, втянул в себя круглый животик, отчего его покатые узкие плечи словно расправились, и, не сводя с нее изумленных глаз, пробормотал, забывая о всякой учтивости:

– Хороша… да? Очень хороша… Кстати, – сделал он шаг вперед. – Мы набираем новых телеведущих для работы в студии. Если желаете, могу замолвить словечко. А, впрочем, вы уже приняты. С такой фактурой, модой на восток. Изумительно. Браво. – Илья Абрамович как бы невзначай приоткрыл барсетку, в которой как бы нечаянно сверкнула пачка долларов, и достал из нее свою визитку. – Если надумаете, милости прошу. Право же из вас можно сделать настоящую звезду растяпинского телевидения…

– Ну, будет вам, Бральвага, – прервал его сочинитель. – Дома вас ждет молодая жена, Наталья, которой вы совсем недавно нашептывали нечто похожее. Она поверила вам так же, как десять лет назад вам поверила другая женщина, Юлия, которая родила вам двух прекрасных детишек. Продолжать?

Илья Абрамович негодующе тряхнул головой.

– Некогда мне тут с вами лясы точить, – недовольно проговорил он и вышел из дачного домика.

Знойное марево окутало Бральвагу точно рой невидимых, но кусачих насекомых. «Дал же Бог утречко», – раздражено прошептал он, вглядываясь в едва заметную мутную полоску шоссе впереди, до которого ему предстояло героически прошлепать пешком два или три километра. Настроение у Ильи Абрамовича было скверное.

Проходя мимо соседнего домика, Бральвага увидел старика, который таращил на него перепуганные глаза, шептал что-то беззубым ртом и крестился.

– Здорово, туземец! – крикнул ему Илья Абрамович, думая, что старику должно быть не меньше ста лет, и он либо выживший из ума пьяница, либо юродивый, один из тех деревенских дурачков, которых сердобольные соседи наивно почитают чуть ли не за блаженных. – С Троицей тебя, туземец! Христос воскресе! Свет от света, а тьма от тьмы, да? Ну, бывай, дед! Дорогу бы вам сюда пустить, да газ. Цивилизации не хватает. Чтоб фонари по ночам горели. Тогда и Богу сверху будет легче тебя разглядеть. Эх ты, туземец!

И Бральвага, довольный своим простецким обращением с народом, бодренько зашагал вперед.

Макар Иванович проводил его круглую прыгающую фигуру напуганным взглядом и вновь взялся частить себя крестом…

А, между тем, в домик страховского затворника уже стучался второй гость, который, как и первый, появился в Страхове неизвестно откуда – точно из воздуха, – но выглядел при этом совершенно плотским существом. Это был Иван Мефодьевич Курочкин, высокий вихрастый мужчина с неопрятной бородой медного цвета, с опухшим лицом и предательски подрагивающими руками, выдающими в нем натуру тонкую, истерическую и пьющую. Другими словами, этот человек был художник, в недалеком прошлом – подающий надежды растяпинский живописец, а теперь – трехгрошевый оформитель афиш в единственном городском кинотеатре «Мир», расположенном в центре Растяпина рядом с Успенским храмом.

4

В дверях нового гостя встретила улыбающаяся Госпожа Янь и молча проводила его в комнату, в которой в старом скрипучем кресле, покачиваясь, сидел сочинитель, успевший раскурить набитую ароматным табаком трубку. Нежно – голубой дым заиграл причудливыми узорами в косых тоннельчиках солнечных лучей. Курочкин вошел, прижимая к груди летнюю панаму, чтобы скрыть тремор рук, отчего стал похожим на большого дрессированного пуделя.

– Батюшки мои, – подался с кресла вперед сочинитель, чтобы стоя поприветствовать гостя, но тут же без сил опрокинулся назад, так как б; льшую часть энергии, отвоеванную у болезни таблетками, он уже потратил в первые часы сегодняшнего утра. – Батюшки мои, – повторил он. – Что с вами сделала жизнь, подумать только?! Ай-яй-яй! Ведь ваш образ, Иван Мефодьевич, я выписывал с особой тщательностью, полагая, что в будущем вас ждет слава и почет, каких не видывали Врубель и Левитан вместе взятые. Однако ж, что с вами сделали десять лет жизни! – Сказочник сокрушенно покачал головой и, заметив, что Курочкин весь сотрясается от похмелья, тут же шепнул преданной китаянке: – Уважаемая Госпожа Янь, принесите, пожалуйста, холодной водки и чего-нибудь закусить. Я выдернул бедолагу прямо из очереди за бочковым пивом. Он не успел привести свою душу и тело в более – менее устойчивое положение.

– Вы, пожалуйста, присаживайтесь, – ласково обратился к гостю хозяин. – Думаю, что Бог простит нам этот грех, тем более, что ваш алкоголизм, Иван Мефодьевич, особенный, русской природы. Я вижу, что пьете вы от грубости и несовершенства мира.

– Мира? – безучастно спросил художник.

– Я не имею в виду название кинотеатра, в котором вы работаете, хотя… – Сочинитель задумчиво улыбнулся. – Ваш кинотеатр, который, кстати, находится неподалеку от церкви, весьма оправдывает свое название.

Курочкин присел на краешек стула и слезящимися мутно – красными глазами смотрел прямо перед собой в одну точку. Кажется, будто даже полуобнаженная китайская дива, способная вдохновить на творчество и обольстить сотню утонченных художественных натур, не произвела на Курочкина никакого впечатления. В настоящие мгновения тяжкого похмелья он был глух и слеп к живописной силе могучего бога Эроса. Чтобы поднять градус его творческой активности хоть на какую-то высоту, нужен был иной градус – градус его величества Бахуса. И он нашелся благодаря волшебному перу сказочника. Когда Госпожа Янь, подобно паруснику, вплыла в комнату с подносом в руках, на котором знаменосно реяла запотевшая поллитровка «Растяпинской» в окружении закуски и стограммового граненого стаканчика, символа целой имперской мухинской рабоче – крестьянской эпохи, – глаза художника заблестели, и сам он точно ожил.

Дело в том, что сия живописная картинка, помимо предвкушения доброй и крепкой выпивки, вызвала в Курочкине волну приятнейших ностальгических воспоминаний. Ведь именно Иван Мефодьевич некогда по просьбе хозяина растяпинского вино – водочного комбината Баумана разработал лучший рекламный плакат его продукции, глядя на который даже у равнодушного к водке обывателя слюнки текли как у собачки Павлова. И было из-за чего! На развороте любимой местной газеты «Растяпинская правда» лежал огурец с помидором, лучок, краюха черного хлеба, а в центре этой композиции Эйфелевой башней вздымалась запотевшая бутылка «Растяпинской», которая точно подмигивала со своей недосягаемой высоты всем прочим маленьким тварям, приглашая их насладиться, экая прелесть… И с какой недоброй иронией платит жизнь дивиденды за это произведение автору!

Курочкин спешно поблагодарил за угощение сочинителя и Госпожу Янь, наполнил дрожащими руками стограммовый стаканчик, выпил, крякнул от удовольствия, закусил половинкой помидора, после чего выдохнул часть своей душевной горечи и проговорил с тонким пониманием процесса:

– Дай Бог не последняя. В таких случаях наш профессор Рослик приговаривал так: «У нас запляшут лес и горы». Мр-р-р, хорошо!

Захрустел огурчик, пошел в ход и хлеб с лучком. Душа Курочкина постепенно устаканивалась. Захотелось поговорить. Но прежде он налил еще одну стопку и выпил.

– А я слыхал, что вас будто похоронили где-то здесь на страховском кладбище, – заметил Курочкин, отчего-то расплываясь в блаженной улыбке. – А у вас тут, как я погляжу, рай. Настоящий мусульманский рай: красавица – наложница, холодная водка, природа, тишина. Что еще надо для счастья? Эдак и я тоже не отказался бы помереть. Прямо в рай, прямо в рай, – хихикнул он. – Только ножки подгибай.

Сочинитель скорчился от очередного приступа боли и незаметно для гостя сунул в рот обезболивающую пилюлю.

– Что для немца лекарство, для русского смерть, – едва слышно пробормотал он, запивая водой таблетку.

– Что вы сказали? – спросил осоловевший Курочкин.

– Я говорю, что это далеко не мусульманский рай, как вы изволили заметить. – И чтобы не выдать гостю своего ужасного физического состояния, сочинитель пустился в подробности. – Пророк Мохаммед, когда был во сне вознесен в рай, выбрал из трех предложенных ему напитков молоко, отвергнув вино и воду. Поэтому мусульмане не пьют вина. А для православных, для которых царствие небесное сравнивается с добрым вином, мусульманская вера так и осталась молоком для грудного ребенка. Мелочи всегда подтверждают главное. Однако же я пригласил вас по делу.

– По какому же? – спросил Курочкин, поглядывая то на соблазнительную «Растяпинскую», то на изящную китаянку, точно выбирая, какой из двух источников удовольствия предпочесть. Его взгляд остановился на водке.

– для начала расскажите мне, пожалуйста, вкратце, что с вами случилось? Почему после такого скандального взлета премьерного полотна «Самораспятие» вы куда-то исчезли, будто бы даже попали в какую-то эзотерическую восточную секту типа дзэн? Что произошло, Иван Мефодьевич? Ведь у вас душа православная. От того много страдаете и пьете.

Польщенный Курочкин улыбнулся.

– Время было такое, – отозвался он. – Перестройка, перестройка, кому – шик, кому – помойка. Живопись упала в цене. До лубочных Горбачевых и матрешек с физиономиями членов ЦК я не докатился. «Самораспятие» мое прогремело, однако его никто так и не купил. Стал промышлять по предприятиям. Где трафаретик сделаю на бочку с квасом, где газету поздравительную напишу. Денежный заказ подвернулся у Баумана, разработал для него три рекламных плаката. Кстати, не без моей помощи о растяпинской водке узнал весь мир, – с гордостью прибавил он. – Потом работал на телевидении, декорации в студии расписывал. Ну, а затем, – вздохнул он тяжело, – вышла гнусная история с директрисой, и я ушел в кинотеатр.

Курочкин вытер со лба пот панамой и снова уставился на початую бутылку водки.

– Вы допивайте, задумчиво проговорил сочинитель. – Мне пока нельзя. Принял ударную дозу химии, от которой голова кружится как от водки. Так что у вас произошло со Шпигель? – спросил он.

Курочкин выпил еще стопку и попросил разрешения закурить.

– Пожалуйста, прошу вас, – проговорил сочинитель, подвигая к гостю изящную бронзовую пепельницу в виде крылатого дракона.

– Некрасивая получилась история, – смущено ответил художник. – Влюбилась она в меня, эта фурия. Проходу не давала. Заказы денежные подкидывала. А чем взяла? До сих пор не понимаю. Худая, длинная, как жердина, усы из-под носа торчат как кусты чертополоха. А нате вам – однажды добродетель моя дрогнула.

– Однажды? – улыбнулся сочинитель.

– Ну, не однажды, конечно, – рассмеялся Курочкин. – Только в самый пик нашей страсти она меня чуть под монастырь не подвела. Вы ж ведь знаете, кто у нее муж? Банкир.

– Как же она вас чуть под монастырь не подвела? – спросил заинтересованный сочинитель.

– Как? Пригласила она меня однажды написать с нее портрет обнаженной Данаи …это с воблины-то такой…, к которой по легенде золотым дождем солнечного света проникает в спальню Зевс – любовник. Ну, привез я к ней домой софиты, установил мольберт, приготовил кисти. Она легла, разделась. И тут, как в анекдоте, ее муж! Можете себе представить, что было? Она в крик, бросается ему в ноги, на меня пальцем тычет. Это, говорит, он – негодяй – соблазнитель, а я, мол, невинная овца. Не знаю, поверил ей муж или, как всякий рогоносец, захотел обмануться на счет своей блудливой жены, но охранники его так меня в тот день отметелили, что я потом два месяца по больницам кочевал. С телевидения я, разумеется, ушел. Слава Богу, пристроился в кинотеатре. Боялись брать, зная мстительный характер Нелли Николаевны. Так-то…

Курочкин осклабился и повторил еще сто граммов. От жары он стал заметно хмелеть.

– Я и пью из-за этой курвы, – певуче – пьяным голосом сообщил он. – Если бы не она… я бы… я бы… Может быть, еще человеком стал. Она меня предала, чтоб ей пусто было… Наказали бы хоть вы ее. Ведь ваша власть-то не от мира сего, – подмигнул окончательно захмелевший художник. – Что вам стоит, господин сочинитель, превратить ее, например, в жабу? Или нет, не в жабу. В крольчиху или в поросенка, чтоб узнала и она, почем фунт лиха. Нет, лучше в змею! – воскликнул он. – В змеюку.

– Хорошо, – неожиданно спокойно согласился сочинитель. – Я что-нибудь для вас сделаю. Но только и вы должны мне помочь.