Трещинка. Для тех, кто любит магический реализм

Трещинка. Для тех, кто любит магический реализм
Юрий Меркеев

Эта повесть – своего рода бунт против лицемерия толпы. Бунт, который начинается в психушке, продолжается в скиту монастыря и выливается на улицы тихого провинциального городка. Жанр – сатира, гротеск, магический реализм.

Трещинка

Для тех, кто любит магический реализм

Юрий Меркеев

Иллюстратор Александра Николаенко

© Юрий Меркеев, 2017

© Александра Николаенко, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4474-5512-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

С трещинкой можно жить. Трещинка – это не только дефект, но лазейка на волю.

    Г. Майринк

1

В один из жарких дней неожиданно раннего нижегородского лета к деревне Страхово Растяпинского района приближался большой черный джип с тонированными стеклами, издали похожий на катафалк. Он ехал, плавно покачиваясь, по пыльной проселочной дороге, оставляя позади себя едва живые всполохи раскаленной сухой земли. В машине сидели двое – мужчина и женщина. Несмотря на приоткрытые окна, выглядели они взмокшими и уставшими, точно участвовали в гонках по пустыне Сахаре. Мужчина раскраснелся и даже как будто вспух от небывалой жары, женщина то и дело прикладывала к лицу смоченный холодной минеральной водой платок и, обдуваясь, яростно кляла «небесную канцелярию», в которой, по ее словам, все смешалось как в доме Облонских.

Около деревни Страхово, там, где висел деревянный щит, упреждавший гостей о том, что поблизости находится крупнейшее в Европе гнездилище чаек, джип неожиданно заглох. Женщина нервно рассмеялась:

– Все! – воскликнула она. – Тут начинается его территория. Дальше я пойду одна. Почему-то я убеждена, что мой ненаглядный прячется в этом Богом забытом месте. Не представляю, кто за ним здесь может ухаживать?

Взяв в руки два больших бумажных пакета с провизией, женщина неожиданно обернулась к мужчине, чмокнула его в щеку и извиняющимся голосом проговорила:

– Сергей, тебе с ним встречаться не нужно. Две недели назад, до того, как он удрал из больницы, он уже был плох. Можешь себе представить, что с ним теперь. Без ухода, в такую жару?! Я сделаю ему выговор за побег из клиники, оставлю продукты и вернусь. Ему, конечно, не понять, сколько хлопот мне доставляет его умирание. Раковые больные все капризные. А этот, ко всему прочему, еще и писатель, сказочник. В общем, большой и больной ребенок. Эгоист. Десять лет с ним промучилась, думала, что после развода смогу отдохнуть. А оно, видишь, как получилось! Знать, на роду мне написано мучиться с ним до конца его дней.

Мужчина накрыл ее худенькое запястье своей большой и жаркой ладонью.

– Послушай, Вика, а вдруг он уже… того? Сама понимаешь! Доктор мне по телефону прямо сказал, что в его организме столько всякой химии, что он уже давно покойник. По прогнозам медиков он должен был умереть еще зимой.

– Да, яда в нем всегда было много, – задумчиво произнесла женщина. – И хоронил он себя уже не раз. На словах только. – Она усмехнулась, и недобрый огонек засверкал в ее красивых изумрудных глазах. – Только на словах, – повторила она. – Он ведь сказочник. В последнюю нашу встречу заявил мне, что забронировал себе местечко в аду среди «многословных и сладкоречивых демонов», то есть среди писателей. Потом, впрочем, уверял меня, что явившийся за ним ангел смерти ошибся адресом и за эту ошибку подарил ему еще одну пару глаз, и теперь будто бы у него появилось какое-то особое духовное зрение, которое есть только у тех, к кому приходил ангел смерти… Я уже тогда поняла, что от химии он бредит. В конце концов он оплачивает по счетам. Бог шельму метит. Уверял меня, что смерть не страшна, если ее осмыслить. Ну, не бред ли это? Одним словом, сказочник. Господи, чего он только не нес в бреду! Сообщил мне, что в больнице он узнал, что слова «умирание» и «смирение» – однокоренные, и что смерть – это наивысшая форма смирения, и тот, кто принимает смерть со смирением, попадает в рай.

– Зачем он тогда сбежал из клиники? – спросил Сергей.

– Вот именно, зачем? Этот человек со смертью никогда не смирится. Уж это я знаю точно. Будет изворачиваться, как змей, придумывать сказки, окружать себя демонами, но со смертью он не смирится. На словах – да, на деле… – Она покачала головой. – Мне кажется, что не только у меня, но у самого Господа Бога терпение лопается. Хорошо, что Машка не видит отца таким. Пожалуй, она – единственная, кто любит его несмотря и вопреки. Дочки всегда любят своих отцов больше, чем матерей. Закон природы. А она к тому же вся в него. Одиннадцатый год пошел, а она с куклами расстаться не может. В ванную не залезет, пока в нее не закину весь ее резиновый зоопарк. Ничего не поделаешь, – вздохнула Вика. – Гены сказочника.

Она ласково взглянула на Сергея, которому всегда нравилось, когда его новая жена ругала в его присутствии старого мужа (ведь это было почти тоже самое, что хвалить самого Сергея), и тихо произнесла:

– Я скоро, милый. Ты пока машиной займись. Попробуй понять, почему на полпути в деревню у нас неожиданно испортился кондиционер. И вообще…

Вика была удивительно красива какой-то особенной «неподиумной» живой красотой. Сказочник знал толк в женщинах. Сергей потянулся к ней и поцеловал в губы.

– Постарайся недолго. Если ему понадобятся деньги, дай. Все-таки человек умирает. Надо уважить, даже если он никого в своей жизни не уважал.

– Спасибо, милый, – нежно пропела Вика. – Ты такой щедрый.

Она вышла из машины и направилась в сторону главной и единственной улицы деревни. Было тихо. Только высоковольтные провода издавали странные щелчки и гудели, как заколдованные. В такую жару даже деревенские псы ленились тявкать. Полуденное солнце поливало землю точно расплавленным металлом из литейной печи. Душно было до тошноты. Ей и раньше это место не очень нравилось, еще когда она была женой Алексея и была отравлена его бесчисленными фантазиями, как наркотиками. Тем более сейчас, когда сама местность будто впитала в себя все его яды. Вика была тут раза два или три; Алексей приезжал оформлять документы на право наследной собственности на старый деревянный домик, принадлежавший его покойной бабушке. С той поры Вика поклялась себе больше не посещать этого Богом забытого места.

Ей было жутковато от близости «поющих» болот и заброшенных торфяников с водой коньячного цвета, от которой исходил опьяняющий горько – сладкий запах каких-то ядовитых трав, вызывающий головокружение и тошноту. В этом уголке как будто сама жизнь была обречена на умирание. Видимо, поэтому сочинителя потянуло именно сюда умирать. «Этот человек, – думала она, – даже свое умирание хочет обставить как сказку. Несносный человек!»

Она прошла несколько домов вдоль улицы и не ощутила здесь никаких признаков жизни. Не лаяли собаки, не мычали коровы, не блеяли овцы, обычные для деревень; не встречались люди. Только маленькая собачонка с персиковыми кудряшками молча сопровождала Вику на почтительном расстоянии от нее и как-то странно, по-человечьи и даже по-женски ревниво поглядывала на гостью. Вика остановилась перевести дух, вытащила из пакета пирожок с мясом и поманила странную псинку. Та замерла, как вкопанная, и даже носом не повела на предложенное угощение. Вика бросила пирожок и пошла дальше, а собака демонстративно проигнорировала подачку, и, задрав кверху свою симпатичную мордочку, потрусила за ней следом. «Люди, ау! Где вы?» – мысленно прокричала Виктория, чувствуя, что ощущение сказочности и отравленности этого места все больше одолевает ее. «Сейчас выплывет черт с рогами, ухмыльнется и скажет: «Добро пожаловать в ад. Оставь надежду всяк сюда входящий», – подумала она и тут же поймала себя на мысли о том, что она говорит его словами и думает его мыслями. – «Этак я от него всю жизнь не отвяжусь. Дьявол! Глубоко он во мне сидит. Такого просто так из себя не вытравишь. Даже наполовину мертвого».

Около домика сочинителя она остановилась для того, чтобы еще раз перевести дух. Собачка, которая ее сопровождала, неожиданно прошмыгнула мимо нее в калитку и только теперь залаяла. В окне дома показалась тень ее бывшего мужа. Боже, как он исхудал! Лицо его было желтой восковой маской, глаза слезились, видимо, от тех ядов, что он принимал. У него была последняя стадия онкологии. Увидев бывшего мужа таким, Вика почувствовала непроизвольный приступ жалости, а ведь она шла сюда совсем с другими намерениями – не пожалеть, а отругать его за то, что он сбежал из дорогой частной клиники, в которую Сергей передал аванс в размере трех тысяч долларов.

Она удержала волевым усилием слезы на полпути от сердца к глазам и вошла в калитку. Старый дом был подстать своему больному хозяину, – он истончился до той мрачной глубины, за которой проглядывала бездна вечной жизни.

Когда она вошла в дом, сочинитель сидел в кресле – качалке и курил. Перед ним на столе среди пустых ампул, грязных шприцов и упаковок из-под таблеток стояла начатая бутылка портвейна.

– Ну, здравствуй, Алексей.

– Здравствуй, Вика.

Голос его был сухим и трескучим как дробь деревянной палки о дерево. На лице застыла печать смерти. Вика положила на пол пакеты с продуктами и присела на стул, стараясь не встречаться с ним взглядом. Ей нужна была дистанция, которую даже врачи выдерживают с умирающими больными. В ней сидел какой-то неосознанный страх, будто бывший муж мог заразить ее вирусами смерти.

– Здесь продукты. Все диетическое, – сказала она, теперь уже не понимая, зачем пришла. Перед нею сидел человек, переубедить которого в чем-то могла только смерть. Своенравие камнем застыло в его благородных, но неизлечимо больных чертах. – Зачем ты это сделал? – спросила она.

Кресло – качалка, в котором сидел сочинитель, медленно поскрипывало. Она быстро взглянула на его лицо. Он улыбался натуженной болезненной улыбкой. Вика тут же осудила себя за менторский тон.

– Ты же знаешь, Вика, я не доверяю нашей медицине. Она лечит следствие, а не причину.

– Причину лечат в церкви, – обронила она.

– У меня нет сил лечить причину. Я болен и стар.

– Стар?! – воскликнула Вика. – Сорок три года и – стар?

– Я стар от другого, – спокойно ответил он. – От постоянной боли. От боли стареют очень быстро. Месяц такой боли идет за пять лет жизни.

– Но ведь в клинике – люди. Тоже больные. Значит, понимающие твою боль. Ты загнал сюда себя как отшельника.

– Запомни, Вика, не только сытый голодному не товарищ. Еще в большей степени голодный голодному не друг. Мне раньше тоже казалось, что больному легче пожалеть больного. Это не так. Больные все – эгоисты. Нельзя любить людей, когда у тебя что-то болит. Нужно сначала избавиться от боли.

– Ну, а друзья? Коллеги?

Он вяло улыбнулся.

– Какие друзья могут быть у писателя? Коллеги? Сочинители все как больные люди. Они завистливы, эгоистичны и самолюбивы. Кроме того, мой вид вызывает жалость. А я не хочу, чтобы меня жалели. – Он поморщился. – Не хочу, чтобы меня хоронили с трогательными слезливыми речами. Не хочу, чтобы, закопав меня в землю, мои друзья заторопились бы на поминки… жрать да пить.

Вика почувствовала в голосе сочинителя раздражение.