Наша Победа. Мы – её дети

– Вот и повод сделать привал… Пусть наш юный коллега разглядит короля тундры, а я порыбачу часик. Вань, – обратился он к полковнику, – накрой стол, припасы у меня в рюкзаке… А ты, комсомол, идём со мной изучать мир Севера.

Мы с ним не шли, а плыли по зарослям Иван-чая, чьи цепкие стебли доходили до самой воды чистейшего ручья, по дну которого, перебирая боковыми плавниками как лапами, будто ползали приличных размеров рыбины.

– Удивительно, – не удержался я, – воды-то почти нет, как они умудряются жить-расти, давать потомство?

– Это – кумжа, но она скоро спустится в залив. Щас мы подбросим ей наживку, – он быстро приготовил удочку, похожую на зимнее удилище, нацепил белого червя-опарыша, которого достал из пластмассовой коробки с дырочками, сделал заброс. Рыба взяла тут же, наживка не успела достичь дна, – вот почему здесь категорически запрещена рыбалка, ха-ха-хее, – рассмеялся ветеран. Так он выловил несколько рыбин, пока мы кипятили чай, готовили бутерброды с сыром и колбасой, он колдовал с кумжей, резал-чистил её, солил, заворачивая в марлю и аккуратно укладывая в рюкзак, – вечером попробуем свежачок, а Иван? – обратился он к полковнику, – вот тогда и распечатаем наркомовский НЗ…

– Нет возражений, товарищ ветеран, – сказал тот, – думаю, наших солдат в войну здорово выручала рыбка?

– Уверен, – ответил ветеран, – но я воевал на море… А к рыбалке пристрастился уже после войны, когда в Ловозеро меня перебросили предрайисполкома. Вот где рыбы-то! Местные саамы знали толк не только в оленях, но и в рыбалке, не зря селились на берегах крупных озёр.

Встречали нас, как правило, замполиты воинских частей, молодые, крепкие ребята, тренированные, улыбчивые, но о цели нашего приезда спрашивали аккуратно, с настороженностью. По тому времени, гражданские гости бывали здесь крайне редко, требовался особый пропуск-разрешение для въезда на территорию полуострова. Конечно, все хотели встретиться с ветераном боёв в Заполярье, а Иван Михайлович готов был выступать без перерывов, хоть целый день. В первом же дивизионе ПВО, даже не успев пообедать, все собрались в клубе. Лекции не было: ветеран сидел на стуле посредине сцены, ему задавали вопросы, он отвечал. Был и такой вопрос: о допуске на полуостров студенческих стройотрядов, поисковиков из школ и мореходных училищ с одной целью – помочь навести порядок на захоронениях наших солдат, очистить территорию от искорёженного металла – остатков беспрерывных боёв. Полковник из военкомата сказал, что он здесь для составления специальной карты, чтобы определить места будущих перезахоронений. Я подтвердил информацию о том, что головной студотряд из Ленинграда уже работает на мемориале защитникам Рыбачьего и что с будущей весны сюда поедут отряды студентов-северян.

К этому времени на ручье, за чаепитием, мы успели обговорить между собой варианты проведения здесь слёта мальчишек, лучших юнармейских отрядов, человек на триста. К сожалению, большего количества не смог бы взять даже самый вместительный пассажирский пароход "Вацлав Воровский", приписанный к морскому вокзалу. Конечно, идею поддержали и ветеран, и полковник, и теперь мы лишь ждали встречу с командиром местного гарнизона и начальником политотдела.

– Мы всё подготовим, но мы – люди военные и нам нужен приказ начальства… Не волнуйтесь, всё сделаем, – сказал полковник с погонами ракетчика, – заодно и своих мальчишек пристроим к вашим, не будете возражать? Я понял, что упор надо сделать на поисковую работу, поэтому ещё раз пройдёмся с минёрами по окопам. Пусть мальчишки почувствуют там, какого было солдатам зимой да в стужу. Ну, и само собой, постреляем от души, сопку возьмём штурмом, армейских щей с кашей попробуем, концерт дружбы посмотрим…

– Откуда такие познания в юнармейском деле? – спросил полковника Кузгинов.

– Так мы каждый год проводим для своих ребятишек "Зарницу", я сам и мои замы командуем отрядами юнармейцев. Так что вы нас ни удивите, ни напугаете, ха-ха-ха-хее, – засмеялся командир военного гарнизона.

***

Год пролетел быстро, к весне в горкоме составили списки ребят, которые, по каким-то причинам, не смогут летом выехать на юг: ни с родителями, ни в пионерлагеря. Набралось таких больше тысячи, разбили их по отрядам, прикрепили к ним воспитателей детских клубов по месту жительства. Штаб дивизии выделил для проведения занятий с мальчишками солдат из комендантской роты с настоящими автоматами, взрыв – пакетами и сигнальными ракетами. Отборочные соревнования отрядов проходили в сопках, где традиционно проводится праздник Севера. Жюри было несколько в растерянности: таких организованных, чётких, собранных мальчишек они не видели даже на спортивных первенствах. Отрядам, занявшим пять первых мест (больше двухсот человек), объявили: в июле они отправятся на полуостров Рыбачий. А оставшееся время надо посвятить знакомству с военными мемуарами и топографическими картами той местности, где проходили бои.

Так получилось, что ни Иван Михайлови Кузгинов, ни я не смогли участвовать в слёте мальчишек: медики отправили ветерана в столицу на обследование, меня – перевели на работу в газету. Я внимательно следил за своим преемником, помогал ему, знал всё до деталей, а газета послала на слёт и корреспондента, и специального фотокора. Когда я прочитал отчёт, не поверил своим глазам, насколько плохо был организован слёт. Репортёр завалил организаторов претензиями: почему созданы такие тепличные условия для мальчишек, как комфортабельный пароход? Еда хоть и в полевых условиях, но "от пуза", зачем так перекармливать подростков? Что за экскурсии по местам боёв, пусть бы в скалах окопы рыли, чтобы жизнь им мёдом не казалась? Почему соревнования по стрельбе проводили в военном тире, а не в окопах? Зачем штурмовать покрытую мягким мхом сопку, если рядом полно скал, штурмовали бы их? И финал: зачем за семь вёрст киселя хлебать, если рядом с городом полно сопок, разбивай лагерь, рой окопы, "взрывай" доты и дзоты условного противника?

Созвонившись с директором школы в самом отдалённом районе города, где 90 процентов барачного и шлакозасыпного жилья и где живут далеко не паиньки, а завсегдатаи детских комнат милиции, я приехал на встречу с участниками слёта мальчишек на Рыбачьем. Кстати, их отряд занял второе место (впереди была команда мореходного ПТУ). Корреспондент наотрез отказался со мной ехать, заявив, что свою точку зрения он высказал в материале для газеты. Проговорили мальчишки, вспоминая поездку, больше часа: так хорошо, дружно и весело им никогда не было в жизни. А директор школы – инвалид войны, прихрамывающий на протезе, сказал мне, прощаясь:

– Они боевые действия на Рыбачьем теперь знают лучше многих учителей. И ещё: скажи корреспонденту, что пацанов надо приучать к такой сервировке столов, какая была на пароходе. Мы, к сожалению, самый бедный район в городе, но он есть и об этом не следует забывать…

Материал со слёта получился, в основном, из фотографий и откликов мальчишек, занял целый разворот в газете. А через пару недель к нам приехал корреспондент из "Комсомольской правды" – Галина Сыроежка, ей передали письмо обиженного газетчика. И что тут скажешь: формально произошёл вопиющий случай зажима критики, местная газета отказалась печатать острый материал. Статья, правда, какая-то куцая, рваная, вышла в "Комсомолке", но мне всё же врезали "наверху", но без оргвыводов. А корреспондент сам ушёл с работы. Но вскоре был звонок из союзной газеты, спрашивали: здоров ли, в принципе, наш бывший сотрудник и не было ли у него психических расстройств? В общем, он стал преследовать Галину Сыроежку, охрана редакции вызвала милицию, те скорую и парня упрятали в больницу им.Кащенко с явным расстройством психики. Знаю точно: никто его не преследовал, в дурдом не прятал, видимо, он сам как-то свихнулся.

С Иваном Михайловичем мы увиделись только поздней осенью, когда снег завалил всю область – с севера до юга. Он сказал, что был на обследовании, слава богу, диагноз болезни не подтвердился. Вспомнили Рыбачий, он, на удивление, был в курсе всех перипетий, сказал, что виноват перед мальчишками, что не смог вовремя встать на их защиту. "Надо детскую флотилию создавать на море, – размышлял ветеран, – рядом с памятными местами боёв, со сменами в календарный месяц, а то и полтора, собирать там трудных пацанов, учить морскому делу. И чтобы они создавали свой музей, где по крупицам копили памятные материалы о подвигах советских воинов в Заполярье".

Ветеран уже не увидел, как была открыта юношеская мореходная школа со своей морской базой на Белом море, с учебным судном, флотилией из шлюпок-ялов, куда собирали мальчишек из малообеспеченных и неблагополучных семей. И всё, вплоть до морской формы, обуви, тельняшек и трусов, ребятам выдавали бесплатно. Не пытаюсь сравнивать с сегодняшним днём, знаю лишь, что сорок пять дней пребывания в таком заведении на море, пусть и Белом, где, кстати, солнечных дней летом больше, чем на юге, обошлось бы семье подростка под тридцать тысяч рублей.

Конечно, сегодня мы живём в мире реальных (или нет?) возможностей, об том свидетельствуют ролики, выложенные в интернете: три семьи с детьми едут на полуостров Рыбачий на джипах – "гелендваген" и "хаммеры", в пути делают привал, водители ставят им душевую кабину, куда бежит вода с подогревом, официант разбивает мангал с крышей и печкой, со складными столами и стульями, на реке орудуют охранники с сетью – надо же попробовать свежую рыбку. Кто-то скажет: всё-таки хорошо, что они едут туда, может, походят по траншеям-окопам, посидят в блиндажах из скальных пород, зайдут в музей боевой славы, увидят, как воевали с фашистами их деды. И тогда, быть может, реально ощутят, как дорого стоят свобода и честь Родины.

А я почему-то вспомнил бедолагу-корреспондента: как бы он воспринял увиденную вдруг в дикой тундре картину с джипами, горячей водой и мангалом с крышей и печкой…

8 – Наш бессмертный полк

Отец невесты приехал на нашу свадьбу из небольшого посёлка один: мать ухаживала за своей старенькой мамой. Родом – из коренных волжан, глубинка Саратовской области, смуглостью кожи, скулами, живыми карими глазами он походил на татарина. Рот большой, губы полные, несколько навыверт, к счастью, как он подчёркивал не раз, не передались его дочери, моей жене. Конечно, он разрывался между нами и посёлком, не раз звонил жене, чтобы узнать, как там мама. Накануне, раскуривая папиросу на лестничной площадке нашего дома, он спросил: "Будут ли на свадьбе его ровесники? К чему это говорю: надо ли надевать награды?"

Я уже звал его отцом (не "папа", именно – "отец") поскольку своего родителя, рано ушедшего после войны, почти не помнил, но у нас как-то не очень складно получалось: он был старше меня всего-то на двадцать лет, выглядел молодо, всегда живой, энергичный во всех делах. Хотя оба понимали: теоретически – мы могли быть отцом и сыном, тем более, мальчишек в его роду не было, одни девочки. И он всегда с гордостью знакомил меня с близкими и просто знакомыми людьми в своём посёлке, где его знала каждая собака. Отец закончил техникум, трудился на ГОКе (горно-обогатительный комбинат). Я пошутил:

– Кроме моей мамы, с которой ты знаком, у нас не будет стариков… – и, увидев, как он разом погрустнел, поправился, – не в твой адрес камушек, она старше тебя на двадцать лет, поздно родила меня… А так, одни студенты будут и функционеры, – в то время, не найдя работы в газете, я пришёл в комсомол, занимался учащимися.

Он обрадовался, что не будет "пьяных" рассказов о войне и что из коробочки не надо доставать медали. Тогда фронтовики почти все были неразговорчивые, не любили ни награды надевать на грудь, ни языком болтать. Да и докучать кому-то на свадьбе расспросами по-дурацки бы выглядело. Но, по прошествии некоторого времени, я спросил у молодой жены, где и как воевал наш батя. Она отмахнулась, сославшись на ту же причину: отец не любит говорить о военном времени. Но фраза, что он, провоевав почти всю войну в дивизии имени Дзержинского, вернулся домой почти через три года, в сорок восьмом, меня несколько удивила.

Разговорились мы после большого застолья, устроенного родителями в честь нашего с женой приезда, когда все друзья отца уже разбрелись по своим квартирам. Он тогда ещё откровенно попросил, чтобы я повнимательнее отнёсся к мужским обязанностям: выпили прилично, надо помнить о хмельном зачатии… Я порадовал его, сказав, что жена уже беременная, и он расплакался, так тронули мои слова. Сидели мы в свободной третьей комнате квартиры и не пускали к себе женщин: курили "Беломор", у меня своих сигарет не было, но я и не страдал никотиновой привычкой, отец где-то достал настоящего чешского пива, "рихтовали", как выразился он, выпитое на застолье.

Как вышли на разговор о войне, не помню, только я увидел вдруг, что он сжался, но, видимо, понимая, поздно или рано, ему придётся об этом говорить, не замолчал, стал рассказывать медленно, с трудом подбирая слова:

– Я с 24-го… Помнишь фразу одного командующего фронтом: самая большая смертность пала на этот год рождения. Из пятерых – четверо были убиты, не закончив войны. Дивизию Дзержинского ты знаешь, я попал в неё не с самого начала войны, молод был, и угодил – прямо в Харьковский котёл. Там наших регулярных войск практически не осталось, дзержинцев бросали и бросали в атаку на укрепрайоны, где мыши невозможно было прошмыгнуть. В общем, крещение прошёл ещё то: от нашего взвода в живых осталось несколько человек, – отхлебнул пива из бокала с тонкими стенками, долго молчал, думал, наверное, как перейти к моментам службы, которые очень волновали его, – потом в заградительных отрядах был, держали солдат на линии обороны, чтобы, не дай бог, не бросились бежать. Страшно не только вспоминать, думать не хочется, а ведь ещё надо жить с этим грузом. А о переселении южных народов – не хочу даже вспоминать. Но поверь мне, говорю, как твой отец: ни одного выстрела наш взвод не сделал, когда местные жители собирали пожитки, ехали до станций с железнодорожными составами, грузились в теплушки… Хотя провокаций и вооружённых засад было немало.

Он говорил и говорил, а я – молчал, боясь остановить его, понимая, что отец, наверное, впервые так откровенно рассказывал, ничего не скрывая от собеседника. Оказывается, приходили к нему пионеры из поселковой школы, спрашивали: "Дядя Коля, расскажите о войне, о том, как вы воевали?" "А что я мог им ответить? – отец почти плакал: то ли выпитое вино сказывалось, то ли, действительно, он так переживал, – говорил детям, что служба была неинтересная, связанная с патрулированием, наведением порядка при отступлениях или при наступлениях войск. Ведь это же десятки тысяч солдат и техники приходят в движение. Просили интересные эпизоды рассказать, как фашистов бил, дошёл ли до Берлин? А как я могу рассказать о том, что нас ещё до окончания войны отправили на подготовку Парада Победы, наши войска ещё лупили фашистов в Германии, а мы уже готовились к самому радостному и памятному для солдат событию – параду. А в июне 45-го, когда проходили по Красной площади, я нёс какой-то фашистский штандарт и бросил его к подножию мавзолея…

После войны отцу приходилось вместе с другими войсками заниматься и восстановлением разрушенного хозяйства страны, и нести патрульную службу, поддерживать порядок на улицах, на демонстрациях трудящихся и праздничных мероприятиях, типа дня физкультурника. Он даже показывал себя в эпизоде кинофильма с марширующими физкультурниками в августе 45-го года. Вернувшись домой после войны с опозданием более, чем в два года, отец всегда задавал себе вопрос: "А я – воевал, защищал Родину?" Хотя ответ, по примеру других стран, лежал на поверхности: солдат выполняет приказ, если он начнёт раздумывать, рассуждать, насколько гуманен тот или иной приказ, враг вломится в его дом, захватит его деревню, город, Родину…

И ещё отец знал, что в Ясной Поляне, где в доме Льва Толстого немецкие фашисты устроили конюшню и всё подготовили для сожжения имения великого писателя, никто не вымаливал у них пощады. Местные жители спасали постройки, как могли, и спасли, не дав разгореться пламени. И в тысячах других селений и городов нашей страны, временно захваченных Германией, для фюрера не готовили белого скакуна с золотой или серебряной уздечкой. И, тем не менее, всё-таки были такие факты… Без сомнения, это провалы нашей национальной политики, но факты – упрямая вещь. О возможном предательстве в некоторых регионах наши солдаты были проинформированы, поэтому они, без колебаний, выполнили приказ…

Обо всём этом мы смогли ещё раз поговорить с отцом перед его смертью, когда до своего 75-летнего юбилея он не дожил несколько месяцев. Истерзанный болезнью, старыми ранами, но освободившийся, как на исповеди, от мучивших его всю жизнь вопросов, уходил спокойно, с чистой совестью. А в этом году его внук, в день прохождения "Бессмертного полка", прислал мне видеосообщение: на фото портрет моего тестя, он в солдатской форме, с автоматом, молодой, совсем мальчишка. Чуть ниже – подпись: "Рядовой дивизии имени Дзержинского… (ФИО). 1924-1999гг."

9 – Школьное сочинение

Давным-давно услышал рассказ знакомой женщины, проживающей в глубинке, опубликовал его в сетевом литжурнале под заголовком "Школьное сочинение". Откликов на эту, на мой взгляд, удивительную историю набралось много. Сочинение начиналось эпиграфом: "Люди мира, будьте зорче втрое! Берегите мир! (Муслим Магомаев).

Мой отец, Керимов Анвар Керимович, погиб на войне в 1944 году. Я в семье третий ребёнок, девочка. Два брата старше меня, один работает на фабрике, его зовут, как и отца, Анвар. Второй учится в физкультурном техникуме, его зовут Вазих. Меня назвали Мявтюха, а по-русски все зовут Маруся. Мама и старший брат рассказывали мне, что к нам приезжал из Смоленской области папин друг, дядя Боря. Они вместе воевали больше года, содержали артиллерийских коней, перевозили полковые пушки. Они очень дружили, у них был общий табачок, химический карандаш и тонкая тетрадочка в клетку для писем. Папа плохо писал по-русски, поэтому дядя Боря часто писал письма под его диктовку. Я потом нашла эти письма, читала и плакала. Было страшно, как просто отец говорит о смерти, как ему жалко добивать раненных коней и пускать их на мясо, как он скучает за всех нас, за жену и своих детей. Ещё он верил в Победу, в 44-м он знал, что скоро будет Победа, писал об этом. И мечтал дойти до Берлина. Не дошёл. По рассказу дяди Бори, он спасал коней, попавших в полынью на озере. Лёд не выдержал, пушка утонула сразу, потащила за собой коней. Отец резал-резал ремни, не успел. Так все и ушли под лёд. Теперь я знаю, что на войне солдаты погибают не только от пули врага. И вот так, спасая коней. Его захоронили на севере, на берегу карельского озера, могилу мы не смогли найти. Имя папы выбито на мемориальной доске нашего посёлка, у вечного огня. Пусть лежит рядом с нами, в центре посёлка. Мы закопали у памятника его химический карандаш и кисет, в котором он хранил табак. Их привёз с собой фронтовой друг, дядя Боря из Смоленской области. В списке погибших больше двухсот человек, не вернувшихся с войны. Почти все работали на нашей ткацкой фабрике. У всех остались дети. Но мы уже подрастаем, скоро закончим школу, пойдём работать на фабрику и учиться. А где могила отца, мы так и не знаем".

Маруся сдала сочинение учительнице по литературе Варваре Семёновне. Девочка училась в девятом классе школы – одиннадцатилетки, осваивала профессию ткачихи. Высокая, статная, с русой косой до пояса, она походила на красавицу из русских народных сказок. Никто и не догадывался, что в свидетельстве о рождении написано Мявтюха Анваровна, Маруся и Маруся. Учится хорошо, любит литературу и русский язык, много читает, ходит в спортсекцию и драмкружок, играет Марью Антоновну в "Ревизоре". Воздыхателей у неё набралось многовато для маленького посёлка, но Маруся строгая, и подростки боятся подходить. При всех на танцах в клубе ударила за мат Генку Кабанова из 10-а, тот упал, стукнулся головой о стулья, потерял сознание. Пришлось вызывать дежурную сестру из медсанчасти фабрики. Да и старший брат, Анвар, строгий, приглядывает за сестрой.

В учительскую Марусю вызвала Варвара Семёновна на большой перемене, когда все обедают. Девочка увидела на столе свою тетрадь для сочинений. Почему-то заволновалась, поправила косу, достала из кармашка школьной формы мамин белый платочек с кружевами.

– Маша, – сказала учительница, – надо знать, что Муслим Магомаев не писал песню "Бухенвальдский набат"… Её написал Вано Мурадели. Это первое. Второе, ты в каком году родилась, девочка?

Пауза затягивалась, Маруся молчала, теребила в руках белый платочек. Учительница настаивала:

– Так в каком году ты родилась?

– В сорок девятом…

– Хорошо… А когда погиб, ты пишешь в сочинении, твой отец?

Ещё более длительная пауза. Маруся поставила руку на стол, облокотилась на неё, почти отвернулась от учительницы. Огромная русая коса переползла со спины на грудь, коснулась коленей.

– В сорок четвёртом году, зимой, на Карельском фронте… – прошептала девочка.

– Ты понимаешь, что произошла ошибка?! В твоих мозгах произошла ошибка… Неужели ты не понимаешь, что погибший воин не может быть твоим отцом?!

Плечи Маруси задрожали, маленький платочек не закрывал глаз, слёзы стали капать на учительский стол. Варвара Семёновна, проработавшая в школе 25 лет, всякое видела. Но этот случай – уникальный: девочка всё понимает, но упорно считает, что её отец погиб на войне. Хотя посёлок знал, что мама Маруси родила дочку, работая в геофизической партии. Она после гибели мужа на войне устроилась разнорабочей в экспедицию: одной прокормить двоих детей было нелегко…

– Ну, полно, Маруся, не плачь, – утешала учительница, гладя девочку по голове, – я всё понимаю… Давай так договоримся: я верну тебе тетрадь, и мы забудем об этом инциденте. Но и ты нигде и никогда больше не говори такого… Это смешно, в конце-то концов!

– Смешно? – вдруг сказала девочка. Учительница едва услышала это слово, вернее поняла по губам, что та произнесла, подняв голову, – что тут смешного? Как моя фамилия? Керимова… Зовут, как? Мявтюха… Мявтюха Анваровна Керимова. А как папу моего зовут? Анвар Керимович! Что тут смешного? Он – мой отец. Когда бы я ни родилась! Слышите?! Слышите… Слы-ши-те… – слёзы задушили девочку.

Дверь в учительскую открылась, на пороге стоял Анвар, старший брат. Он поздоровался с Варварой Семёновной, извинился за вторжение, сказал: