Пушкин и Грибоедов («Горе от ума» и «Евгений Онегин»)

Твердила часто ей о них.

Заемная книжность Лариной в деревне, не пополняемая, быстро выветрилась, зато прожившая в мире книг всю жизнь Алина и в старости осталась княжной. Она и новую, неожиданную для нее встречу воспринимает в привычном для себя ключе: «Ей богу, сцена из романа…» (Бытовая фраза оборачивается каламбуром, поскольку для читателя это действительная сцена из романа. Романа в стихах Пушкина).

Пушкину показалось недостаточно острым изображение избранника Софьи: «Молчалин не довольно резко подл; не нужно ли бы сделать из него и труса? старая пружина, но штатский трус в большом свете между Чацким и Скалозубом мог быть очень забавен». Но у Грибоедова этот образ показан не столько смешным, сколько опасным, страшным, удостоенным недоуменного восклицания Чацкого: «Молчалины блаженствуют на свете!». Очень не прост этот образ в комедии!

2

В сохранившемся не слишком обширном эпистолярном наследии Грибоедова крайне редки (да и те скупы и лаконичны) суждения на литературные темы. Тем значительнее выглядит просьба Булгарину доставить ему на гауптвахту Главного штаба (февраль 1826) «Стихотворения» Пушкина. Кстати, в его письмах встретилась одна стихотворная цитата из Пушкина в размышлении, что такое слава («Лишь яркая заплата / На ветхом рубище певца»), а еще одна – из своего «Горя от ума».

Особый интерес Грибоедов проявил к трагедии «Борис Годунов». Он пишет Бегичеву (9 декабря 1826. Тифлис): «Когда будешь в Москве, попроси Чадаева и Каверина, чтобы прислали мне трагедию Пушкина “Борис Годунов”». Сетует в письме к Булгарину (16 апреля 1827. Тифлис): «Желал бы иметь целого “Годунова”. Повеса Лев Пушкин здесь, но не имел ко мне достаточного внимания и не привез мне братнина манускрипта». Тут, вероятно, Грибоедов судит по своему опыту: «Горе от ума» не удалось напечатать, а списков разлетелось множество; ужели списков трагедии нет у близких друзей? Он не знает, что Пушкину были запрещены чтения трагедии и выпуск на публику произведений, не прошедших цензуру.

Активным общение двух Александров было в марте – июне 1828 года, когда Грибоедов явился в столицу вестником Туркманчайского мира. «Их часто видели в то время вместе не только в Демутовом трактире, где они снимали номера, но и у общих знакомых…»[5 - Фомичев С. Грибоедов. Энциклопедия. СПб., 2007. С. 39.]. К. А. Полевой свидетельствует, что на обед у литератора и журналиста П. П. Свиньина Грибоедов прибыл вместе с Пушкиным; вечером он читал наизусть отрывок из трагедии «Грузинская ночь»[6 - См.: Полевой К. А. О жизни и сочинениях А. С. Грибоедова // А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980. С. 161.]; можно не сомневаться, что общение двух поэтов в эти месяцы было активным, но Пушкин, увы, об этом умалчивает и о «Грузинской ночи» не упоминает.

«16 мая в доме Лавалей Г<рибоедов> слушал чтение “Бориса Годунова” автором»[7 - Фомичев С. Грибоедов. Энциклопедия. С. 39.]. Наконец-то исполнилось его давнее желание. (Ради Грибоедова Пушкин нарушил жандармский запрет?).

Сохранились два отзыва Грибоедова о трагедии Пушкина. Один – в письме к Булгарину (из Тифлиса 16 апреля 1827 года) после прочтения сцены в келье Чудова монастыря, напечатанной в журнале.

Грибоедов проницательно угадал пушкинскую мысль в словах персонажа: «И не уйдешь ты от суда мирского, / Как не уйдешь от божьего суда». Эта мысль близка и Грибоедову. Подробнее сказать об этом отзыве будет повод позже.

Другой отзыв изложен в пушкинском письме Н. Раевскому 30 января 1829 года (по-французски), которое поэт намеревался включить в предисловие к «Борису Годунову» (трагедия была напечатана без предисловия). В письме отмечалось: «Грибоедов критиковал мое изображение Иова – патриарх, действительно, был человеком большого ума, я же по рассеянности сделал из него дурака».

Посмотрим сначала, что показано в пушкинской трагедии. Патриарх активным действующим лицом предстает лишь в одной сцене, «Боярская дума», весьма оригинальной по содержанию. Здесь какие-то важные решения (направить в войска Трубецкого и Басманова, не принимать помощь союзников – дабы потом не быть за нее перед ними обязанными, не привлекать на ратную службу монастырских отшельников – их молитва важнее участия в войсках) царь принимает сам, боярам их только объявляет, заключая: «таков / Указ царя и приговор боярский». Но один вопрос он выносит на боярское обсуждение: как нейтрализовать слухи, которые сеет «наглый самозванец». В запасе у царя есть средство («Предупредить желал бы казни я»), но он пока его придерживает. Первое слово сам дает патриарху (условился с ним об этом заранее?). Тот рад дать свой совет, хотя признается: «Твой верный богомолец, / В делах мирских не мудрый судия, / Дерзает днесь подать тебе свой голос».

И следует самый длинный в трагедии монолог. Патриарх неторопливо рассказывает историю, как слепой старец помолился на могиле царевича и прозрел. Отсюда и совет: перенести святые мощи в Архангельский собор.

Умолк патриарх – и наступило глубокое молчание. Наконец, его прерывает князь Шуйский. С патриархом он не спорит, но предлагает другое средство – «проще»: «Я сам явлюсь на площади народной, / Уговорю, усовещу безумство / И злой обман бродяги обнаружу». Вряд ли предлагается действенное средство (и не будет упоминаний, состоялась ли такая попытка), но царь рад случаю закончить ставшее тягостным заседание.

Речь патриарха сопровождается авторской ремаркой: «Общее смущение. В продолжение сей речи Борис несколько раз отирает лицо платком». И заключительная ремарка: «Уходит <царь>. За ним и все бояре». Двое из бояр обмениваются тихими репликами: «Заметил ты, как государь бледнел / И крупный пот с лица его закапал?» – «Я – признаюсь – не смел поднять очей, / Не смел вздохнуть, не только шевельнуться».

Что же такое шокирующее в словах патриарха, что очевидно для всех, кроме говорящего? Предлагаемое средство действительно изобличает самозванца, но признание мощей чудотворными означает, что царевич был убиенным, а не подвернувшимся под нож случайно. И возникает вопрос о заказчике убийства. Стало быть, гасятся одни слухи, но тут же порождаются новые, и очень сомнительно, что они окажутся для Годунова легче, чем прежние.

К слову, самому изобретательному театру не по силам выразительно поставить эту сцену. Длиннейший монолог. Ну, Годунов вытирает лицо: что тут выразительного даже для зрителей первых рядов партера, не говоря уж о тех, кто сидит подальше? Но ныне на экране сцену легко сделать потрясающей. Времени достаточно, чтобы дать общий план заседания и погулять по лицу говорящего, по лицам присутствовавших, но с тем, чтобы потом остановиться и крупно, во весь экран показывать лицо Годунова; медоточивый голосок за кадром – а на помертвевшем лице набухают капли пота…

Для чего Пушкину нужна эта сцена? Поэт показывает страшное одиночество нового царя. Борис заботливо растит наследника, но тот пока еще для царского дела мал. Боярская верхушка ревниво оппозиционна. Талантливые из незнатных его поддерживают, но ненадежны; они продают свой талант властям, выгодные для них предложения не пропустят. Народ либо безучастен, либо обозлен отменой Юрьева дня, благодеяния царя его только раздражают. Патриарх всецело на его стороне, и это была бы весомая поддержка, так ведь он недальнего ума человек: вот тут хотел помочь – а эффект неожиданный; патриарх – а не замечает побочное следствие своих слов, которое внятно окружающим.

Грибоедов указал на отступление от исторической достоверности (и судит об этом компетентно!), а у Пушкина это историческое лицо выполняет только функциональную роль. Как историк Пушкин здесь неправ, но как художник сообразуется с логикой всего произведения.

И какая художническая честность! Кто бы знал о критическом замечании поэта-современника, если бы не пушкинское признание, предназначенное для печати.

3

В необычной для него по форме статье «Отрывки из писем, мысли и замечания» (1827) Пушкин поместил такой фрагмент: «Путешественник Ансело говорит о какой-то грамматике, утвердившей правила нашего языка и еще не изданной, о каком-то русском романе, прославившем имя автора и еще находящимся в печати, и о какой-то комедии, лучшей из всего русского театра и еще не игранной и не напечатанной. В сем последнем случае Ансело чуть ли не прав. Забавная словесность!». Этим лаконичным замечанием Пушкин решает двуединую задачу: высмеивает Греча и Булгарина, до назойливости занимавшихся саморекламой и восхвалением друг друга, и создает рекламу действительно достойной внимания комедии Грибоедова (о которой у Ансело нет упоминания).

Читал ли Пушкин «Горе от ума» после возвращения из ссылки, не зафиксировано.

О последнем общении с Грибоедовым Пушкин вспоминает в «Путешествии в Арзрум»; но и здесь он слишком краток: «Я расстался с ним в прошлом <1828> году, перед отъездом его в Персию. Он был печален и имел странные предчувствия. Я было хотел его успокоить; он мне сказал: <по-французски: «Вы еще не знаете этих людей: вы увидите, что дело дойдет до ножей»>. Он полагал, что причиною кровопролития будет смерть шаха и междуусобица его семидесяти сыновей. Но престарелый шах еще жив, а пророческие слова Грибоедова сбылись. Он погиб под кинжалами персиян, жертвой невежества и вероломства».

След последних встреч остался и на листе черновой тетради. Здесь имеет значение памятная запись: «9 мая 1828. Море. Ол<енины>. Дау». В этот день Пушкин участвовал в поездке на пироскафе в Кронштадт. Дау (правильнее Доу) – знаменитый художник, автор портретов в памятной галерее 1812 года в Зимнем дворце. В поездке он набросал карандашный портрет Пушкина, что вызвало экспромт поэта:

Зачем твой дивный карандаш

Рисует мой арапский профиль?

Хоть ты векам его предашь,

Его освищет Мефистофель.

Рисуй Олениной черты.

В жару сердечных вдохновений

Лишь юности и красоты

Поклонником быть должен гений.

25 мая (в канун дня рождения поэта) групповая морская прогулка в Кронштадт была повторена; участниками поездки были Грибоедов и Вяземский. Грибоедов своими тревожными предчувствиями резко выделялся среди развлекающихся экскурсантов. Пушкин, по воспоминаниям в «Путешествии в Арзрум», пробовал его успокоить, но предчувствия собеседника были слишком основательными. На том листе рукописи, о котором сейчас речь, Пушкин рисует два профиля Грибоедова; рисунок задевает памятную запись. А тревожные предчувствия томили и его самого. Они выливаются здесь в набросок стихотворения, и названного «Предчувствие».

Снова тучи надо мною

Собралися в тишине;

Рок завистливый бедою

Угрожает снова мне…

«Снова тучи…» А что было раньше? Тут гаданья излишни, об этом сказано прямым текстом во втором четверостишии первой же строфы.

Сохраню ль к судьбе презренье?

Понесу ль навстречу ей

Непреклонность и терпенье

Гордой юности моей?

Контуры ссылки поэта в 1820 году прорисовываются здесь очень отчетливо. Между тем ее обстоятельства часто толковались на уровне школьных упрощений: нехорошее правительство наказало поэта за его хорошие вольнолюбивые стихи. Был известным, но явно недооценивался личностный фактор. В январе 1820 года Пушкин «последним» с ужасом узнал, что по Петербургу бойко гуляет гнусная сплетня. Ее запустил Ф. И. Толстой (Американец): поэта за крамольные стихи якобы высекли в тайной канцелярии[8 - См.: Летопись жизни и творчества Александра Пушкина в четырех томах. Том первый: 1799–1824. Составитель М. А. Цявловский. Слово/Slovo, 1999. С. 169.]. Можно понять состояние честолюбивого Пушкина, но и трудно представить всю меру его отчаяния, вплоть до намерения покончить счеты с жизнью. Поэта спасла только здравая мысль: подобная акция не гасила бы сплетни, наоборот, косвенно их подтверждала.

Сохранившуюся остроту переживаний поэта передает написанный (по-французски) пять (!) лет спустя черновик неотправленного письма к царю. Вот итоговое решение поэта: «Я решил тогда вкладывать в свои речи и писания столько неприличия, столько дерзости, что власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне, как к преступнику; я надеялся на Сибирь или на крепость, как на средство к восстановлению чести». За одну вину дважды не наказывают, реальное наказание, ссылка, перечеркивало бы сплетни. Вот подтекст странного решения, когда сам поэт добивается репрессий!

Были и другие странности поведения. Это ли не дерзкий поступок? В театре, прилюдно, Пушкин демонстрирует портрет Лувеля (убийцы наследника французского престола) с надписью «Урок царям». «Таким же образом он во всеуслышание в театре кричал: “Теперь самое безопасное время – по Неве идет лед”. В переводе: нечего опасаться крепости»[9 - А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985. Т. 1. С. 91.]. «Перевод» Пущина (ему принадлежит это свидетельство) точен, но есть и подтекст: Пушкин как будто подсказывает властям акцию с помещением его в крепость.

А вот главный эпизод этой истории. Вызванный к генерал-губернатору Петербурга Милорадовичу, Пушкин своей рукой в его кабинете написал тексты каких-то своих крамольных стихов (и чужих, ходивших под его именем), которые жандармы не смогли бы заполучить при обыске. Как бы хотелось заглянуть в эту рукопись («тетрадь Милорадовича»)! Но она не сохранилась. Пушкин не боялся ссылки; поставленный клеветниками в невыносимые обстоятельства, он провоцировал ссылку: честь была для него превыше всего. А в поступке поэта перед Милорадовичем просвечивает двойная установка. Поэт сознательно идет на великодушие, и оно оценено: отсюда искомая мягкость наказания (поэту достаточно факта, но его не манят ни крепость, ни Сибирь, ни Соловки).

Когда человек страдает за свои убеждения, будучи не поколебленным в них, он переносит страдания твердо и гордо. Рылеев написал мужественные строки (они были выцарапаны на оловянной тарелке в Петропавловской крепости):

Тюрьма мне в честь, не в укоризну,

За дело правое я в ней,