Семейный альбом. Трепетное мгновение

– Поэтому она с тобой и строгая?

– Поэтому. Поэтому она и за Музку заступается всегда, потому что Музка в ихнюю породу, в бабкину. А я вылитый отец.

Мы оба некоторое время молчим.

Хотелось бы спросить, что у них в действительности произошло в семье, но он, конечно, слишком мал.

– Возьми у меня в долг двадцать копеек, купи такой же пряник и верни бабке. Только не говори, что я дал деньги.

– А ты ещё придёшь к нам? – Павлик доверчиво выставляет ладошку, сложенную лодочкой. – А где я тебе потом возьму двадцать копеек?

– Я могу долго ждать, если только больше не будешь разбойничать.

– Разбойничать не буду, – обещает Павлик и зажимает в кулаке тусклую монетку. – Ну, я пойду.

А я ещё долго сижу на поваленном дереве. В голову лезут всякие грустные мысли. Плохо жить без отца. Всё равно, какой бы он ни был. Если он с тобой – есть его рука, которую всегда можно потрогать. Не каждый это поймёт.

Я возвращаюсь через цветущий сад к дому Косецких, подхожу к раскрытому окну. Мария Августовна, похоже, до сих пор не успокоилась.

– Боже, что за дети растут! – восклицает она, показываясь в раме окна с взлохмаченными волосами, в сбившемся на бок несвежем фартуке.

– Он больше не будет, он обещал мне, Мария Августовна, – говорю я.

– Благодарю, – отвечает она нетвёрдым голосом. У неё покрасневшие от слёз веки, и она спешит скрыться в глубине комнаты.

Тоже несладкая жизнь у старухи, если разобраться по-человечески.

Кое-что о воспитании характера

Теперь, по расписанию, мне надо наготовить дров. Это моя обязанность, которой я никогда не пренебрегаю. И не только потому, что я единственный мужчина в семье не только потому, что дрова требуются каждодневно – топить печку и варить обед. С известной поры физический труд стал мне нужен для закалки характера.

Дощатая дверь сарая распахнута, и изнутри вместе со струистым ароматом свежеразрубленного дерева доносится равномерное тупое постукивание колуна, сопровождаемое шумным выдохом: «Хэк!» Я уже знаю, не заходя в сарай, кто там, по этому «хэк». Меньше всего мне хотелось бы перед завтрашним испытанием встречаться с историком (мелькнуло даже – повернуть обратно), однако откладывать работу – не в моих правилах, тем более что к вечеру мне надо быть свободным от всяких дел.

Историк, в одной майке, широко раздвинув ноги, стоит перед здоровенным чурбаком. Лицо с ямкой на подбородке мокрое от пота. Майка на животе почернела кругом. Колун держит за конец отполированной ладонями деревянной ручки, свесил его меж ног, дышит часто, а на лбу, как будто он на уроке приготовился отвечать на трудный вопрос ученика, обозначилась резкая изогнутая морщина – вершиной угла к переносице, – словно птичка с поднятыми крыльями, такая птичка-морщина.

– Привет, – отвечает он мне, кладёт колун на свою еловую чурку, вытирает лицо носовым платком и вместе с потом, кажется, стирает морщину со лба. Потом неторопливо отходит в угол и достаёт из кармана пачку папирос «Звёздочка».

– Придётся клином разбивать, – кивает он на свой сучковатый кряж. – Измучился с ним, с дьяволом, никак не поддаётся.

– Оставьте его до зимы, на морозе с одного удара лопнет, – говорю я, изготовляясь к работе.

Николай Иванович легонько усмехается.

– До зимы-то сперва дожить надо. Дадут ли ещё нам акулы империализма до зимы дожить?.. А кроме того, негоже венцу природы отступать перед неодушевлённым предметом.

Я не без понимания осматриваю его еловую дровину: сучок на сучке. А сверху на срезе не меньше двадцати вмятин от ударов колуна. На месте Николая Ивановича я давно бы плюнул на этот чурбак. Я тоже, бывало, разозлившись, мучился над такой же деревиной, думая, что стыдно пасовать перед трудностями, и ничего другого не желая принимать в расчёт.

– Если у вас, конечно, есть время… за полчаса расколете.

– За пять минут, – решительно объявляет Николай Иванович!

– За полчаса, – настаиваю я.

Николай Иванович с интересом взглядывает на меня, и на невысоком лбу под шапкой лесенкой взбегающих волос прорезается птичка-морщина.

– Откуда ты взял?

– Собственный опыт…

– Ага. Тоже характер воспитывал? Характер надо воспитывать всю жизнь. Ясно. – и, сбросив колун на землю, он присаживается на чурбан, затягивается папиросой.

Я раскалываю с одного удара щелястый сосновый полукряжик.

– Хорошо, – говорит Николай Иванович и неожиданно спрашивает: – К завтрашнему готов?

– Учебник проработал.

– Весь? – удивляется он.

Я устанавливаю перед собой второй полукряжик, тоже лёгкий.

– Весь…

Дело в том, что всего неделю назад нам прислали новый учебник по истории и предупредили, что на испытаниях будут спрашивать по нему. Сам Николай Иванович и предупреждал.

– Когда же ты успел?

– Да успел…

Я спрятался от всех на чердаке школы, соорудил там себе возле слухового окна стол из снятой с петель старой двери и в этой идеальной по тишине и уединённости обстановке за четыре дня проштудировал новый учебник. Правда, сидел часов по двенадцать, обливаясь потом. Было солнечно, и железная крыша к полудню так раскалялась, что я на расстоянии полутора-двух метров макушкой ощущал, какая она горячая. Ни о чём об этом я, конечно, Николаю Ивановичу не рассказываю. Зачем?

– Ну, молодец, – говорит он. – Молодец, что успел.

Между прочим, во время войны с Финляндией Николай Иванович был политруком роты, штурмовал «линию Маннергейма», но о своих боевых делах он почему-то никогда не вспоминает. Из скромности, вероятно.

Я разбиваю третью, а затем четвёртую плаху, и Николай Иванович, потушив окурок и тяжело отчего-то вздохнув, снова берётся за колун.

– А знаешь, ты, пожалуй, прав, – говорит он вдруг. – Сила не в упрямстве, а в верности цели…

Он веселеет, улыбается, отпихивает ногой сучковатую деревину и ставит на её место другой чурбак, поровнее.

– Цель, – говорит он, – обеспечить жену дровами… а мы вот, бывает, тюкаем и тюкаем в одну точку и всё без толку. Те же начётчики и талмудисты…

Ну, это он уже по своей специальности размышляет вслух. Я в тонкости его предмета не вхожу.

Я скидываю в кучу отдающие скипидаром поленья и, присев на корточки, набираю первую охапку.

Избранное общество