Семейный альбом. Трепетное мгновение

Они уже караулят меня. Расселись, как обычно, на лавочке под липами напротив волейбольной площадки, болтают, посмеиваются, а сами смотрят во все глаза, чтобы не упустить меня. Ребята, конечно. Девочки-то представляются, будто им всё равно.

Особенно эта кривляка – Женечка. Курносенькая. Жеманная. Настоящая провинциальная барышня начала века. Но братьям Горуновым, Михаилу, а пуще него Шурке, она кажется красавицей. Уму непостижимо! Михаилу шестнадцатый год, он кончает восьмой класс, а Шурке, по-моему, и четырнадцати нет, и он туда же. Да ещё крепче, настырнее волочится за ней, чем брат. С ума сходит по Женечке. А она это чувствует, поводит, будто ей зябко, плечами и отводит от меня деланно-безразличный взгляд. Понимает, что вижу её насквозь.

А к Виктору она почему-то не имеет претензий, хотя он, как и я, равнодушен к ней. У Виктора на диво спокойный, уживчивый характер, лёгкий характер. Он никогда ни на кого не обижается. А уж потешить публику, посмешить – любит страсть! И прекрасно поёт. Бывает, идёт по большаку в сельмаг за хлебом и во всю силушку заливается: «Мы идём по полям золотистым, и бойцы, молодые поют, песня звонкая артиллеристов, ты звучи, как салют». Слух у него отличный, голос звонкий, поэтому и не стесняется.

Правда, внешность у него довольно оригинальная (может, потому Женечка и не имеет к нему претензий). Голова ярко-рыжая, кудрявая, лицо до такой степени заляпано веснушками, что глядеть неловко: на лице больше бурого, чем светлого. Умные лукавые глаза, хорошие по выражению глаза, но с белыми, как у молодого поросёнка, ресницами. Плечи узкие, острые, на них, словно на вешалке, болтается синий суконный пиджачок. А почему он почти всегда в этом пиджачке или в рубахе с длинными рукавами? Потому что у него и руки все в веснушках. Вот уж поистине под солнцем парень родился!

Все они, за исключением Шурки, ученики сестры Иры: Виктор, Михаил, Женя и ещё две из их компании девочки. Ирина была их классным руководителем…

Так вот сидит эта почтенная елизаровская публика под липами – в центре, естественно, Женечка, – шутят, посмеиваются, спорят о чём-то и глядят, когда я с последней охапкой дров скроюсь в дверях.

Я поднимаюсь по лестнице на второй этаж и спиной чувствую, что они тронулись следом: впереди Виктор и Шурка, за ними Михаил. Девочки остаются на месте.

Я сбрасываю поленья к печке, снимаю с гвоздя ключ от библиотеки и упрятываю подальше в задний карман брюк. Потом выхожу в коридор объясняться.

Ребята просят волейбольную сетку и мяч, которые я на правах общественного физорга (комсомольское поручение) храню в школьной библиотеке (я ещё и библиотекарь). Я сам с удовольствием постучал бы с ними часок-другой, но наш директор строго-настрого запретил играть в волейбол в дневные часы, чтобы не мешать готовиться к испытаниям тем, кто живёт в интернате – тут же, в помещении школы, на первом этаже, как раз под нашей квартирой.

– Понимаете, запретил до пяти строго-настрого, – говорю я.

– Да мы потихоньку, потихонечку! – нежно и горячо шепчет Виктор, моргая белыми ресницами.

– Н-ничего н-не слышно б-будет, – заверяет подоспевший Михаил и зачем-то втягивает остриженную под машинку голову в плечи. У него и так короткая шея, а он её ещё сокращает.

– Отберёт мяч, он же предупреждал…

– Тю! – презрительно произносит Шурка. – Да только он покажется – даю слово… мяч в охапку и дёру. И закину в твою библиотеку, только окно оставь открытым. А потом пусть докажет. Мяч на месте. Ты ни при чём.

Шурка большой фантазёр, на словах смел, но на деле, как я не раз убеждался, первым поджимает хвост. С той же Женечкой, например. Узнал как-то, что она посидела часок с одним девятиклассником (в интернате парень живёт) у себя под окошком в саду, пришёл из своего Замельничья красный, злой и заявил, что поколотит этого парня. Однако стоило девятикласснику выйти на крыльцо, как Шурка скис, что-то залопотал себе под нос, какие-то неопределённые угрозы, и незаметно исчез. Это он мастак – исчезать своевременно. Поэтому на Шуркину болтовню я попросту не обращаю внимания.

– Я же тебе обещаю – потихонечку! – ласково убеждает меня Виктор. – Во-первых, только попасуемся; во-вторых, никто громко слова не скажет, ни-ни – голову даю на отрез; а в-третьих… время-то уже три часа!

– Да уже б-больше, наверно, т-трёх, – пыхтит-старается Михаил.

– Ясно, больше; точно, больше! – рубит Шурка.

A-а, была не была! Я отсылаю ребят вниз и через несколько минут спускаюсь к ним с волейбольной сеткой и мячом… Почему я всё-таки уступаю? По слабости характера? Или хочется самому поиграть? Или подсознательно – в ожидании встречи с папой – стараюсь быть подобрее?..

Теперь я сижу под липами, а ребята и девочки безмолвно, как в немом кино, передвигаются по площадке, подают мяч, принимают, пасуют, навешивают на сетку, гасят или подсиживают… Шурка, когда мажет, яростно жестикулирует, но рта не раскрывает; Виктор, прыская со смеху, не забывает, словно он на уроке, прикрыть рот ладонью; даже Женечка не осмеливается нарушить наш уговор, вернее, условие, которое я перед ними поставил: играть молча.

Снизу вверх я гляжу, как летает в воздухе серебристый мяч, чуть звенит при подаче, мягко цокает, касаясь пальцев и, отскакивая от них, перемещается туда и сюда, выше, ниже и очень редко с тугим стуком ударяется о землю. Надо сказать, что у нас в Елизарове хорошие волейболисты, а хорошие потому, что почти все ребята прошли школу Васи Внукова, сына здешнего фельдшера.

Я гляжу не только на площадку, но и по сторонам, чтобы при появлении директора остановить игру и пойти объясниться. Сам я играю средне, не хуже, конечно, Виктора или братьев Горуновых, но, я в общем-то, средне, как я считаю, хотя тоже учился у Васи.