В ожидании сердца

Кстати, ничего странного тут нет. Сатиру часто принимают за клевету, а клевету, наоборот, за сатиру. Мой совсем не развлекательный «Эректус» собирает зрителей не меньше, даже больше, чем коммерческий «Слишком женатый таксист» Куни, идущий на той же сцене. Это только подтверждает общеизвестный факт: современникам нужна современность! 13 ноября 2019 года мы закрывали «Смотрины» 384-м спектаклем, и в огромном зале на 1200 мест не было ни одного свободного кресла. Покажите мне хоть одну «новодрамовскую» пьесу с такой судьбой! Не покажете.

Кстати, много лет спустя я случайно перемолвился с одним из участников бунта на корабле, назовем его «Ф». «Что же вас так тогда смутило? – спросил я. – “Совесть русской интеллигенции” пришла на свинг со студенткой, которая приторговывает собой. Разве в жизни такого не бывает? Я же видел вас в постмодернистской чернухе. Вы там такое вытворяете, что можно смело писать в афише: детям до 30 лет не рекомендуется!» – «Э-э! – махнул рукой «Ф». – Там-то все понарошку, а у вас по-настоящему!» Он невольно сформулировал коренное отличие постмодерна от реализма.

На премьерном фуршете Александр Ширвиндт в неповторимой своей манере сказал:

– Юра Поляков принес нам пьесу, будучи отцом. А смотрел премьеру, будучи уже дедом!

– Дважды дедом, – добавил я.

– Напиши нам еще что-нибудь!

– А увижу, когда я буду прадедом?

Для Театра сатиры я вскоре написал пьесу «Женщины без границ», которую поставил сам Ширвиндт. Впрочем, начинал работу другой режиссер, но не справился, ибо зеленый змий в театральном деле не помощник. Играли в спектакле замечательные актеры: Светлана Рябова, Зиновий Высоковский… Идет она и в других театрах, но с трудом. Видно, опять виноват мой реализм. В этой пьесе, рассказывая о запутанной личной жизни нашей современницы, я довольно деликатно затронул лесбийскую тему, изъезженную постмодернизмом вдоль, поперек и наискосок. Но, видимо, слово, идущее от жизни, а не от литературной игры, воздействует на людей значительно сильнее. И то, что у Виктюка – всего лишь изыск, у меня – культурный шок. Худрук одного театра, расположенного в казачьей области, сказал мне: «Эх, как же мне нравятся ваши «Женщины без границ»! А поставить не могу. Народ у нас строгий, правильный. Могут и нагайками выпороть!»

Однажды вечером мне позвонила взволнованная Светлана Рябова, исполнявшая роль нашей современницы, запутавшейся в своей личной жизни.

– Юрий Михайлович, не знаю, что делать!

– А что такое?

– Я поссорилась с Зиновием, и он во время спектакля в меня плюет…

– В каком смысле?

– В буквальном. Что мне делать?

– Плюньте на него…

4. Мастера, самовыраженцы и беккетята

Но поговорим, наконец, о том, что же происходит с нашим театром. Он, по-моему, оказался пленником ложно понятой новизны и вседозволенности, застрял в своего рода «дне сурка» и не может оттуда выбраться. А как выберешься, если под обновлением языка понимается матершина, под творческой дерзостью – генитальная развязность, под остротой подразумевается мучительная, как зубная боль, неприязнь к собственной стране. Многие режиссеры уверены: театр – это своего рода духовный «майдан», место неадекватной самореализации, где можно воплотить любую самую бредовую грезу. Зрителям дозволено при этом присутствовать, критикам разрешено хвалить, а несогласных объявляют мракобесами. «Передовой» театр – это культ, у него есть свой телец – «Золотая маска». Имеется и символ веры – неверие в Россию как самобытную цивилизацию.

Любой, отказывающийся молиться на новизну как главную цель, становится изгоем. Но ведь есть разная новизна. Сделать хуже, чем предшественники, тоже новизна, но зачем она такая? Недаром ехидный Михаил Булгаков съязвил, будто штукарь Мейерхольд погиб под трапециями с голыми боярами, рухнувшими во время репетиций «Бориса Годунова». В новизне, как и в голизне, важна мера, пропорция! Иначе нож сточится. Помните? Кстати, послереволюционный театральный авангард и его кураторы в Наркомпросе очень напоминают нынешних обновителей сцены. Одно время Театральным отделом (ТЕО) заведовала жена Зиновьева – она же сестра Троцкого. Об этой даме, провизоре по образованию, с бешенством, облагороженным сарказмом, вспоминал Владислав Ходасевич. Почитайте! Так вот, тогдашние кураторы ТЕО считали «Дни Турбиных» не столько злостной белогвардейщиной, сколько устарелой «чеховщиной», по недосмотру пережившей революцию и Гражданскую войну. То ли дело «Оптимистическая трагедия»! И где она теперь, эта «новая драма» тех буйных лет? А Булгакова ставят и ставят. Чтобы быть современным, надо оставаться немного старомодным.

По-настоящему самовыразиться в искусстве можно только через мастерство. Как-то я был в Пскове на круглом столе, посвященном состоянию российского театра. Вел дискуссию президент Путин. Вместо серьезного разговора, как всегда, просили помочь материально, полагая, будто единственное, чего им не хватает для полной творческой нирваны, – это денег. Перед круглым столом Путин обошел реконструированный театральный комплекс, стоивший казне почти миллиард рублей, и остался доволен: олимпийский объект в ведомстве Мельпомены. Потом была премьера «Графа Нулина». Какие-то неюные тети, выряженные пионерками, пели дурными голосами, прыгали и глумливо декламировали пушкинский текст. Потом, конечно, разделись. Оставшиеся на премьеру московские и губернские начальники сидели с лицами, искажёнными двумя сильнейшими чувствами: ужасом от спектакля и радостью, что этот кошмар по занятости не увидел «сам». Реакция могла быть непредсказуемой, ведь такой «Граф Нулин» – то же самое, что тараканьи бега на новеньком олимпийском стадионе. Больше всего запомнилась безысходная тоска в глазах псковских театралов, пришедших на премьеру.

Нет, я не против нового прочтения Пушкина. Я – за. Но где здесь новое прочтение? Взрослые дяди и тети, переодетые в пионеров, это же фишка конца 80-х. Ни один советский капустник не обходился без мужиков, которые, дрыгая голыми волосатыми ногами, изображали под хохот коллег танец маленьких лебедей. Воля ваша, но новаторство многих современных режиссеров – это волосатые ноги маленьких лебедей. Не более. Кстати, нарядить героя в костюм «не по эпохе» почему-то считается признаком новизны. Но если углубиться в историю театра, выяснится: до XIX века актеры играли классику в костюмах своего времени. Агамемнон мог выйти к зрителям в камзоле и парике. Скрупулезное воссоздание давней эпохи на сцене стало открытием, прорывом, революцией. А теперь, обув Гамлета в кроссовки Niкe, изнемогают от чувства собственной гениальности. Смешно!

Семен Франк считал: любая революция влечет за собой варваризацию, которой подвергается прежде всего творческая среда. Сегодня в кино, драматургии, литературе, журналистике орудуют уже два поколения людей, не владеющих профессией в должном объеме. Увы, современные авторы не умеют строить сюжет, диалог, не понимают, что герои должны говорить по-разному, что сценическое слово отличается от трамвайной брани. Свой непрофессионализм они почему-то называют новаторством. Такое уже было и не раз. В начале прошлого века не умевших рисовать, но желающих быть художниками, именовали «матиссятами». На любое критическое замечание он отвечали: «А как же Матисс?» Видимо, новодрамовцев следует называть «беккетятами»…

Когда я вел на канале «Культура» передачу «Контекст», мы как-то в эфире с модной критикессой, красившей волосы в сиреневый цвет, обсуждали хит сезона – новодрамовский спектакль. И я сознался, что не понял ничего из того, что увидел на сцене.

– А вы и не могли ничего понять. Это же доаристотельевская драма!

Но Аристотель тут ни при чем. Тут впору речь вести о технологии подмены. Итак, автор прочел пьесу (точнее, то, что он считает пьесой) друзьям. Обрел восторг прикормленных критиков, неискренних, как продавцы гербалайфа. Затем получил премию, лучше – заграничную, и на этом все заканчивается. В репертуар такие пьесы если и попадают, то не задерживаются. Зритель на них не идет. Кстати, сегодня пьесы в обычном смысле, как законченные литературные произведения, почти не пишутся. «Новая драма» – это скорее «драматургический материал». Есть вино и есть винный материал. Спутать при употреблении невозможно. Но такая ситуация вполне устраивает режиссеров: их самовыражение не сковывается ничем – ни жанром, ни сюжетом, ни характерами, которых попросту нет. В итоге нынешний театр похож на лабораторию, где занимаются не научными исследованиями, а придумыванием диковинных по форме пробирок.

Я бы вообще сценические инсталляции не стал именовать театрально-драматическим искусством. Это другое, это скорее индивидуально-провокативное творчество (ИПТ). Творчество? Конечно! Люди сидят, что-то придумывают, озаряются, объявляют друг друга гениями. Индивидуальное? Разумеется! Человек жаждет выразить свою индивидуальность, иной раз неадекватную. А цель? Цель – провокация. Плодоносный эпатаж. Питательный скандал. Эстетические переживания зрителей интересуют авторов меньше, чем судьба ушастых обезьян Амазонки. Многие молодые талантливые люди в душе понимают, что делают не то и движутся не туда. Но художник нацелен на успех. Он видит, за что дают «Золотую маску», за что вывозят на фестивали, за что поддерживают грантами. Ему кажется, это просто веселая игра, никак не связанная с судьбами людей и страны. Какие проблемы? А проблемы-то серьезные. Вот, к примеру, разбомбили в Славянске молокозавод – и не стало в городе молочных продуктов. Все понимают: надо срочно восстановить производство. При разрушении национальных культурных кодов катастрофа сначала не заметна. Но проходит десятилетие, и родители удивляются: почему дети теперь какие-то странные? Мы их учим разумному-доброму-вечному, а они как зверьки с другой планеты. Ответ прост: дети выросли в мире, где, в частности, вместо настоящего театра – ИПТ…

Напомните какому-нибудь «самовыраженцу» о воспитательной роли сцены. Он вас поднимет на смех, хотя отлично знает: театр всегда воспитывал. Античный показывал гражданам полиса, к чему ведут нарушения табу – тогдашних норм общественного поведения. Позже на площадях ставили «миракли» по евангельским сюжетам и учили христианскому миропониманию. В нашей, российской традиции сцена уподоблялась проповеднической кафедре. А нынешний передовой театр хочет избавиться от любых социальных «нагрузок», сохранив с обществом лишь одну скрепу – финансовую. Деньги из власти «новаторы» умеют выбивать не хуже коллекторов. Талант тоже не обязателен, главное – верность своему «классу», своей тусовке и умение присосаться к бюджетному вымени. В этом, кстати, «самовыраженцы» достигли заоблачного мастерства.

Но при всем своем знойном желании жить за счет казны и быть независимым от общества современный российский театр жестко идеологизирован, куда жестче, чем советский. Называется эта идеология «агрессивной толерантностью». Она исключает патриотичность, уважение к традиционным и национальным ценностям, художественную адекватность, социальную и нравственную ответственность. Эта идеология, заметьте, не приемлет как раз те качества, что сделали русский театр мировым явлением. Насаждается она, поверьте, достаточно жестко. Как говорится, чужие здесь не ходят. Некоторое время назад один питерский худрук принял к постановке мою «Одноклассницу», но ему объяснили, что с пьесой Полякова его на «Золотую маску» никогда не пригласят, а с пьесой Улицкой – примут немедленно. Думаете, он испугался? Нет, нисколько. Он смелый человек. Просто ему очень хотелось попасть на «Золотую маску»…

Должен ли театр развлекать? Конечно, но не как цирк. Театральное действо должно быть интересно зрителю. Почему у Шекспира реки крови и горы любви? Да потому что ему надо было переманить народ с площади, где показывали бородатых женщин и представляли душераздирающие средневековые комиксы. И Шекспир словно говорил: «Мужики, идите ко мне, я вам расскажу страшную историю про принца Датского. Вообразите, этот парень сначала заколол отца своей невесты, и та сошла с ума. Но это еще не все! Он прирезал родного дядю, а тот отравил своего брата, отца нашего принца, и женился на его вдове, матери все того же Гамлета. Там у меня много всякого. Приходите!» Зритель приходил, платил, а ему предлагали заодно поразмышлять на тему: «Быть или не быть?» Современный драматург оказался в похожей ситуации: ему надо оторвать зрителя от телевизионного мыла, вытащить из стереопустоты формата 3D.

Будучи прилежным учеником великих, я тоже в меру отпущенных мне способностей пользуюсь этим приемом. Я говорю: «Вы хотите узнать, как меняются женами? Тогда приходите ко мне на «Хомо эректус»!» Люди приходят, но речь-то на сцене не о свинге, а о более серьезных вещах. Не раз, сидя в зале на этом спектакле, я наблюдал одну и ту же ситуацию. Минут через двадцать после начала первого акта какая-нибудь строгая дама средних лет громким шепотом бранит своего спутника: «Куда ты меня привел? Я не могу смотреть на это безобразие!» И уводит беднягу. А в начале второго акта обычно молодой мужик с пивным животом говорит подруге: «Не-а, свинга точно уже не будет. Пошли отсюда!» И они тоже уходят. Остальные, увлеченные интригой, сидят, затаив дыхание. Занимательность – вежливость писателя. Но большинство «передовых» драматургов этого просто не умеют. Ошарашить – да, взбесить – да, утомить – да. Увлечь – нет. Угодив на спектакль младореформатора Богомолова, чувствуешь себя застрявшим в тоннеле метро, куда прорвалась канализация. Но в отличие от узника зафекаленной подземки можно встать и выйти из зала, что люди и делают, гардеробщицам даже некогда чайку попить.

Станиславский назвал свой театр «художественно-общедоступным», имея в виду, конечно, не цены на билеты. Речь о другом: театр должен говорить со зрителем на одном языке. При внешней очевидности это очень не просто. Куда легче бредить на личном эсперанто. Эксперимент и метафизику превращает в искусство и делает увлекательными только дар. Однако само слово «талант» исчезло из околотеатрального обихода как графа «национальность» из паспорта. Чувствуя свою художественную недостаточность, многие хотят отгородиться от зрителя с его неоспоримым критерием «интересно – не интересно» железным занавесом, а не четвертой стеной. И вот уже пьесу не ставят, а просто читают в узком кругу «трансляторы», окончившие ГИТИС.

Есть ли выход из сложившейся ситуации? Думаю, есть. Веками в театре центральной фигурой был драматург, именно автор определял происходящее на сцене. Потом началась эра режиссерского театра. С конца XIX века мы видим усиление режиссерского диктата. Сначала постановщик определял (и то отчасти) игру актеров, ансамбль. Затем он стал влиять на решение пространства, костюмы, музыкальное оформление. Наконец, ему стало тесно в рамках выстроенной пьесы. Я неоднократно сталкивался с ситуацией, когда режиссер ради хронометража сокращал текст в первом акте, а во втором терялась мотивация поступков. Когда я обращал на это его внимание, он смущался, дескать, мы как-то уже отвыкли, что у драматурга все продумано… В результате сложилась «новая драма», которая не является жанром литературы. Это не пьесы в строгом смысле слова, это темы для режиссерских импровизаций, иногда оригинальные, чаще – вздорные.

Но если в пьесе нет диалогов, нет характеров, нет интриги, нет проблем, нет языка, кроме мата, постановщику остается придумывать «новаторскую» форму, чтобы оправдать отсутствие смыслов. Однако с помощью косметики можно подправить недостатки лица. Отсутствие лица не подправить никакой косметикой, даже той, которой пользуется в морге. Разумеется, в прошлое вернуться нельзя, но на какое-то время на сцене снова главным должен стать драматург, писатель. Подчеркиваю: драматург, а не «новодрамец». «Что» снова должно стать важнее «как». Профессионально написанная пьеса, адресованная зрителю, а не соратникам по эстетическому помешательству, способна ограничить бесплодный произвол режиссеров и помочь выскочить из затянувшегося «дня сурка».

5. Нарушитель конвенции

Сюжет «Одноклассницы» я таскал в голове лет десять. Впрочем, ничего особо оригинального и не придумал. «Традиционный сбор» Розова?» – спросил кто-то, прочтя пьесу и намекая на преемственность темы. «Нет, – ответил я. – «Двадцать лет спустя» Дюма-отца». И это нормально. Как говорится, плоха та песня, которая не похожа ни на какую песню. Новое – это понятое старое. Собрать десятиклассников 1961 года в 84-м, когда им стукнуло сорок, и собрать выпускников 1984 года в 2007-м – не одно и то же. Да, в обоих случаях прошла целая жизнь. Но в первом случае она уместилась в благословенном застое, а во втором совпала с жестокой революционной ломкой мироустройства. Выпускник 61-го не мог стать олигархом, а выпускник 84-го – мог. Это было поколение, угодившее в эпоху глобальной перемены участи, и мне захотелось собрать их вместе, чтобы они поглядели друг на друга, а зритель – на них. Но у меня не было того, что называется «ходом». Ну, встретились, ну, поохали, как изменилась жизнь и они сами вместе с нею. А дальше? Достоевскому в поисках сюжетных поворотов помогали газетные разделы судебной хроники. Мне помог телевизор. Я увидел сюжет о несчастном генерале Романове, взорванном в Чечне и потерявшем почти все человеческие свойства, кроме обмена веществ. Так в пьесе появился Иван Костромитин, любимец класса, умница, смельчак, воин-интернационалист, раненный в Афганистане и ставший «теловеком», как с пьяным прямодушием назвал его поэт-алкоголик Федя Строчков. И сюжет сразу закрутился.

Авторы склонны к самообольщению, но есть какая-то внутренняя жилка, которая безошибочно трепещет, если вещь получилась. Я сразу почувствовал: «Одноклассница» удалась. Однако реальность оказалась сурова: мне вернули пьесу 13 московских театров. Одни без объяснений, вторые с лестными отзывами и сожалениями, что планы сверстаны на пятилетку вперед, третьи сокрушались, что такого количества хороших сорокалетних актеров, нужных для постановки, в труппе просто нет, а приглашенная звезда нынче стоит дорого – не девяностые на дворе. И то правда. В 2000 году покойный ныне Леонид Эйдлин, экранизируя «Халам-бунду», собрал за смешные деньги фантастический ансамбль: Вера Васильева, Лазаревы, отец и сын, Светлана Немоляева, Елена Коренева, Виталий Соломин, Владимир Назаров, Полина Кутепова, Виктор Смирнов, Ирина Муравьева… Сегодня за такие деньги лысину Гоши Куценко не укупишь.

Почему пьеса не увлекла ведущие московские театры, в репертуаре которых зачастую вообще нет современной русской темы? Напомню: Малый театр поднимался на пьесах остросовременного драматурга Александра Островского. Художественный театр начинался с актуальных пьес Чехова, Горького, Андреева, Найденова. «Современник» – это Рощин, Розов, Арбузов, Володин, Вампилов. А где нынешние властители зрительских дум? Не считать же таковым дихлофосные сумерки «новой драмы». Почему так случилось?

Попробуем разобраться. В 1990-е разговор о главном конфликте эпохи был опасен для власти, ломавшей страну через колено. Сребролюбивая либеральная интеллигенция, самый чуткий флюгер Кремля, это уловила и учла. А дальше заработали классовые интересы, ведь худруки, лишенные строгого партийного присмотра, превратились в рантье, живущих с доходов от своего зрелищного бизнеса. Не случайно в современном российском законодательстве то, что делают деятели культуры, называется услугой. Я не шучу! В постсоветской России буржуазный театр появился раньше буржуазии. Удивительная ситуация: фабриканта Алексеева (Станиславского) судьбы униженных и оскорбленных волновали больше, чем, скажем, наследников «комиссаров в пыльных шлемах» Олега Табакова и Марка Захарова. Режиссеры, в прежние времена не прощавшие советской власти малейшей оплошности, рыдавшие над каждой слезинкой ребенка, не заметили, что после 1991-го в Отечестве появились толпы беспризорных неграмотных детей. Худруки и в самом деле стали так похожи на рантье, что им не хватает только серебряной цепочки с ножницами – стричь купоны.

Но вот общество осознало, наконец, глубину своего нравственного падения, а власть поняла, что без морали не бывает стабильности. Государство напомнило театральному бомонду о гражданской и воспитательной функции творчества. И по рядам «худрантье» пробежал нервный ропот. Так во времена СССР роптали директора гастрономов, узнав, что новый начальник главторга взяток не берет. Пока. Так что моя «Одноклассница» не подошла многим столичным театрам прежде всего по классовому признаку. «Мы разноклассники!» – как справедливо заметил пьющий, но думающий поэт Федя Строчков.

Есть и еще одна важная причина неприятия моих пьес. На встречах читатели часто спрашивают: не мешает ли моему творчеству «Литературная газета», а я ее возглавлял 16 лет. Нет, не мешает, даже помогает – и вот почему. Если литератор занимается только писательством, отгородившись от реальной жизни, он очень скоро становится однообразным, скучным, даже мертвым. Это как писать пейзажи, не выезжая хоть бы изредка на пленэр. Облака в конце концов станут похожи на вату. Классики отнюдь не чудили, когда покидали письменный стол ради земных трудодней. Лев Толстой руководил своим родовым «колхозом» в Ясной Поляне, Дюма-отец пытался выращивать ананасы под Парижем, Чехов лечил крестьян и обозревал жизнь каторжников, Горький готовил революцию, Некрасов издавал журнал, Дельвиг с Пушкиным затеяли «Литературную газету»… Это важно! Жизнь без писателя обойдется, а вот писатель без жизни нет.

Но если лечение крестьян и выращивание ананасов носит, так сказать, внеидеологический характер, то руководство периодическим изданием, хочешь ты того или нет, – идеология. У газеты или журнала всегда есть направление, и определяет его главный редактор, разумеется, настоящий, а не фуршетный. В мае 2001 года «Литературная газета» поменяла направление, превратилась из оголтелого либерального издания в просвещенное патриотическое. Газетное дело – политика, даже если речь идет о делах и людях минувшей эпохи. Ах, какой крик в либеральных кругах подняли, когда ЛГ отметила юбилей крупнейшего предреволюционного публициста-консерватора Михаила Меньшикова! А когда к столетию Анатолия Сафронова мы напечатали сочувственную статью об этом незаурядном драматурге, Дмитрия Быкова едва не хватил удар, что при его тучности немудрено. Кроме того, возглавив ЛГ и поменяв направление, я нарушил еще одну конвенцию. С конца 1980-х в информационном пространстве была выстроена тщательная виртуальная картина культурной жизни России. И от реальности она отличалась куда больше, чем передовая статья «Правды» от будней страны.

В этой картине был МХТ имени Чехова, но не было МХАТ имени Горького. Радовали читателя Аксенов и Бродский, но канули в небытие Юрий Бондарев и Юрий Кузнецов, был Андрей Сахаров, но не было Ростислава Шафаревича, была Лия Ахеджакова, но не было Татьяны Дорониной, и так далее, и тому подобное. В виртуальных полях паслись тучные общечеловеческие коровы, о которых можно было говорить только хорошо или очень хорошо. И вот вдруг ЛГ нарушила это договорное благолепие. После публикации в рубрике «Кумирня» фельетона «Прогнувшийся» ко мне на каком-то мероприятии подошел Макаревич и спросил навзрыд:

– За что вы меня так не любите?

Ему даже в голову не пришло, что кто-то может иметь критический взгляд на его песни или передачу о жратве «Смак», которую он вел в ту пору на ТВ. Его убедили, будто он совершенство, вроде Мэри Поппинс. И вдруг… Кто виноват? Конечно, главный редактор! «Худрантье» брал в руки новую пьесу не драматурга Полякова, а нарушителя конвенции, главреда, или, если хотите, – «главвреда» Полякова, непонятно зачем испортившего «Литературную газету», приятную прежде во всех отношениях. Впрочем, она теперь снова стала именно такой, к радости всех рантье.

А вот другой «случа?й», как говаривал дед Щукарь. Театральный критик Анна Кузнецова показала «Одноклассницу» директору театра Ленинского комсомола Варшаверу. Прочитав, тот просиял, и вот почему. Все, конечно, помнят трагедию, случившуюся с актером Николаем Караченцовым – человеком уникального темперамента. Помню, когда он выступал на Совете творческой молодежи в ЦК ВЛКСМ, от его страстных слов, смысл которых не всегда был ясен, вибрировал, подпрыгивая, графин с водой. И вдруг – автокатастрофа, неподвижность, коляска, полунемота, но при этом страстное желание остаться на сцене родного театра, играть, а значит – жить. Театр уж было собрался заказать особую пьесу для актера «с ограниченными возможностями». Вдруг им с улицы приносят вещь, словно специально написанную для этой труднейшей ситуации: главный герой недвижно сидит в коляске, молчит и только в финале хохочет, будучи при этом главным героем всего захватывающего действа. Директор несказанно обрадовался: «Очередь за билетами выстроится до Кремля! Вот вернется из командировки Марк – и начнем репетиции!» Вернулся Захаров, прочитал, тоже загорелся, но потом узнал, кто автор пьесы, и погрустнел, поникнув носом:

– Поляков? Никогда!

– Почему?

– А вы «Литгазету» почитайте!

Пересказываю коллизию со слов очевидцев, не сомневаясь в достоверности. На то у меня есть основания. Я уже говорил, что одно время вел на канале «Культура» информационно-аналитическую передачу «Контекст». Чтобы быть в курсе художественной жизни, я ходил на премьеры, вернисажи, презентации, творческие вечера… Однажды побывал в Ленкоме на спектакле «Пер Гюнт». Из зала я выходил со странным чувством. Во-первых, зачем так кричать? Во-вторых, Ибсен, конечно, – гений, но живем-то мы в России, про которую в этом театре, кажется, совсем забыли. Буржуазия! Кстати, именно Ленком одним из первых вписался в рынок и на заре 1990-х в своем помещении открыл SPA-центр «Бич-клаб», название которого я использовал в пьесе «Хомо эректус». В «Сукин клуб», если помните, ходит Маша Кошелькова. И вот на следующий день я готовлюсь к эфиру, сижу в кресле, меня обмахивают гримерными кисточками. Вдруг влетает бледный редактор:

– Юрий Михайлович, начальство очень просит не ругать «Пер Гюнта»!

– А с чего начальство взяло, что я собираюсь ругать «Пер Гюнта»?