Секс в СССР, или Веселая жизнь

– Не понял? У нас под собрание почти три полосы. Больше тысячи строк и плюс фотографии, так ведь, Борис Львович?

– Да. Снимки засланы. Я уже все начертил! – объявил ответсек таким тоном, будто макет – это монумент из бронзы.

– Ребята, вы оборзели! – заорал я так, словно подобная история случилась впервые.

– Экселенс, пойми: они там полную хрень несли – выбрать совсем нечего, – пожаловался Крыков. – Одна вода!

– Других писателей у меня для тебя, Роберт Леонидович, нет.

– Понял, не дурак. Долью!

– Долей! И поучись у Маши, как это делается.

– А можно я поучусь у нее после работы?

– Можно, если умеешь чинить краны, – кокетливо разрешила Синезубка и мстительно глянула на ответсека, побуревшего от ревности.

Вообще-то Боба был прав. На собрании за редким случаем несут разную чепуху, но понимаешь это не сразу. Сидишь иной раз в зале, слушаешь выступления, даже хлопаешь оратору, мятущемуся на трибуне, а потом прочтешь расшифровку и ахнешь: ну ни о чем! Однако полосы все равно заполнять надо.

– Толя, ты охренел? – возмутился я, швыряя Торможенко его две бумажки. – Это же сто двадцать строк, а надо триста шестьдесят!

– Они все говорили одно и то же, – свысока объяснил гений.

– Это твои проблемы.

– Если надо, могу вставить про то, как Усачев обозвал Гехта «климактерическим кликушей», а Гехт сказал, что новый усачевский роман – это «домотканая диарея».

– Как?

– Домотканая…

– Фи! – поморщилась Маша.

– А по-моему, смелый и яркий образ! – сквитался Макетсон.

– Не надо нам таких смелых образов! – отмел я. – Через два часа сдать недостающие строки! А пока то, что есть, отнести на машинку! Что у нас еще?

– Юбиляры. Список готов. На третью полосу, – доложил ответсек.

– Хорошо.

– Есть еще информашка о выступлении писателей на заводе «Серп и молот».

– Как называется?

– «В рабочий полдень».

– Банально. Есть такая передача на радио. Лучше назвать «В ритме станков».

– Очень оригинально! – вздохнула Синезубка.

– Еще в загоне давно киснет репортаж про поэтический десант в Нечерноземье. «Рифмы посевной», – донес Макетсон.

– Почему так долго лежит? Какая посевная? Уборочная почти уже закончилась.

– Так ведь десант возглавлял Золотуев. До того, как его сняли. Он же и текст написал.

– Сколько строк?

– Сто пятьдесят.

– М-да. Назовем «Рифмы отдыхающего поля». Время года из текста убрать! Золотуева – в общий перечень участников, а подпишем…

– Фагин! – подсказал Боба.

– Да хоть и Фагин, – кивнул я. – Борис Львович, «В ритме станков» и «Рифмы отдыхающего поля» под общую рубрику «Поэзия и труд».

– Значит, переверстывать? – дрогнул голосом Макетсон.

– Значит, переверстывать. Большая дыра остается?

– Строк двести.

– Какие предложения?

– А давайте напечатаем рассказ, – щебетнула Маша.

– Какой?

– Ковригинский – про общую баню в Германии. Никогда не мылась в общей бане.

– Могу устроить, – хихикнул Крыков.

– Это неудачная шутка! – насупился ответсек.

– Таких шуток, Борис Львович, будет теперь много. Готовьтесь! – усмехнулась Синезубка.

– Есть еще стихи о Пушкине, – буркнул Толя. – Но их лучше до девятнадцатого октября придержать.

– Откуда?

– Самотеком пришли.

– Покажи-ка!

Торможенко, ухмыляясь, сунул мне машинописную страничку бежевого цвета:

Я Пушкиным был с детства очарован,