Жужжите всем о васильках! «Картинки» с подростками

Я повторяю эту оценку «непоправимое» не потому, что в ту ночь остались без сосёнки (пусть растут подольше!). А потому что сломался ритуал. И где-то в собственном подсознании, силами каких-то проснувшихся от спячки собственных же желёзок, концентрировалось понимание, готовое вот-вот выплеснуться наружу…

Это взросление!

Это неминуемое отбытие от детских счастливых земель и портов в штормовой океан взрослой жизни. Или, уточняя метафору по тогдашним обстоятельствам, в клокочущую из-за буранов неведомую и смертельно опасную степь – бескрайнюю степь взросления.

«Ёлка» в нашу избу всё же пришла. Но уже другая, не привычная, не такая, как раньше. Отец устанавливал в шубинском клубе ёлку для всех. И договорился с директором школы Владимиром Григорьевичем, что после новогодних вечеров заберёт её себе.

Когда общие праздники прошли, он притащил деревцо из клуба в наш дом. Сосёночек было даже две – их скрепляли вместе, чтобы скрыть проплешины.

Клубная «ёлка» ещё держала на себе отблески хороводных энергий и, казалось, таит в себе всю подноготную о шубинских «зайчиках» и «белочках», о деде Морозе Коле Митусове и снегурочке Кате Болговой (или кто вёл тогда деревенский вечер?), о других заводилах клубной встречи.

Эта «ёлка» недолго простояла у нас. Мы поторопились выставить её на улицу. Воткнули в сугроб, наметённый с восточной стороны дома. В каком-то детском журнале была инструкция про новогодние игрушки для морозной улицы. Мы, следуя им, залили детские песочные формочки подкрашенной водой, утопив в них петличку, чтобы замерзшую игрушку можно было подвешивать на ветки.

Ледяные игрушки, голубые и розовые, получились не очень прозрачными: в воде из колодца оказалось много кислорода, и лёд вспенился. Но всё равно – такие игрушки смотрелись на нашей дворовой гостье более органично – как сосульки на живых деревьях Карагайского бора.

Потом очередной буран сорвал и унёс в безлюдные степные дали, к неведомым горизонтам, и эти украшения. А сосенки, запорошённые вьюгой, оказались в центре нового развлечения.

Мне подарили фотоаппарат. И я использовал сосенки как интерьер для импровизированной уличной фотостудии. Под них поставили пенёк. И я снимал всех желающих – младших сестёр, юных соседей Акмайкиных, своего друга и брата Сергея. Потом передавал «Смену» – и кто-то фотографировал меня.

Сергей сбегал за ружьём, чтобы разнообразить съёмочные сюжеты.

Он мастерски изображал взрослого охотника. И смеялся. А что не смеяться? Откуда ему было знать, что ровно через двадцать лет, в такую же околоновогоднюю ночь, он, офицер милиции, остановит на обочине местного охотника и заведёт с ним разговор. А в это время из бескрайней снежной степи вырвется одинокая машина и будет приближаться по шоссе к двум ночным собеседникам. Водитель этой шальной смертоносной машины уснёт за рулём…

Но эта трагедия будет ещё не скоро. А пока, в ту новогоднюю пору 1975 года, сломавшего все прежние ритуалы, нам весело. Непоправимый ход времени вызывает лишь любопытство и служит таким оригинальным фоном для моих первых ученических фотографий.

Мне, в утешение за отмену детского праздника, кто-то невидимый подсовывает (руками родителей) фотоаппарат, будто подсказывает, что ход времени можно слегка попридержать, если найти способы творческого отражения друзей, приятелей, степных неоглядных далей, своего настроения и вот этой слегка ободранной уже шубинской праздничной «ёлочки» образца 1975 года.

Все сосчитаны

Мне выпало родиться в селе. Там, в отличие от города, явственно ещё присутствовали в быту, не засорились лавой цивилизации семейно-родовые каналы жизненного научения.

Нет, жили мы, конечно, не по соседству с Агафьей Лыковой. Поближе к «магнитам» цивилизации. Околицу села разрезал тракт, связывающий Сару, узловую железнодорожную станцию, с Башкирией. Чёрно-белый «Рекорд» вполне сносно ловил Москву. Если «Сельской жизни», «Пионерской правды» и местного «Нового пути» не оказывалось в почтовом ящике – то виновата в этом была всего лишь недобросовестная почтальонша. Или буран, отрезавший дорогу и порвавший электролинии. Знаменитый оренбургский буран, почти не изменившийся с тех пор, как его описал Александр Сергеевич Пушкин (только серой, может, стал припахивать, если врывался со стороны Медногорского медно-серного комбината).

Вот в бураны-то чаще всего и давало знать о себе прошлое. Замолкала вместе с оборванным электрическим проводом одна культура, современная, – поднимала голову вторая, почти ушедшая.

Вечером, перед сном, досыта наслушавшись тревожных стуков черёмухи в переплёт рамы, наглядевшись на отмашки её веток за окном, наполовину засыпанным снегом, мы начинали изводиться от тоски. И мать вдруг предлагала нам:

– Давайте кого-нибудь считать!

– Валек! – с ходу принимала уже знакомую игру моя младшая сестрёнка. – Давайте всех Валек пересчитаем. У кого больше – тот и победил. У меня уже пять!

Кто сказал, что в темноте ничего не видно? Ещё как я вижу свою сестрёнку! Поджала от усердия губы. Приподнялась на подушке на локтях. Развернула голову от окна в сторону улицы. Улица взбирается в горку, одна крыша выше другой. И маленькая Нина сейчас будет все выше и выше вздергивать подбородок, чтобы мысленно попасть в каждый дом, проверить, не живёт ли там кто с именем «Валентина». А если обнаружит кого – загнёт палец. Когда она обойдёт таким образом всё Шубино – загнутых пальцев у неё будет восемь. Проверено!

– Восемь! – говорит Нина и откидывается на подушку. Устала! Ещё бы – всё село успела «обежать». – Первая – тётя Валя Гузикова.

– Так, Ва-леч-ка, – засчитывает нашу соседку мама. Она интонирует каждый звук в этом имени, и отец тяжело сопит. Похоже, матери опять доложили, что папка возле кузницы встретил соседку и долго с ней разговаривал. Странно, почему мать так злится? Почему отцу нельзя вдоволь поговорить с хорошим человеком? По мне бы – пусть хоть сутки напролёт разговаривают.

Но мама ещё раз повторяет:

– Ва-леч-ка! – и как отрезает: нельзя женатому мужчине останавливать возле кузницы замужнюю женщину и разговаривать там с ней с глазу на глаз.

– Кого ты ещё сосчитала? – обращается она к Нинке.

– Тыкву! – говорит моя сестра, и все мы смеёмся, хотя Вальку Агрипенко сосчитали, конечно, все, и именно как «Тыкву».

Про Тыкву и её Валерку мне давно хочется всё обдумать. Ни в одном доме больше муж и жена не называют друг дружку по прозвищам. Только там.

Он её – Тыквой. («Так если растолстела, если и во двор не вкатишь – кто же она?! Тыква тыквой!»). Она – своего Валерку называет Утюгом.

Валерка худенький, маленький, но работает на ДТэшке с ковшом. Улицу после буранов от снега расчищает. Неповоротливый трактор в его руках действительно превращается в юркий утюг, который скользит по наглаженным простыням шубинского снега.

Хорошо это или плохо, что они так? Ведь все над ними смеются! Это плохо – если над тобой всегда смеются. Но смеются-то очень по-доброму и не за спиной. Я бы – «за», если бы и надо мной так смеялись. Может, тоже себе псевдоним придумать, пока кто-нибудь не опередит и не даст мне глупое и злое прозвище?

Решаю, что закончится наша игра – и начну придумывать себе весёлое имя.

А Нина продолжает:

– Валька Шувалова, – и хихикает. Нинка знает, что сегодня вместе с другом Сергеем мы ходили «на тот край». Магазина там нет. И почта не там. И делать там нам нечего, да ещё в буран, когда даже школу отменили. Но мы попёрлись. Ведь там живут Шуваловы…

Мои щёки горят, я показываю Нинке кулак – да разве увидит? Лишь окошко слабо мерцает в глубине комнаты. Ветка черёмухи то чаще, то реже даёт кому-то отмашку: «Марш! Марш! Вперёд!». И порывы снежных вихрей отталкиваются от нашего палисадника и мчатся дальше. Вдруг один из них обежит село, постучится в окошко к Шуваловым и прошепчет от меня: «Спи, Валечка, спокойной ночи!»?

Мама поправляет мою сестрёнку:

– Не «Валька», а «Валя», – и всё. Разговор исчерпан. Я лишний раз убеждаюсь, что всё-таки это норма – брести в буран на край света, торчать под чужими окнами, надеясь, а вдруг выглянет на миг девочка с русыми, под карэ волосами. Не было бы это нормой – будьте уверены, проехались бы по моему адресу! Повод-то есть – имя названо.

Мы двигаемся дальше. Кончается запас Валентин, которых вспомнила Нина. Подключаюсь я.

Мои знания побольше. Я называю близких и дальних родственниц, которые живут в нашем районе и даже в других областях. Одних я знаю лично, с другими знаком понаслышке. Одних, как принято, называю уважительно по имени-отчеству, мельком, почти на подсознании «ревизуя» их человеческие качества, от которых этим людям – почёт и уважение в нашем роду. Других, поддаваясь общему настрою, обозначаю вслух с иронией.

Уважение или ирония, или другое какое-то отношение выказывается не только в имени. Но и в том, как определяется степень родства.

Здесь отношения к конкретным людям, к их образу жизни, к их ценностям, передаются ещё тоньше. Незримые родственные связи становятся почти видимыми. По одним по-прежнему струится связывающая нас жизненная сила, другие – отмирают. Если задуматься – можно понять, почему. Как виртуозно и тонко это обозначение родства демонстрирует наше отношение к конкретным родственникам. Есть у нас бабушка, есть баба Нина, есть бабалька… Бабушка, баба – она в соседнем доме, она всегда рядом, она вечна, как солнце. Без неё ничто не обходится. Баба Нина – далеко, в Саракташском районе. Есть и есть… Бабалька – тоже далеко. Это мать тёти Кати, Серёжкина бабушка. Тётя Катя зовет её бабалькой, думая, что и нам передастся вся теплота и нежность чувств. Но нам почему-то передаётся только насмешливое отношение. Может, потому что мы хорошо помним рассказы Сергея про свою бабушку. Бабалька переехала в Новотроицк, к своей младшей дочери. И с трудом привыкает к городскому быту, рождая анекдот за анекдотом. Серёжка, например, рассказывал, как она однажды поджарила копчёную рыбу. В этом вся бабалька!

Кто-то есть и будет дядькой, а кто-то дядей… У нас десятки зятьев… Но только один Зять из соседнего села… По другому его почти не называют… Приезжает он – и начинает неизбывный допрос: почему мы не хотим родниться с его семьей, не ездим в гости, не пишем писем? Любая встреча с ним заканчивается скандалом! Потому он и Зять… Зять без имени.

Пустенькая вроде игра «Сосчитаем всех с одним именем» – это не только коротание времени. Это простая, но удивительно ёмкая возможность обойти с дозором свой собственный род, поглядеть, кого прибыло, кого убыло, определиться с оценками человеческих поступков – не надвинулась ли пора смягчить какие-то оценки, ужесточить… Это малая часть старых технологий социализации, древних, как мир.

А комментарии? А разного рода отвлечения, со смехом и слезами? Мы играем, и я отчётливо понимаю, что вот так же коротали вечера родители моих родителей, мои прадеды и прапрадеды. И ещё дальше, в глубь веков – было так же. Старшие передавали своё понимание жизни младшим. Это был один из сонма способов консервации норм и правил, чтобы крупицы опыта не разнесены были буранами жизни.

Игра подходит к концу. Перечислила всех известных ей Валек мама. И про некоторых Валек слушать интересней, чем про сказочных Алёнушек. Заканчивает перебор отец. И комната оглашается вдруг победным воплем маленькой Нины:

– А я ещё одну Валю вспомнила! Никто из вас не вспомнил, а я вспомнила! Валентина Мауль!

Валентина Мауль – диктор местного телевидения. Каждый вечер она читает с экрана чёрно-белого «Рекорда» какую-нибудь новую сказку для малышей. И «сказочный» диктор – хорошая точка на маленьком детском воспоминании. Потому что она – из области других технологий социализации. Она там – где нашим взрослением занимается само государство.

2000, октябрь

Книги как птицы