Марина Влади, обаятельная «колдунья»

Незаметно для себя она уснула, и сон без сновидений смыл с души горечь обид, и наступившее утро вернуло все на свои места: солнце, море, весну, маму, воспоминания об отце, как обычно, улыбающемся, готовом к любым испытаниям судьбы.

# # #

Вы очень хорошо знаете также, что я Вас люблю гораздо больше, чем Вы того стоите, и отношусь к Вам лучше, чем Вы ко мне!.. Зачем же всю жизнь все сваливать на меня… Если Вы так слепы и не умеете разобрать хороших отношений, то не мне Вас от этой слепоты лечить. Иногда люди слепы, потому что это для них удобнее!

    Л. Мизинова – А. Чехову
    Париж:, 14 января 1899 года

– А знаешь, моя мама тоже когда-то училась в Санкт-Петербурге, в Смольном институте.

Марина недоверчиво посмотрела на Робера: «Ты шутишь?»

– Да нет же, клянусь, это – чистая правда. – Оссейн даже перекрестился. – Она родилась в Киеве, а потом ее родители перебрались в Петербург. Мамин дедушка был состоятельным, богатым человеком, банкиром. А в Питере он прикупил еще и доходные дома. В общем, жили Миневские до революции весьма неплохо. Деду, конечно, было все равно, кто у него квартировал, но для студентов-вольнодумцев всегда делал скидки. Он к ним как-то благоволил, заходил запросто, чаевничал, винцом угощал обязательно, вел всякие политические разговоры. Может, был человеком широких взглядов, таким либералом, а может, чуял, к чему все тогда в России катилось. А перед Первой мировой, мама рассказывала, все дедовы квартиранты куда-то исчезли. Поговаривали, что они вслед за своим Лениным отправились в Швейцарию.

– А дальше? – спросила Марина.

– Что «дальше»? Революция. Деда, естественно, арестовали. Но вот тут началось самое интересное. – Робер по привычке сделал многозначительную театральную паузу. – Комиссар, который вызвал его на допрос, оказался одним из тех его студентов-квартирантов. Благодарным человеком оказался. Узнал деда, помог ему выправить документы и вместе с семьей отправиться из России в Румынию. Вот так мамина семья оказалась в Европе…

В этот момент дверь в комнату внезапно распахнулась и заглянула сестра.

– О, а наши голубки, оказывается, здесь уединились и воркуют себе…

Марина обернулась к сестре и досадливо махнула рукой: «Элен!» А Робер покраснел.

Позже он вспоминал: «Когда я впервые увидел Марину, она была совсем ребенком… Я хорошо знал ее старших сестер: уважал ум и такт Ольги… дружил с Элен Валье, играл в театре «Старая голубятня» вместе с Одиль Версуа… Одиль как-то пригласила меня в гости. Едва переступил порог, сразу обратил внимание на Марину, которой в ту пору было всего 11 лет. Но при этом талантливая девочка уже успела дебютировать в кино… Она была похожа на ангела! Золотые локоны, лучистые глаза, белоснежная кожа! Такая хрупкая, эмоциональная, нежная! Но какие могут быть взаимоотношения между взрослым мужчиной и ребенком?..»

Какое-то время они не виделись, пока Оссейн не зазвал Одиль вместе с сестрами в свой театр «Ренессанс» на спектакль «Веревка», в котором он был занят в главной роли. После представления девушки шумной стайкой впорхнули к нему в гримерку и засыпали комплиментами. Оссейн не отводил глаз от Марины – из «маленькой мышки» балеринки она уже превратилась в настоящую красавицу. «Я был на десять лет старше, но при ней робел и краснел, словно мальчишка», – сознавался Робер.

Когда сестры Поляковы удалились, актриса, работавшая с Оссейном в театре, внимательно посмотрела на него и напророчила: «А ты ведь, пожалуй, женишься на Марине». – «Да ты что, ей всего шестнадцать!» – «А вот увидишь», – усмехнулась проницательная вещунья.

– …и в Париже твоя матушка встретила твоего будущего папу, – прервала затянувшуюся паузу Марина.

– Ах да, – кивнул Робер, – только не в Париже, а в Германии. Перед войной отца, как успешного студента Московской консерватории, направили на стажировку в Штутгарт и Берлин. Вот там-то он и познакомился с Анной Миневской. А счастливым результатом этой встречи стал я. Представляешь, какой коктейль во мне намешан? Папа – иранец (ну, перс, как раньше принято было говорить), мама – еврейка…

– То-то я смотрю, у нас много общего, – хитро прищурилась Марина. – Моя мама – русская дворянка со шведскими корнями, папа – из украинских цыган. Кроме того, в нашем роду были еще и татары.

– Не сочиняй, обманщица! – погрозил ей пальцем Робер.

– А вот и нет, – кокетливо нахмурилась Марина. – Прабабушка моя, удивительной, рассказывали, красоты девушка, была дочерью влиятельного муллы.

– И теперь мы оба – французы, – заключил Робер, поднес к губам Маринину руку и нежно поцеловал.

– Я – русская…

– Папа был очень талантливым скрипачом и композитором, – с гордостью рассказывал Робер. – Когда он, Аминулла Гуссейнов, сын богатого торговца из Самарканда, приехал в Москву поступать в консерваторию, то принял православие и имя Андрей. Сочинял симфонии, балеты, писал музыку по сюжетам известных литературных произведений. Те же пушкинские «Цыгане», может, слышала? Там его музыка… Через несколько месяцев после знакомства родители отправились во Францию… Жили трудно…

– Судьба всех эмигрантов, – совсем по-взрослому вздохнула Марина.

– Ну да, – согласно кивнул Робер. – Папа зарабатывал совсем немного, все время сочинял музыку, предлагал театрам, но там постоянно отказывали. Одно время ему пришлось быть тапером в кабаках. Помню, он как-то рассказывал мне о своем первом гонораре: кто-то из клиентов заведения подарил ему шоколадную скрипку. Папа пришел домой и грустно сказал: «Вот, Аня, впервые моя музыка кормит своего создателя…» Но мама все равно верила, что он гениальный музыкант… Ей тоже приходилось много работать. Играла в эмигрантских театрах, музицировала. Правда, больших успехов не достигла и поступила в модистки шляпного ателье.

А родился я… в гостинице. Да-да, в самом обыкновенном, захудалом парижском отеле. До сих пор помню его название «Отель-де-Нарм». Из-за постоянного безденежья родители сдавали меня в пансионы, которые тогда в пригороде держали семьи русских офицеров. Я этих пансионов сменил, наверное, штук десять: Версаль, Шату, Кламар, Медон…

– О, я помню, – перебила Марина, – в Медоне была детская русская школа отцов иезуитов Святого Георгия. В свое время мама там подрабатывала преподаванием танцев. И я там тоже танцевала…

– Я, к сожалению, не видел. Наверное, меня уже там не было.

– Ну, конечно! Это ведь было уже после войны…

В этот момент в дверь кто-то тихонько постучал. Марина громко сказала: «Да!», и в комнате появилась Татьяна с подносом, на котором красовался чайник и изящные фарфоровые чашечки, которыми Милица Евгеньевна разрешала пользоваться только по большим праздникам. И – о, боже! – даже блюдечки с вишневым вареньем.

– Угощайтесь, – предложила Таня. – А то вы так увлеклись своими разговорами, обо всех забыли. Мы там играем. Шарль пришел, будет петь…

– Спасибо, Одиль, – Робер встал и принял из ее рук поднос. – Так, знаешь, вспоминаем детские годы.

Татьяна покосилась на сестру: «Все в порядке?» – и, увидев забавную гримаску Марины, тактично удалилась.

– А знаешь, почему я кочевал из одного пансиона в другой? – улыбнулся Оссейн. – Это гениальное изобретение отца. Всякий раз, когда родителям нужно было вносить плату за мое обучение, они меня тут же переводили в другое заведение, объясняя это семейными обстоятельствами, переездом и так далее. Они же всегда копейки считали. Отец даже по улицам ходил зигзагами, то и дело меняя тротуары, как шахматный слон. Потому что деньги был должен всем: и булочнику, и мяснику, и зеленщику, и аптекарю, вот и шарахался от них… Но я, поверь, никогда не чувствовал себя в чем-то обделенным, ущербным. Даже когда было совсем худо…

– Я тоже, – негромко сказала Марина, и Роберу даже показалось, что она шмыгнула носом, но тут же неожиданно повеселела: – Нас всех Ольга вразумила, открыла глаза на то, как мы живем. Старшая сестра все-таки. Она как-то вернулась из мясной лавки, где обычно покупала фарш, завела всех нас в комнату, закрыла дверь и, вся в слезах, трагическим шепотом объявила: «Девочки, а мы – бедные!» И мы, как по команде, принялись реветь в три ручья. Конечно, мы догадывались, что не наследницы Ротшильда, раз носим платьица, перешитые из бабушкиных, и кушаем в основном котлеты с кашей, но чтобы так сразу признать себя бедными?!. Это было невыносимо!

Робер протянул руку и осторожно погладил ее по голове, потом по плечу. И, забыв убрать ладонь, вновь заговорил. Ведь Марина, Мариночка – родная душа, ей с легким сердцем можно было доверить все:

– Знаешь, у Рене Шара, одного из моих самых любимых поэтов, есть такая строка: «Долго плакать одному – не пройдет бесследно…» Я с детства был очень одинок, рос нелюдимым, друзей не было совсем… Не знал, что такое подарки и игрушки к празднику. Когда в пансион другим ребятам родители приносили разные вкусности, мне казалось, это они делают потому, что их дети больны, вот их и подкармливают. А я – здоровый, крепкий, и, стало быть, мне ничего не нужно. Так что никакой зависти или огорчений не возникало… А как я любил прогуливать занятия!

– Я тоже, – шепнула Марина.

– Забирался на самое высокое дерево и оттуда глазел на улицу: люди – как марионетки, какие-то странные звуки, неясный шум, запахи, доносящиеся из соседних дворов… Я фантазировал, мечтал, что-то придумывал. Причем только на русском языке. Первые годы я ни слова не знал по-французски.

– Я тоже, – опять чуть слышно проговорила она. Но ей хотелось, чтобы он ее услышал.

– А отец язык так толком и не выучил, – Робер, увлекшись, продолжал о своем. – Он до конца дней говорил с чудовищным акцентом. Маме очень хотелось, чтобы я знал русский в совершенстве. До сих пор помню молитву, которую она учила меня шептать на ночь. Я опускался на колени и говорил: «Отче наш…» Господи, я не забуду этого никогда. А позже мама стала обучать меня стихам. Я знал Пушкина: «Как скучно, скверно жить на этом свете, господа…» Мне кажется: лиши меня детства, я перестану существовать…

– А где вы тогда жили?

– На левом берегу Сены, на улице Vaugirard, знаешь такую? Самая длинная улица Парижа… Там у нас, на чердаке четырехэтажного дома, была малюсенькая, почти игрушечная, квартирка из двух комнат. Но, представь, даже в таких условиях маме удавалось создавать уют и иллюзию комфорта. Никаких, конечно, удобств, из обстановки – две кровати, шкаф, складной стол и… пианино. Туалет – на втором этаже. Там же была душевая. На кухне мама готовила на печке, которую топили углем. Она была замечательная кулинарка! Я и сейчас помню удивительный запах ее пожарских котлет и борща. Кстати, борщ я у нее и научился готовить. До сих пор я только сам хожу на рынок, выбираю свежие овощи. Никому не могу доверить этот важный процесс.

Марина засмеялась: «Завидую твоей жене!» – «Я не женат». – «Ну, будущей жене», – она улыбнулась. Мальчик, про себя решила Марина, робкий и неуклюжий взрослый мальчик. Не пропуская ни одной рецензии театральных и кинокритиков, она уже нахваталась специфической лексики. Оссейн, по их мнению, был «актером с отрицательным обаянием»: плечистый верзила с крупными чертами лица и тяжелым взглядом глубоко посаженных глаз. Но видели бы эти критики, как он сейчас смотрел на нее…

– Когда я сказал родителям, что собираюсь стать актером, они были счастливы – в доме еще кто-то станет зарабатывать… А на сцену меня всегда тянуло. В пятнадцать лет я посещал студию при театре «Старая голубятня». Потом наш педагог Таня Балашова рекомендовала меня на театральные курсы Рене Симона, куда таких, как я, голодранцев, принимали бесплатно. Моим первым театром стал «Гран Гиньоль». Но вот с кино у меня долго не получалось. Правда, недавно Роже Вадим[5 - Вадим Роже (Племянников Владимир Игоревич) (1928–2000) – французский режиссер, сценарист, актер. Автор к/ф «И Бог создал женщину», «Ювелиры лунного света», «Опасные связи», «Дон Жуан-73» и др. Первая жена – Б. Бардо, французская киноактриса.] предложил мне роль в своем новом фильме… Ты, должно быть, его знаешь, он же из нашей русской колонии…

– Конечно, знаю. Он частенько бывает у нас дома, мы все с ним дружим. А что, Роже по-прежнему все еще со своей Брижит?

– Да. Они, по-моему, неразлучны. Кстати, ты на нее очень похожа…

Марина фыркнула: «Скорее она на меня!» И, покачав головой, добавила: «Кривляка…» Еще немного помолчала, а потом укоризненно сказала: «Робер, никогда не говори женщине, что она на кого-то похожа. Это мой тебе добрый совет». Он вновь – в который уже раз по счету за сегодняшний вечер? – смутился.

«Роже Вадим прославился тем, что всех своих жен делал звездами кино, – скажет Марина Влади много позже. – Да он и не скрывал никогда, что создавал Бардо по моему образцу, и она сама потом писала, что влюблена в меня и старалась во всем подражать. Ведь я же начала сниматься намного раньше ее. Можно сказать, что я открыла новую эстетику. Я не гримировалась, была естественна и безыскусна. Ни одна из актрис в те годы не появлялась в кадре без бюстгальтера под платьем, с распущенными волосами или обнаженная. Это был новый стиль. А Брижит с Роже Вадимом уже пошли по моим стопам…»

* * *