Неудавшийся юбилей

– Знал бы я, сына, – в очередной раз подал голос отец, – что даже сегодня, в день, когда мы закопали нашего Тольку, будешь ты так… младенцем бы тебя придушил. Задавил бы подушкой и сказал бы всем, что во сне ты задохся.

– Бать, я не вру!

– Да ладно, мы тебе после толькиного дня рождения звонили в Москву. Домой не дозвонились, а на работе твоей нам ответили, что за два или три дня до этого неудавшегося толянова праздника ты уехал вместе с кучей друзей и подружек в отпуск за границу, на море позагорать… блядун хренов!

– А в день рождения с утра он был такой воодушевлённый, – твёрдым голосом пресекая ненужную в этот скорбный час ссору, продолжил рассказ соседки дядя Степан, – даже его обычная повышенная температура улеглась. Ничего не начинал, ждал тебя, чтобы вместе с любимым братом торжество открыть. Всё высматривал, когда ты появишься со стороны трассы. К обеду немного приуныл, но продолжал ждать. Всё убеждал нас всех, что Санёк вот-вот обязательно подъедет, он же, дескать, обещал как брат брату. Тогда, в компании с ним, сразу, мол, и приступим к пиру горой. Ближе к вечеру захандрил, а потом вдруг выпил натощак целую бутылку вина прямо из горлышка. Стол так и не стал накрывать… эх-х!

– А к ночи… – соседка всхлипнула, – он был уже пьян до невменяемости, хотя пить ему врачи категорически запрещали в его состоянии.

– И понеслось… напрямую к гибели, – в тон ей всплакнул дядя Степан. – Утром мы к нему не смогли зайти, поскольку входная дверь и окна были заперты изнутри. Ни на наши стуки, ни на телефонные звонки не отвечал. Пил, пока не уничтожил весь праздничный юбилейный запас спиртного. А припасено было прилично, так как готовились мы вместе с ним в этом плане к торжеству загодя и основательно.

– Батя, а ты-то где был? – бледный как полотно Санёк выпил один за другим два стакана подряд водки и, не закусив, наливал трясущимися руками третий. – Ну, пусть я мразь законченная. А ты ведь выше в тысячу раз! И ближе.

– В больнице районной я был, вот где… нашу-то, сельскую, прикрыли недавно из-за отсутствия финансирования. Редко, но наваливается слабость,

ложусь под капельницу. В этот раз вот тоже угораздило перед самым

толькиным днём рождения.

– Бать, ты начал с вопроса, знаю ли я, с чего всё у Толяна началось. Так получилось, что не успел он мне раскрыть тайну своей жизни. Прошу тебя…

– Боюсь, сына, не надо, наверное, тебе этого знать.

– Батя! Ты что? Он ведь собирался рассказать!

– А ты хотел его выслушать? Дела, говоришь? Вот и езжай в свою Москву да на заморские пляжи на своих импортных железяках-«Хаммерах» со своими бандитскими шлюхами, нехрен оскорблять своей вшивой крутизной толькину светлую память! Да он в тысячу раз лучше тебя был, хоть и бедный. Просто тебе, стервецу, больше повезло в какой-то момент – в буржуи выбился, сыт-пьян и нос в табаке, а ему примерно в тот же по времени момент повезло меньше – облучился на проклятой денежной работе, с атомной радиацией связанной, куда ты же его и сговорил. С тех пор и начались толяновы мучения. Заработанные и скопленные кое-какие деньги вскоре после списания его на инвалидную пенсию закончились, а болезнь прогрессировала. Жизнь по мужской линии каюкнулась, а у него – любовь настоящая только-только началась тогда… И постепенно загиб человек.

– Батя, ты что хочешь сказать? Ну, прости меня, батя, если я…

– Бог простит… может быть. Он милосердным бывает даже к таким как ты. А я не хочу тебя ни видеть, ни слышать. Внучат своих, а твоих детей, каких не довелось Толяну иметь, и жену твою, а свою сноху всегда любить буду и оченно скучаю по ним, а лично тебе в моём доме делать нечего, и не надо тут совсем появляться. Уезжай.

– Батя-а!!! Ради памяти Тольки!

– Всё, сына. Давай поцелуемся на прощанье.

– Батя, я шикарный памятник Толяну сооружу! Мраморный, гранитный!

– Всё, что мог, ты уже соорудил. Прощай, сына.

И старый Андрей Антипович шаркающей походкой, не оглядываясь, пошёл прочь.

– Вот, половину отдайте, пожалуйста, завтра ему, родителю моему, а

вторую половину – вам на уход за могилой, – положил на стол смешанную пачку стодолларовых и тысячерублёвых купюр Санёк, не решившийся сию минуту побежать вслед за отцом и пытаться как-то смягчить его.

– Не обижай нас, Саня, – подвинула ему назад деньги бывшая учительница. – Дед ничего от тебя не возьмёт, а мы если и помогали твоему брату, то делали это от души, просто по-человечески. Он тоже иногда в меру сил помогал нам в чём-то, так и жили. А за могилкой присмотрим, не волнуйся. И пусть она будет простая, как всё здесь. Шикарный памятник был бы на нашем небогатом кладбище инородным телом, и Анатолию это вряд ли понравилось бы. Ведь он был нашим, деревенским, простым русским человеком. Жаль, что ты таким же стать не сумел. Поэтому, действительно, поезжай-ка уж поскорее к себе, в свою «крутую» Москву. Так будет лучше.

– Но… – сконфуженно, уже не споря, мялся Санёк, – неужели совсем никакая помощь не нужна? Я ведь родной всё-таки брат… близкий человек…

– По-настоящему близким все последние годы был ему хотя и слабенький уже, страдающий провалами в памяти, но без малейшей искусственности любящий отец. И ещё… знаешь, кто?

– Кто, скажите, Марь Ванн?

– А видишь вот эту женщину?

– Ничего, симпатичная. На похоронах в одиночку рыдала в стороне от всех.

– Смотри-ка, глазастый по женской части даже в траурном состоянии. Вот и знай, Саня, что она могла стать матерью твоих племянников – толяновых детей… да так уж вышло, что не судьба, значит. Ты ведь никогда не интересовался личной жизнью брата, а следовало, хотя бы из приличия.

– Так я могу познакомиться. Прямо сейчас.

– Уже ни к чему. А знаешь, Сань, какую фразу, монотонно повторяемую как заклинание, услышали мы от Толика, когда его увозили, тяжёлого, отчаявшегося и окончательно доконавшего себя этим запоем из-за безрадостного юбилея в больницу, откуда он так и не выкарабкался?

Санёк вдруг вспомнил, что когда он последний раз дозвонился до Толяна на его мобильный телефон, чтобы извиниться за своё отсутствие на его юбилейном дне рождения и в очередной раз пообещать вот-вот подъехать, голос у Толяна был какой-то уж очень слабый, безжизненный. Да, теперь ясно – он находился в больнице, но почему-то ничего об этом не сказал, а только тихо спросил: «Ты приедешь?»

– Хоть этого не скрывайте от меня, Марь Ванна! Что вы услышали? Что?!

– Сытый голодного не разумеет, сытый голодного не разумеет, сытый голодного не разумеет…

– И умирал с этими словами… – Санёк, схватившись за голову и не помня себя, опрометью выскочил из-за стола, вслепую побежал куда-то. Очнулся он только в реанимационном отделении той самой районной больницы, где так тяжело, в бедности и одиночестве тихо прощался с жизнью всего пару дней назад самый близкий ему по земной логике, после умершей задолго до этого матери и ещё живого, но мало дееспособного отца, человек.

Главной, довлеющей мыслью выписывающегося через некоторое время из больницы Санька было твёрдое желание для начала, в частности, отдать все имеющиеся у него денежные запасы на благоустройство деревенского кладбища, где похоронен его брат, и этим хоть как-то искупить свою вину перед ним и реабилитироваться перед местной общественностью. А затем, и в целом – начать жить за двоих и постараться доделать за отмеренные ему судьбой оставшиеся годы все добрые дела, которые мог бы, да не успел совершить безвременно ушедший Толян.

Насколько хватит такого, не хотелось бы сомневаться, искреннего, но возможно и, как, увы, нередко случается в этой жизни, всего лишь

сиюминутного эмоционального порыва Санька – одному Богу известно…