Неудавшийся юбилей

Неудавшийся юбилей
Юрий Темирбулат-Самойлов

Хоронили Толяна скромно. Гораздо скромнее, чем он мог представить себе при жизни. Тихо, без обычной у нас, провинциальных русских обывателей, печально-ритуальной помпы в виде дежурно-унылого полупьяного духового оркестра и разбрасывания еловых веток или живых цветов по дороге поперёд шествия, снабжённого во главе своей набором венков, переплетённых надписанными траурными лентами. Да и шествия-то, как такового в общепринятом понимании, не было. Исполняющий роль катафалка видавший виды грузовичок с гробом в застеленном старенькими коврами и откинутыми бортами кузове; за ним – четверо-пятеро ближайших, поголовно пожилых соседей. Следом, чуть сбоку – почему-то участковый милицейский инспектор, никогда ранее в близких толянских друзьях не состоявший. Арьергард составляла примкнувшая на полпути ватага не совсем трезвых собратьев покойного по досугу – рыбаков-любителей, насквозь пропахших рыбьей чешуёй, речным ветром и ещё чем-то приятности довольно малой.

Юрий Темирбулат-Самойлов

Неудавшийся юбилей

Хоронили Толяна скромно. Гораздо скромнее, чем он мог представить себе при жизни. Тихо, без обычной у нас, провинциальных русских обывателей, печально-ритуальной помпы в виде дежурно-унылого полупьяного духового оркестра и разбрасывания еловых веток или живых цветов по дороге поперёд шествия, снабжённого во главе своей набором венков, переплетённых надписанными траурными лентами.

Да и шествия-то, как такового в общепринятом понимании, не было. Исполняющий роль катафалка видавший виды грузовичок с гробом в застеленном старенькими коврами и откинутыми бортами кузове; за ним – четверо-пятеро ближайших, поголовно пожилых соседей. Следом, чуть сбоку – почему-то участковый милицейский инспектор, никогда ранее в близких толянских друзьях не состоявший. Так же, как и участковый, немного особняком – мало кому знакомая средних лет, явно преждевременно поблекшая, но ещё не окончательно растратившая следы былой красоты женщина. Арьергард составляла примкнувшая на полпути ватага не совсем трезвых собратьев покойного по досугу – рыбаков-любителей, насквозь пропахших рыбьей чешуёй, речным ветром и ещё чем-то приятности довольно малой.

Был ещё неожиданно вдруг запропастившийся куда-то начинающий уже выживать из ума толянов отец, который должен бы, кабы не это горе, праздновать сегодня своё восьмидесятилетие. Вот, и вся процессия.

Жара, следует заметить, стояла несусветная. Застывшее в зените яркое полуденное солнце не просто жгло, а буквально жарило. Деревьев же, или иного достаточного тенёчка, под которым можно было бы хоть относительно комфортно, если это слово допустимо для такого случая, расположить гроб для не слишком уж поспешного прощания с усопшим, где-либо поблизости от вырытой могилки, к великому сожалению, не наблюдалось. А потому, невзирая на заслуживающие внимания факторы вроде уважения присутствующих как к самому Толяну, так и к возможно желающим успеть на эти горестные проводы, но по каким-то причинам запаздывающим немногим его близким, как это ни грустно, приходилось поторапливаться, на чём особенно настаивал представитель районной ритуальной службы «В последний путь», нанятый кем-то для руководства процедурой.

Это «кем-то» было, по большому счёту, единственным сдерживающим фактором против неприлично торопливого, ввиду изнуряющей живых и всё заметнее ухудшающей состояние мёртвого тела жарищи, захоронения…

С наибольшей степенью вероятности организацию похорон оплатил фирме ритуальных услуг заочно, перечислением через банк родной брат умершего Санёк, уже более десятка лет живший в далёкой богатой Москве, и из-за постоянной сверхзанятости делового человека появляющийся здесь, на своей малой родине редко, от случая к случаю, большей частью в связи с какими-то знаковыми семейными событиями, не поприсутствовать на которых было бы уж совсем по-свински. Да и то, даже при этой редкой редкости он всегда являлся с опозданием.

А если не Санёк, то со степенью вероятности во много раз меньшей разорился на эти небогатые похороны и полагающиеся сразу после них какие-никакие поминки кто-то из других ныне здравствующих более-менее близких родственников, разбросанных жизнью по свету, или из живущих большей частью в областном центре старых друзей-сослуживцев Толяна, изредка его навещавших.

Но, кто бы это ни был, а в любом случае заслуживает того, чтобы ему была предоставлена возможность попрощаться с ушедшим в иной мир до предания тела земле-матушке. Ох, эта жара… да ещё и отец, старый полуумок, где-то бродит… а, вот и он! Оказывается, ходил в слезах по деревне и раздавал всем подряд поминальные гостинцы – конфеты, печенье, пряники.

Сотрудник фирмы «В последний путь» нервничал, поглядывая на часы. Но отдать команду бригаде кладбищенских землекопов на завершение рабочей процедуры не решался – видно было, что чего-то, а скорее кого-то этот человек при всей щепетильности ситуации побаивался больше, нежели последствий пекущей жары. Всё и прояснилось, к облегчению присутствующих, без слишком уж большой затяжки во времени.

Со стороны тянувшегося из-за линии горизонта шоссе появилось большое, с каждой минутой приближающееся, катящееся прямо по колосящемуся полю пыльное облако, окутывающее целую кавалькаду считающихся легковыми, но при этом очень уж громоздких «вездеходистых», увешанных многочисленными блестящими фарами, редко виданных в этих местах автомашин. Процессия дружно вздохнула: Санёк… наконец-то! Теперь остаётся только поспокойнее вытерпеть кое-какие душераздирающие моменты, а они, согласно некоторым, хорошо известным здесь специфическим личностным особенностям Санька, наверняка будут, и… божеский процесс погребения отмучавшегося Толяна можно пристойно заканчивать.

– Брата-а-ан!!! Братка-а-а…

Выскочившего из головной машины откормленного, лоснящегося, хорошо одетого классического бизнесмена новой волны непосвящённый человек вряд ли принял бы за родного брата скромного, как говорилось в служебных характеристиках советских лет, в быту, измождённого лицом, неимоверно худого исколотым уколами телом, донельзя измученного целым набором тяжёлых болезней, но добрейшего, особенно в последние, самые трудные годы жизни душой, безвредного в поступках и мирного, компромиссного характером Толяна.

– Что же ты наделал, братуха!.. – захлёбывался в рыданиях бизнесмен-классик. – Ну, почему не дождался?!. Гляди, какого я тебе джипяру задарить на юбилей приготовил! «Хаммера» крутейшего! А телек на замену твоему затухшему уже давно допотопному «Рубину» – панель-плазму «Сони» за три тыщи баксов! Брат! Ну, опоздал… ну, дела… но зачем же так с собой жестоко поступать, при твоём-то здоровье да в такой запой… да с дешёвой сивухой? А для здоровья я тебе, как обещал, – помнишь? – медвежьего жиру, и барсучьего тоже ещё в прошлом году целую кучу бутылок надоставал, да всё привезти забывал, вон, в машине лежат… братишка-а-а-а!!!

Вышедшая вслед за убитым горем Саньком из двух остальных прибывших с ним машин небольшая группа таких же, как и он, успешных с виду молодчиков еле удерживала своего товарища сначала от попытки нацепить на шею лежащего в гробу брата снятую с себя золотую цепь с огромным, усыпанным драгоценными камнями крестом, затем – хотя бы вложить этот явно не вписывающийся в окружающую обстановку предмет больше роскоши, чем религиозной принадлежности, в его иссохшую руку, занятую маленькой православной иконкой…

– Сань, ты бы выпил лучше покрепче, да закусил немного, глядишь и полегчало б, – приобняв заливающегося слезами бизнесмена, увещевала одна из соседок, бывшая учительница Мария Ивановна чуть позже за столом, накрытым для поминального обеда. – Толюнчику ведь уже не поможешь… а жизнь должна продолжаться.

– Да какая это жизнь, если до гроба теперь казниться буду! – утирал слёзы Санёк. – Ведь мог бы я Тольке уменьшить мучения, облегчить как-то эти последние годы. Баньку обещал построить – не сделал. Машину вот… не успел. Врачей хороших, лекарств самых лучших… не уследил, чтобы профилактика регулярная была… ремонт в доме… И сам с ним тут не пожил вместе ни разу хотя бы несколько дней, хотя бы перед смертью чтоб поухаживать по-родственному… всё в Москву свою рвался побыстрее уехать, к делам своим неотложным, грёбаным… пропади они!

– Мог бы ты, наверное, Саня, и поуменьшить в какой-то степени если не

физическую, то хотя бы душевную боль брательника своего, – подключился к разговору ещё один сосед, бывший бригадир-полевод, – да только не то ему нужно было, что ты думаешь. То есть не совсем то.

– Вот и скажи, дядь Стёп, не скрывая, всю правду, что вы обо мне тут

думаете! Не обижусь, ей-Богу… только благодарен буду. Ведь брат столько раз порывался о чём-то со мной серьёзно поговорить, да так как-то и не сложился у нас этот разговор – то некогда, то ещё что-то.

– А знаешь ли ты, сына, – подсел к беседующим отец горюющего Санька и покойного Толяна, – с чего всё началось у нашего Тольки? Не знаешь! Все знают – и я, старый дурень, который должен сейчас как старшее поколение вместо него в земле гнить, а не восемьдесят лет свои прожитые таким вот горьким образом отмечать, и друзья его, приятели… а ты – нет, не знаешь, Саня, и не узнаешь уже никогда. В такой степени, значит, он тебе, единственному родному брату, доверял…

– Ну, ладно, Андрей Антипыч, – сосед дядя Степан нервно курил большими затяжками дешёвую крепкую сигарету без фильтра, – успокойся, пожалуйста. Не хотел бы Анатолий, чтобы мы сейчас, на его поминках отношения из-за него начали выяснять. А тебе, Санёк, я вот что скажу. Любовь к близким выражается не в дорогих в денежном выражении подарках к месту и не к месту. Гораздо дороже душевное выражение – простое человеческое внимание. Чтобы чувствовали близкие, что ты о них помнишь.

– Да помнил я всегда о брательнике! Помнил! Только часто вырываться сюда не мог объективно. Вы знаете, как столичная суета затягивает, засасывает в своё болото? Ни вздохнуть, ни выдохнуть. Чуть зазевался – всё, хана, можно так влететь, что мало не покажется, в жизни потом не выпутаешься! Большой бизнес – большие проблемы. А по мелкому плавать… наплавался здесь по горло в своё время. Жену прежде времени старить какой попало работой, если вообще найдёшь её, работу эту… детям образования хорошего не дашь…

– Каждый, конечно, сам выбирает свою стезю. В этом ни мы, ни кто

другой тебе не подсказчики. Но и обещать надо, Саня, выполнимые вещи. Вот баньку твою обещанную он, братка твой, пять лет ждал. Всё вымерял, где да как во дворе мы её соорудим. А потом отчаялся, махнул рукой… запил в очередной раз. Хотя, думаешь, очень ему нужна была эта пресловутая баня как удовольствие? Он ведь по состоянию здоровья и париться-то не мог. Внимания – вот чего жаждала душа его. Скажи вот, к примеру, сколько стоит твой хороший ужин с компанией в дорогом московском ресторане? Только честно, Сань, без вранья.

– Ну-у… смотря с какой компанией, и в честь чего. Бывает, что и в сотку косых, то есть в сотню тысяч рубликов не уложишься.

– Во-от. А тогда, когда ты по пьяному делу побожился ему немедля подогнать бригаду строителей, да сруб готовый из Мордовии завезти, всё это можно было в нашей деревне тысяч за двадцать, от силы за тридцать под ключ изготовить. Но, и не в этом даже дело.

– Говори, дядя Стёпа…

– Сегодня на кладбище, извини, конечно, но с твоим «Хаммером» да телевизионной «плазмой» в подарок покойному брату ты всей нашей дружественной Толяну общественности как будто в душу нагадил. Фарсом всё это выглядело, оскорбительным и для нас, и для тебя самого. Какие джипы больному нищему деревенскому пенсионеру-инвалиду, выглядевшему в свои пятьдесят немощным стариком? Хоть он и твой брат. Да его месячной пенсии на один бензобак заправки такой махины не знаю, хватило бы или нет. Ты бы лучше мопед ему для езды на рыбалку самый простенький справил, – вовремя, конечно, а не тогда, когда петух прокукарекал, – цены бы такому подарку не было. А машину, даже малолитражку типа «Оки», он давно уже не потянул бы в обслуживании.

– Так ведь, не всегда же…

– Да даже и тогда, когда поздоровее был, не взял бы он у тебя такую «крутую тачку». Ха-аммер… эх, Санёк, Санёк!

– Не въеду, как можно от такого отказаться…

– А ты въезжай в сознание простого русского деревенского жителя! У нас тут каждая копейка трудовым потом добывается. А кто пенсионер – так не на ферме или в поле, а на своём огороде пропитание выращивает. Да ещё если любитель, как твой брат, то, может быть и на реке срыбачит мелочишки какой-нибудь на кастрюльку-другую юшки или на сковородку. А то и – на продажу, кто пошустрее. А все эти ваши дорогие «джипяры» – голимые кровь и грязь. Вот, признайся, как на духу, сколько ты людей угробил в бандитской своей погоне за богатством, если не совсем смертно, то хотя бы путём лишения имущества или денег как минимум? Ну, чего молчишь?

– Дядь Стёп…

– Что «дядь Стёп»? А, ладно, всё равно не скажешь…

– А чего тут говорить… надоело уже до чёртиков спорить, доказывать, что не все богатые – исключительно убийцы и грабители.

– Да ты на физиономию свою в зеркало погляди! Хорошо, пощажу, облегчу немного тему. Помнишь, как-то, когда он поделился с тобой, будто копит деньги на велосипед, ты ему уверенно так заявил в ответ, что прекращай, дескать, на такую ерунду усилия тратить, лучше поесть чего вкусного купи, а я тебе, мол, через неделю парочку супер-великов пришлю импортных. Прислал? А он ждал, и всерьёз. С нами, друзьями по рыбалке, делился в мечтах одним из этих двух «великов». Не насовсем, конечно, а напрокат для компании – до воды и обратно. А к своему полувековому юбилею как готовился, знаешь?

– В этом и вся трагедия, Саня, – грустно промолвила начавшая этот разговор соседка Мария Ивановна, во дворе которой происходили поминки.

И опять встрял уставший утирать слёзы старый отец:

– Ты знаешь, сына, какая пенсия была у твоего брата? Не дай Бог тебе никогда такой иметь. Тысяча восемьсот рублей да плюс где-то четыреста на лекарства по инвалидности. Можно на них прожить даже в такой не самой плохой деревне как наша? А он умудрялся. И свет-газ, другие-остальные коммунальные услуги у него всегда вовремя оплачены были. Пусть по льготным тарифам, но это тоже деньги. Для него ощутимые. Мы никогда у тебя ничего не просили, у тебя – своя семья, свои заботы, но мог бы и послать иногда тысчёнку-другую. Тебе сущая мелочь, а Толяну – хорошая заначка к какому-нибудь празднику. Так вот, родной сына, он и с этой своей пенсии исхитрился скопить денег на покупку барана к своему юбилею. Только ради тебя, непутёвого, чтобы тебя от души шашлыком твоим любимым угостить, – сам-то он как цыплёнок, не ел почти, – ты ведь обещал ему обязательно подъехать к этому дню. Помнишь?

– Помню, батя. И готовился к поездке. Телевизор, сто лет назад обещанный, купил, и в качестве особого юбилейного сюрприза – машину самую престижную среди братвы и прочих солидных людей. Машину сдуру, конечно, понимаю теперь. Простите идиота.

– Братвы-ы… Саня-Саня… вроде и одна мать вас с Анатолием родила, а как будто с разных планет вы.

– Простите… я правда собирался.

– А почему не приехал? Он ведь так ждал! Только о тебе и говорил целый месяц, пока готовился к празднику.

– Правда, Саня, он так хотел от души отметить свою круглую дату, ведь в жизни никогда дней рождения толком не отмечал – тяжело вздохнула Мария Ивановна. – И слово «Санёк» не сходило с его языка. Если б всё сложилось, возможно и поведал бы он тебе в этот день то, что хотел да не решался рассказать столько лет. Может, устал болеть, чувствовал что-то. А жить он хотел, несмотря ни на что, сильно. Планы строил на будущее…

– Жизнь, Марь Ванна, московская ох, как давит людей, особенно нас, неместных, приехавших за удачей, за деньгами.