Днище

– Эхохо, это жалко. А то я точку одну знаю. Там не то, что в «Любушкке», не дерут с простого народа. По восемь.

– Да ну? – засомневался Куц, сжимая в руке оставшийся нетронутым полтинник, – а покажешь?

– А чё ж нет-то. Только ты не обессудь, конечно, но походные-то нальёшь?

– Налью, не боись, – успокоил его Лёня и сделал такой жест рукой, который говорил: моё слово – железо.

Анатолий Иванович повёл Лёню через частный сектор, потом сквозь узкие межгаражные щели и, наконец, в дырку под забором, называя всё это «скороточкой». «Попасть из пункта А в пункт Б самым коротким путём можно только по прямой» – думал Лёня, философски снося все тяготы путешествия. Они подошли к подъезду, из которого не столь давно выносили Валеру Хохлова вперёд ногами, чтобы увезти на ПМЖ в тихое, уютное место не далеко от города.

– Тут, – дядя Толя кивнул на подъезд, – на пятом, на право, до упора и направо. Сто двенадцатая. Скажешь, от меня, а то она просто так не откроет. Боится, чтоб ей зубов во рту не поменьшало, потому что, говорят, помер Валерка, хлебнув её сивухи.

– Слышь, а если и мы того, коней двинем от некачественного алкоголя?

– Да у Валерки сердце слабое было, ему ж и врачи пить запретили. Не ссы, Лёня, иди давай, а то ведь в натуре до завтра не дотяну, ей Богу.

Последние сомнения Куцего развеялись при приблизительном делении пятидесяти рублей на восемь. Результат получался обнадёживающим, с запасом на 2-3 дня.

Предательский полтинник не оправдал возложенных на него надежд, предательски испарившись на исходе второго дня. На память от него осталась только пара неинтересных монеток, которые для дальнейшего пиршества могли выступить только в роли довеска, но никак не уставного капитала. В связи с этим можно сказать, что Куцему с дядей Толей в какой-то степени подфартило, ибо они уже не осознавали, что столь чудесно начатое предприятие вот-вот разродится финальными титрами. Одна их часть каллиграфично уместилась в милицейском протоколе, а другая на табличке временного деревянного креста, какими обычно отмечают местоположение людей, отказавшихся от любых проявлений признаков жизни.

В протоколе скупым, лаконичным стилем было описано времяпрепровождение Леонида Израилевича Куца, который упорно нарушал общественный порядок, пытаясь лежачей забастовкой отвоевать себе скамейку на детской площадке.

Анатолия Ивановича, квартировавшегося неподалёку, сочли возможным препроводить на специальном автомобиле в приёмное ближайшей больницы, где у него уже мог быть абонемент, будь это заведение более лояльно к своим постоянным клиентам. Дежурный врач был не в духе из-за ссоры с женой. Поэтому, разглядев среди ветоши знакомые черты, уже изрядно примелькавшиеся, он попросил санитара пристроить дядю Толю в клетку, будто это была экзотическая птица. На какое-то время об Анатолии Ивановиче забыли, и этого оказалось достаточно для поездки сначала в морг, а потом дальше, туда, откуда никто никуда не возвращается.

Так вот, на фанерном прямоугольничке были краской написаны слова и цифры, обозначавшие фамилию, имя, отчество и годы жизни. Ни тебе благодарностей, ни даже затёртых до подкладки «помним, любим, скорбим». И ни одну слезинку не впитала в себя глинистая коричневая почва, давшая приют отвыкшему от постоянного места дяде Толе.

Глава 6

У Любови Ивановны было две дочери от разных отцов. Надя, а теперь уже солидная женщина 35-ти лет, Надежда Львовна Чертко, решила не идти по стопам родителей, закончила педагогический институт и теперь была завучем в соседнем городишке.

У Сергея Чертко, её законного супруга, была сеть из трёх киосков и кафе под названием «Элита». От всего этого поступали солидные дивиденды, на благодатной почве который вырос дом, несколько машин и трое наследников. Кто был отцом Надежды, знали только два человека: её мать и Анжела Петровна. Сам же виновник сего происшествия ровно 35 лет назад скрылся с места преступления. Он вышел из квартиры с целью избавить жилище от накоплений мусора, и больше никогда Любовь Ивановна не видела ни ведра, ни его похитителя.

Надя росла послушной, умной девочкой, а её мама дала себе зарок больше никогда не верить мужикам, какие бы красивые усы у них ни были. Но как-то раз, ровно через 15 лет, 3 месяца и 4 дня после злополучного похищения, дверь магазина, где она работала, распахнулась, и вошёл Толик. Ещё не совсем лысый, самую малость оборванный, с немного подрагивающими руками, он через неделю притащил цветы, потом конфеты и, наконец, подытожил всё шампанским, уговорив Любу распить его совместно и желательно на брудершафт.

Так и появилась Вера. Люба целый год не разрешала Толику выносить мусор, но даже закалённый в боях воин в мирное время расслабляется и теряет бдительность. Поэтому к детскому плачу примешались причитания о повторной краже мусорного ведра, которое не несло в себе никакой ценности, кроме обоснованного предлога обрести свободу романтической натуре.

20 лет, как 20 рублей, ушли незаметно, заглушив в душе тёти Любы любые романтические нотки. Два человеческих существа, по неосторожности появившиеся в её жизни, всё время требовали финансовых вливаний, которые магазин «Угловой», где Любовь Ивановна работала так давно, что именно там и познакомилась со всеми отцами всех своих дочерей, этот магазин не мог удовлетворить аппетиты своей зарплатной частью. И тётя Люба, как истинный стратег, в течении нескольких лет научилась таким финансовым махинациям, которые были впору Остапу Бендеру или Сергею Мавроди. Случай с неудачной попыткой смещения её с поста только подтвердил экономический гений Любови Ивановны. Конечно, в этой бурной реке не водились особо крупные денежные особи, но малька и всяких карасиков хватало стабильно, что и позволило старшей дочери Наде обременить себя высшим образованием.

Гены же Толика оказались настолько прочными, что Любови Ивановне так и не удалось выкорчевать давно посеянный порок из Вериного характера. Милиция давно учла тот факт, что Вера существует, и это даже где-то записали, чтоб не забыть.

В общем, от двух, с первого взгляда похожих друг на друга похитителей мусорных вёдер, появились в квартире и жизни тёти Любы две абсолютно разные индивидуальности, которые и превратили так интересно начинавшуюся жизнь в пригоршню одинаковых, как старые копейки, дней.

Опустившись до скупого языка литературных аллегорий, можно сказать, что упорхнувшая в самостоятельное плавание Надежда оставила под одной крышей Веру, скатившуюся на самую низшую ступень физиологического атеизма, и Любовь, которая дала окончательный и бесповоротный обет безбрачия.

Глава 7

Первым делом Лёня поднёс правую руку так близко к глазам, как ювелир, желающий убедиться в подлинности бриллианта. На тыльной стороне ладони был какой-то замысловатый рисунок, который при вдумчивом анализе оказался следами протектора от изрядно поношенной, но ещё вполне пригодной обуви. Это подтверждалось небольшого размера цифрами 4 и 3, взятыми в овал.

– Сорок третий, сука, – прошептал он крошащимся голосом и почувствовал, как в руке от движения что-то запульсировало.

По остаткам знаний анатомии, пылившимся в багажных отделах головы, он знал, что сердце находится где-то в груди. Но ощущение было такое, что этот главный орган любви за ночь перекочевал в руку и теперь трепыхался там, как рыба, пойманная в сеть. Сделав беглый визуальный анализ окружающего пространства, Куций со звуком «бля!» осознал, что заточён в обезьяннике районного отделения милиции, визиты в который он наносил с постоянством пунктуального человека.

– Эй, начальник, дай водички, а то возьму и подохну на твоей смене, – крикнул Лёня в сторону стола, за которым обычно восседал дежурный. Никто не ответил, и Куц, борясь со сбоями вестибулярного аппарата, встал и подошёл к решётке.

– Аллё, есть кто живой?

– Чё орёшь, падла, тут люди отдыхают. Ещё звук уловлю, будешь свои ботинки всухомятку жрать, понял? – раздался уверенный командирский голос с верхних нар.

– Понял, – приуныл Куций, и вправду всё резко осознав. Что-что, а возможность трапезничать всухомятку произведениями обувной промышленности его совсем не прельщала.

Глава 8

В то же самое время в приёмном отделении больницы врач отдёрнул с лежащего на каталке человека простыню, как фокусник сдёргивает платок со шляпы, в которой должен находиться кролик.

– Он? – спросил доктор скучным официальным тоном, глядя в бледнеющее лицо Любови Ивановны Катковой.

– Ой! – вскрикнула та, будто её кольнули булавкой в мягкую часть, и стала медленно клониться назад, предпочитая, видимо, отдых на комфортабельном кафельном полу дальнейшему созерцанию представлений фокусника в белом халате.

Под простынёй лежал Анатолий Иванович Катков, последний мужчина в жизни тёти Любы, столь бесцеремонно оставивший её квартиру без мусорного ведра.

Глава 9

Олег Гиппиус к литературе был причастен так же, как Алла Пугачёва к народному бунту. До недавнего времени он работал на стройке сторожем. Но трагедия под личиной праздника всех мужчин, служивших в армии, сделала в его вялотекущей жизни такой перелом, о котором ни один поэт ещё ничего не написал. Начиналось всё весело. Два украинца пришли в его апартаменты с несколькими пузырями свежайшего, ароматнейшего самогона. И, чтобы свести к минимуму шансы на отказ от совместного распития, к набору прилагались сало, лук, чёрный ржаной хлеб и малосольные огурчики. Всё, надо сказать, домашнее, кроме хлеба, который пытался оправдаться чрезмерной мягкостью при хрустящей корочке. Олегу сразу стало ясно, что больше он над своей судьбой не властен, и дегустация классической национальной кухни изрядно сдабривалась воспоминаниями о службе и всего, что с ней связано прямо или косвенно.

Утром, ощутив далеко не нежное прикосновение к своему туловищу, Олег открыл глаза, вокруг которых шли концентрические круги как от камня, брошенного в воду.

– А? Чё? Что такое?

– Ну, проснулся? – ласково спросил начальник участка и кулаком разрешил ещё минутку полежать.

– Больно, бля! За что?

– А ну дуло залепи и напряги на секунду кусок говна, который у тебя вместо мозга, ты, дегенерат! Слушай, сука, внимательно. Ты попал. Ты так попал, что вся твоя предыдущая имбецильная жизнь тебе курортом покажется.

По ходу монолога, читаемого начальником в лучших театральных традициях, стал ясен ответ на загадку столь странного пожелания доброго утра. Суть речи, переполненной афоризмами, аллегориями, описаниями и экспрессивной жестикуляцией сводилась к следующему: пока Олег отдыхал от интернационального застолья, с участка пропало столько дорогих сердцу начальника предметов, материалов и инструментов, что даже переход Гиппиуса в лучшую жизнь по ту сторону реки Лета не залечит его, начальника, душевной раны. После всего сказанного был задан Олегу один единственный вопрос:

– Квартира есть?

– Есть, – ответил он, не поняв, причём одно к другому.

– Считай, что сегодня твой счастливый день. Второй день рождения. А то бы перевели тебя к двум твоим жовто-блакытным друзьям на работу по кормлению червей своим организмом. Вставай, павлин очкастый, поехали к нотариусу.

– Зачем к нотариусу?

– День рождения у меня через месяц. Вот и сделаешь мне подарок в виде жилплощади. А на сдачу, так и быть, забирай свою гнилую жизнь.

Так как подавать на апелляцию в данном случае было бессмысленно, то через один оборот минутной стрелки по циферблату швейцарских часов ручной работы, их владелец стал обладателем однокомнатной малосемейки на пятом этаже пятиэтажки.

– Если завтра тебя тут увижу, закопаю. Понял? – обратился начальник злополучного участка к Олегу, который столь щедро его одарил.