Псы в городе волка

– А деньги? – вдруг вскинулся он, понимая, что драгоценные залежи ещё предстоит как-то реализовать.

– Деньги – сразу! – успокаивающе похлопал по Лёшкиному плечу кореш, – Там совершенно не о чем беспокоиться, – знай, только добро собирай, а расчёт прямо на месте, по факту!

Мечта просигналила многоголосым клаксоном и приветливо моргнула Лёшке фарами. Ласково урча мощным мотором, выкатилась из лёгкой дымки и распахнула перед ним водительскую дверь. Сияющий от счастья, Лёшка протянул к ней руку, но, внезапно, та захлопнулась и пропала из виду. Напрасно Лёшка пытался нашарить что-то в лёгкой дымке, окружавшей его, – там ничего не было!

– Да ну его! – махнул рукой Лёшка, – Там уже, наверно, всё растащили подчистую! Народу тьма кругом безработного…

– Говорю же тебе, место отдалённое, а часть до сих пор секретная считается, вот поэтому про неё никто толком и не знает! – братан гордо выпятил свою грудь, – Ты, что, мне не веришь?

С этими словами, он вытащил из кармана толстую пачку новеньких иностранных ассигнаций и ловко, отточенным жестом профессионального картёжника, распустил её широким веером, так же быстро собрал обратно и пролистал край большим пальцем:

– Видал?

– Доллары? – проглотил слюну Лёшка, такое количество денег в одних руках он видел только по телевизору.

– Там, – кореш мотнул головой в сторону, – там за рубли не работают! Там серьёзные люди! – и, посмотрев на придавленного Лёшку, добавил, – Ну, что, накатим ещё по маленькой?

– Давай! – согласился тот, – А как же туда попасть, если там всё секретно?

– Не боись! У меня там всё схвачено, я все ходы-выходы знаю. Научу тебя…

«Попадись он мне теперь, этот друган и кореш! Я бы об него, суку, эту арматурину точно загнул бы, с превеликим удовольствием! Залежи у него тут! Россыпи золотые… край суровый и сказочно богатый! Да здесь даже медного таза не осталось, чтобы в баню сходить! Всё растащили, только чугун оставили! Как раз, таким дуракам, вроде меня», – так думал Лёшка, наматывая на разбитый палец ноги грязный носовой платок, – «Хорошо, что нога холодная, – кровь не так быстро идёт… А с чего это я так сильно навернулся? Там же всего одна ступенька была… Нет, с пьянкой точно пора завязывать, пока чего похуже не приключилось. Разве, на трезвую голову, нормальный человек, по собственной воле, попадёт сюда? Навряд ли… уж больно место гиблое, а название красивое – Золотая долина, впрочем, чем гаже место, тем красивее название, здесь Россия, детка, – так сейчас говорят…»

Согнувшись крючком под ворохом тряпья на старой солдатской койке, Лёшка согрелся и провалился в темноту, откуда прямо на него ударили два ярких луча, которые поначалу он принял за автомобильные фары, но, приглядевшись, понял, что это глаза пса из темноты смотрели на него в упор. Да нет, не пса, – волка.

Из глубины длинного коридора загрохотали чьи-то тяжёлые шаги. Отбивая калёными каблуками неторопливый ритм, степенно проследовали мимо, и, удаляясь, вскоре пропали за прихлопнувшей их входной дверью. В зазвеневшей тишине повисла угасающая песня дверной пружины, оборванная прилетевшим снаружи резким вскриком деревянной половицы крыльца, застонавшей под внезапно навалившейся на неё тяжестью.

– Лёшка, – тихонько позвали с соседней койки, – Лёш, ты спишь?

– Да, – глядя вполглаза на кусок обоев, прикрывавший на стене старые газеты, еле слышно ответил Ухватов.

– Лёх, вставать надо, слышь, бригадир уже поднялся! – голос Сашка, товарища по работе и просто соседа по здешнему житью, стал громче, – Давай, чайку сообрази покрепче, а то, после вчерашнего, что-то кошки во рту уж больно сильно нагадили!

Сашка Сурьменок по происхождению был выходцем откуда-то с европейского юга, об этом говорила его заковыристая фамилия, которую он произносил по-своему, и она в его устах звучала вначале, как строгий химический элемент из периодической таблицы Менделеева, а в конце, – хлёстко обрывалась обыкновенным малороссийским окончанием – Сурьманюк. Его привычка в разговоре перечёркивать накрест древнюю Глаголь, делая на её произношении ужасный акцент, выдавала в нём, скорее, жителя Черноземья, чем Украины, но, всё-таки, своё прозвище – «хохол» Сашка получил за характер, а не за «гыкание» и неудобопроизносимую фамилию. Говорил он по-русски хорошо, практически без акцента, правда, иногда, что-нибудь рассказывая, называл себя в третьем лице, не иначе как Саша Сурьманюк, чем порой вводил в заблуждение не одного только Лёшку, который поначалу начинал считать, что речь уже идёт о каком-то совершенно другом человеке, вроде Сашкиного земляка или родственника. Здесь, на далёком азиатском севере, Сашка, нисколечко не тоскуя по ласковому южному солнцу, чувствовал себя вполне сносно, и временами, на удивление тяжело переносившего местный климат Лёшки, даже очень комфортно.

Гакнувшее на всю комнату Сашкино «нагадили» густо повисло в комнате и Лёшка, почувствовав, что всё вот-вот может начаться снова, быстро прикусил нижнюю губу и осторожно, как можно медленней, потянул сквозь зубы воздух. Резкая боль вскинулась и прогнала тошноту прочь. Лёшка с облегчением выдохнул и подумал: «Ну вот, начинается этот длинный и мучительный день. Жить уже до невозможности неохота, а помирать – сил совсем нету. Что делать?»

– Лёха, тебе, чё, совсем плохо? – Сашок заворочался под одеялом, словно медведь в берлоге. Под ним, тут же, прося пощады, ржаво заскулила проволочная сетка кровати.

Сашка, широко и громко зевнув, стал медленно поднимать своё крупное тело на уже целиком застонавшей кровати. Прошла целая вечность, за которую старая кровать успела на все лады исполнить долгую симфонию своей нелёгкой в прошлом жизни, прежде чем крупное Сашкино тело, поднявшись, приняло вертикальное положение, и в комнате, наконец-то, наступило долгожданное временное затишье.

– Эх, кто бы водички подал… – нарушив хрупкую тишину, расстроено произнёс Сашок и, оглядев унылое собрание порожней посуды на столе, трагически добавил, – Вот, была бы мамка рядом, она бы точно подала… Ты живой там, Лёха, или совсем неживой?

– М-м-м…

– Понятно, я и сам бы сейчас причастился, да, по ходу, у нас и вода закончилась. Эх, ма, – Сашка громко хлопнул в ладоши, – была б денег тьма!..

– Завязывай, в уши стрелять спозаранку! – поморщился Лёшка, – Ну, вот, зачем тебе здесь столько много денег?

– Дурацкий вопрос, зачем! Знамо дело, на Материк уехать отсюда с ними, а там… – Сашка мечтательно закатил глаза и поскрёб футболку на груди, – а там… эх, ма, что там! – махнул рукой, – Вставай, пора заправиться и за работу!

– А когда деньги закончатся, куда подашься?

– Понятное дело, сюда, куда же ещё…

– Так зима же скоро?

– Ну, после зимы вернусь, мне же хватит денег на зиму, а весной – обратно вернусь, по последнему снегу…

– Бугор говорит, что на будущий год здесь будет нечего делать, – последний пароход нагрузят, а остальное пусть пропадает тут, – Лёшка уже сидел на кровати и косил глаза на свою перевязанную платком ступню.

– Ну и что? Я могу и на прииск податься, слышал, что, вроде бы, его открыть собираются, знаешь, – Сашка сильно, с хрустом, потянулся, – я работы не боюсь, мне сезонка нравится! А ты сам-то куда подашься?

«Куда угодно, только бы отсюда подальше и поскорее!» – хотел было ответить Лёшка, но промолчал, его взгляд словно приклеился к маленькому пятнышку крови, проступившему через платок.

– Слышь, Саня, а какие тебе здесь сны снятся? – вместо ответа спросил он товарища.

– Мне разные снятся, бывает, что и приятные тоже, а к чему это ты спросил? – растянулся в довольной гримасе Сашок, – Чего-то вкусное приснилось? Давай, расскажи!

– Понимаешь, мне вчера приснилось, что попал я в огромную цистерну с мазутом, навроде тех, что по железке катают, только ещё больше, потому что она была пустая наполовину, а мне дна ногами никак было не достать…

– И чё? – Сашкина довольная гримаса быстро сменилась на кислую мину.

– Чё, чё? – передразнил Лёшка товарища, – А ничё! Тону и всё тут, – руки прилипли, никак не поднять, а ноги проваливаются всё глубже и мазут уже на горло давит! Паровоз с грохотом по рельсам несётся так, что всё кругом качается и меня вот-вот накроет чёрной массой! Тяну, что есть силы, голову кверху, туда, где горловина, а там только кусочек неба тёмного, величиной с пять копеек, и звёзды, какие-то совсем маленькие и острые, как иголки!

– Ну, а ты?

– Ну, а я так сильно жить вдруг захотел, как никогда до этого. Свои руки и ноги так явно чувствую, – я же молодой и такой сильный, что эти горы готов раздвинуть, а тут прилип и совершенно беспомощный, как муха на липучке: вся моя сила сидит во мне совершенно бесполезная и помочь никак не может. Тяну что есть мочи шею, запрокидываю голову всё сильнее и сильнее назад, аж в затылке заломило, всё стараюсь глазом поймать клочок неба, который всё меньше и меньше становится и чувствую, как силы заканчиваются, стекают куда-то вниз, в чёрную пропасть под ногами. Уж никогда не просил ни помощи, ни пощады, а тут понял, что пришёл и этот черёд, – только заорать собрался, да почувствовал, что внезапно онемел! Мазут, тем временем, уже губы лижет, а в груди так всё сдавило, что дышать перестал. Собрал последние силы и каким-то чудом подтолкнул себя повыше, за последним глотком воздуха. Разлепил рот, и с такой жадностью схватил напитанный густой мазутной вонью воздух, будто не последний это мой вздох, а тот самый, первый и, знаешь, Саня, почувствовал я, что слаще этого последнего вздоха у меня в этой жизни ничего не было. Огляделся, а кругом уже ничего не видать, – ни стен железных, ни берегов далёких, только волны всё выше да грохот кругом стоит ужасный! Потянуло меня книзу, а я уже и крикнуть не могу, только и осталось, что глазами за клочок неба уцепиться, а туда звёзды злые не пускают, – в глаза больно колются. Бросил я цепляться ослепшим взглядом и заплакал слезами едкими, как дым, на несправедливое небо, так и погрузился медленно в пучину: не дышу, не вижу и не слышу ничего, только сердце почему-то бешено колотится, – грудь разорвать норовит. Проснулся весь в поту, даже рука к лицу прилипла, вот, как тебе такая вкуснятина?

– Не, такая – не интересная! Вот, если бы тебе девка приснилась, сладкая вся такая, – Сашка, зажмурив глаза, вытянул вперёд руки и пощупал там что-то кончиками пальцев, снова расплылся в довольной и счастливой гримасе, – ах!

Калёные каблуки, возвращаясь обратно, тяжело отбивали ритм по глухому дощатому полу, на секунду запнулись возле двери в комнату и та, тихонько всхлипнув петлёй, отворилась. В проёме показалась высокая и худая фигура бригадира. Придерживая рукой упрямо норовившую закрыться перед его лицом покосившуюся дверь, бригадир, подпирая плечом косяк, переводил свой испепеляющий взгляд с одного обитателя комнаты на другого, при этом он нервно покусывал вьющую сизый дымок папиросу, быстро перебрасывая её из одного уголка рта в другой.

– Ну, что, гады, и кто из вас устроил погром на входе и всё крыльцо заблевал? – собирая на переносице брови, грозно вопросил он притихших работяг.

– Горыныч, да ты что, серьёзно? – Сашок присел и хлопнул себя по ляжкам, – Ай, да Лёха! Вот так молодец! Заблевал, говоришь, крыльцо?

– Ну не знаю, кто из вас начудил там, вы выясните тут между собой, да приберите там, а то вонища такая стоит, что за лиманом слышно!

– Да не вопрос, Игорёк! – потирая ладони, подкатил Сашок к бригадиру поближе, – Слушай, у тебя там не найдётся совсем немного, ну, этого, чтобы голову поправить?

– Что толку поправлять то, чего у тебя нету, да и зачем добро зазря переводить?

– Так не я же это, Горыныч! Святая правда! – Сашка вскинул руку ко лбу, готовясь осенить себя крестным знамением, но, увидев, как поморщился бригадир, тут же стал стучать себя в грудь, – Спал, как камень, клянусь, и до ветру даже не ходил!

– Никаких опохмелок! Сейчас тягач должен из посёлка подойти, так вот, чтобы через сорок минут были, как два свежих огурца! И не надо на меня так жалобно смотреть, если плохо, то бери на плечо побойню и похмеляйся ею в кочегарке, всё ясно?

– Жестокий ты человек, Игорь Батькович! – Сашка облизал пересохшие губы, – А чаю-то поднесёшь?