Проклятый дар. Голоса. Прозрение

– Сам воспользуйся своей головой! С ней ведь ничего плохого не случилось, если не считать того, что ты совсем перестал ею пользоваться! В точности как глазами!

При этих словах волна ярости вдруг поднялась в моей душе, той самой застарелой испепеляющей ярости отчаяния, какую я испытывал и в те мгновения, когда пробовал воспользоваться своим даром. Я протянул руку, нащупал посох Слепого Каддарда и встал.

– Убирайся отсюда, Грай! – выкрикнул я. – Убирайся немедленно, пока я не убил тебя!

– А ты попробуй! Сними с глаз повязку!

Обезумев от ярости, я бросился на нее, вслепую взмахнув посохом. Удар, разумеется, пришелся в пустоту.

Коули резко предупреждающе залаяла и крепко прижалась к моим коленям, чтобы я не мог сделать больше ни шагу вперед.

Я протянул руку и погладил собаку по голове.

– Все хорошо, Коули, – пробормотал я. Меня всего трясло от возбуждения и стыда.

Вскоре, но на некотором расстоянии от меня, послышался голос Грай:

– Я пойду на конюшню. Чалую уже несколько дней не выводили на прогулку. Я хочу взглянуть на ее суставы. А потом мы можем прокатиться, если захочешь. – И она ушла.

Я потер ладонями лицо. Обе мои руки и лицо показались мне странно грязными. Должно быть, я нечаянно размазал золу по лицу и волосам. На кухне я подошел к чану, в котором моют посуду, окунул туда голову, потом вымыл руки, причесался и велел Коули отвести меня на конюшню. Ноги были как ватные, и чувствовал я себя так, как, по-моему, должен чувствовать себя глубокий старик. И Коули, словно понимая это, шла медленнее обычного и очень осторожно вела меня.

Мой отец и Аллок уехали, взяв обоих жеребцов, и Чалая была в конюшне одна. Она стояла в большом стойле, где могла даже лечь. Коули подвела меня к ней, и Грай сказала:

– Пощупай вот здесь. Это ревматизм. – Она взяла мою руку и провела ею по передней ноге лошади, по бабке и тонкой кости голени. Я чувствовал, как сильно воспалены у Чалой суставы, как они горячи.

– Ох, Чалая, бедная ты моя! – тихо приговаривала Грай, оглаживая и почесывая старую кобылу, которая постанывала и прислонялась к ней, как делала всегда, когда ее ласкали или чистили скребницей.

– Я даже не знаю, стоит ли мне ездить на ней, – сказал я.

– Я тоже не знаю. С другой стороны, ей ведь нужно двигаться.

– Я могу просто выводить ее.

– Да, возможно, это было бы лучше. Ты для нее стал слишком тяжел.

Я и сам чувствовал, что здорово прибавил в весе. Я слишком долго просидел дома, не занимаясь никакой работой, но всегда испытывал голод, хотя пища и не приносила мне особой радости и казалась безвкусной, с тех пор как я надел на глаза повязку. Рэб и Соссо, а также наша кухарка всегда старались подкормить меня, дать мне что-нибудь вкусненькое, раз уж ничем другим не могли меня утешить. В итоге я не только поправился, но и сильно вырос. Причем рос я так быстро, что у меня по ночам болели кости. И я все время стукался головой о дверные косяки, которых еще в прошлом году совершенно не замечал.

Я взял Чалую под уздцы – я теперь хорошо умел взнуздывать лошадь даже с завязанными глазами – и вывел ее из конюшни. Грай подвела Звезду к сажальному камню и вскочила на нее. Ездила она охлюпкой, без седла. И мы потихоньку побрели по знакомой тропе. Коули вела меня, а я – Чалую; я слышал, как сильно она прихрамывает, идя следом за мною.

– Знаешь, мне кажется, она идет и на каждом шагу охает от боли, – сказал я.

– Так и есть, – откликнулась Грай, ехавшая впереди.

– А ты можешь читать ее мысли?

– Если установлю с ней связь.

– А мои мысли читать можешь?

– Нет.

– Почему нет?

– С тобой я не могу установить связь.

– Почему?

– Слова мешают. Слова и… все остальное. Я могу читать мысли только самых маленьких детей, новорожденных. Именно так мы, например, узнаем, что женщина беременна. Мы можем установить связь с младенцем в ее утробе. Но когда младенец вырастает, его мысли становятся для нас недоступны. Мы не можем ни позвать его мысленно, ни услышать его ответ.

Мы помолчали. Чалая понемногу разошлась и приободрилась, так что мы свернули и сделали круг по тропе над Рябиновым ручьем. И я сказал:

– Скажи мне, как там все выглядит, когда мы подойдем ближе.

– Это место не слишком изменилось. Только травы, пожалуй, чуть больше выросло. Но здесь все еще царит… этот… как он там называется?

– Хаос. А та рябинка?

– Ее нет. Только обгорелый пенек торчит.

Мы повернули назад. И я сказал:

– Понимаешь, самое странное, что я не могу даже вспомнить, как это сделал. Словно открыл глаза – и все переменилось.

– Но разве твой дар действует не так?

– Нет. Во всяком случае, не с закрытыми глазами! Иначе зачем же мне носить эту проклятую повязку? Когда глаза запечатаны, наш дар спит.

– Но ведь у тебя «дикий дар»… Ты не хотел его использовать… Это случилось само собой и так быстро, что ты…

– Да, наверное. – Нет, я хотел его использовать, подумал я, но вслух ничего не сказал.

И мы поплелись назад. Но Грай явно не могла успокоиться.

– Оррек, ты извини меня за те слова, когда я сказала, чтоб ты поднял свою повязку, ладно?

– И ты извини, что я в тебя чуть посохом не попал!

Она не рассмеялась в ответ на мою неуклюжую шутку, но мне все же стало чуточку полегче.

Это было не в тот же день, но, в общем, вскоре, когда Грай спросила меня о книгах. Она имела в виду те книги, которые Меле писала во время болезни осенью и зимой.

– Они у нее в комнате, в сундучке. – Я все еще ревниво считал эту комнату комнатой Меле, хотя Канок и спал там и вообще почти все свое время проводил там. Вот уже полтора года.

– А как ты думаешь, я смогу их прочитать?

– Ты единственный человек в Верхних Землях, который может это сделать, – сказал я с той невольной горечью, которая теперь слышалась в каждом моем слове.

– Ну… мне это всегда было так трудно… Я теперь уж и некоторых букв не помню… Зато ты сможешь читать их.