Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 1

Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 1
Юзеф Игнаций Крашевский

История Польши #19
Девятнадцатый роман из серии История Польши Ю. Крашевского охватывает время правления четырёх польских королей: Казимира Ягеллончика (1445–1492), Яна Ольбрахта (1492–1501), Александра (1501–1506), Сигизмунда Старого (1506–1548).

Главный герой романа сирота Яшка Орфан, от лица которого ведётся повествование, ищет своих родителей. Он по очереди служит при дворе этих королей и рассказывает об исторических событиях, которых был свидетелем, и о своей собственной судьбе. На русском языке роман печатается впервые.

Юзеф Игнаций Крашевский

Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном

Книга 1

(Ягеллоны, до Сигизмунда)

© Бобров А.С. 2022

Анджею, графу Мнишку, как благодарное воспоминание о минутах, проведённых в Париже в 1883 году, с выражением глубочайшего уважения посылает автор.

Том первый

Во имя Пресвятой Троицы. Amen.

Каждому человеку, который сталкивается в этой жизни с плохим и хорошим, и работает на благо, пресуще желать, чтобы по нему у людей на земле осталась память. Ведь ставят надгробные камни и пишут книги, каждые из которых – не что иное как человек; а так как человек из века своего вышел, как курица из яйца, в то же время книга есть и временем, о котором даёт свидетельство.

Я тоже, крошечное создание, покоряясь этой слабости, или закону, хочу дать отчёт о моей долгой жизни, которая отличалась многими значительными приключениями, как я пришёл в этот бренный мир и как с помощью и милосердием Божьим, но не без греха и ошибок, шёл по ней к тому рубежу, который, верно, сейчас уже близок.

Я был и есть маленьким и незначительным, а жизнь моя подобна жизни многих других, но мне посчастливилось соприкасаться с великими и значительными, я почти постоянно на них смотрел; писать, поэтому, буду о чём придётся, не об одном себе.

Немалый отрезок времени дал мне Господь Бог прожить на этой юдоли, где, как на поле боя, я каждый день видел падающих рядом со мной; что ни день, сам ожидал падения, и почти чудом дошёл до глубокой старости.

Сколько их было, Боже мой, что и сил имели поболее моего и права на жизнь, а во цвете лет, косой подрезанные, пали, когда я, как лопух и крапива, стоящие под плетнём, уцелел.

Чтобы понять этот мир, пожалуй, не из него нужно смотреть на дела людские и судьбы, всё-таки мы должны верить, что то, что делается, должно быть справедливым и добрым. Поэтому, прежде чем начну писать, наперёд должен торжественно признаться, что как в жизни уст своих ложью никогда не замарал, так и страниц ею не запятнаю, выкладывая чистую правду, хотя бы признаться в ней было стыдно. Не буду фальшиво придумывать никаких предков; скольких знал, столько признаю, а не всё в собственной жизни было ясным. Таково уж было моё предназначение.

Стало быть, я должен начать с того, не стыдно признаться, что ни года моего рождения, ни родителей моих не знаю. В том, что на этот свет я пришёл, по-видимому, как непрошеный гость, не моя вина. Могу отметить только то, что жизнь я начал в те годы, когда великим князем Литовским был Казимир, второй сын Ягайллы, а в Польше правил Владислав, который умер, незабвенный пане, под Варной, сражаясь с неверными.

С моего детства мало что осталась у меня в памяти, а то, что могу вспомнить, потому, может, запечетлелось в молодом уме, что эти первые годы жизни протекли у меня не однообразно, а было в них уже для ребёнка много загадок и сюрпризов.

Бедная женщина, простая мещанка, имя которой было Сонька, а по мужу её именовали Гайдисова, называла себя моей матерью, хотя, как потом оказалось, ею не была. Её муж, Гайдис, работал в замковых конюшнях, был над ними старшим смотрителем, причём и молодых жеребцов объезжал. Человек был добродушный, как то чаще всего силачи и гиганты бывают, которым Господь Бог даёт холодную кровь, когда у маленьких и более слабых она кипит в жилах. Говорил мало, смеялся редко, ел много, пил охотно.

Жили Гайдисовы в доме под нижним замком у дверцы, от которой смотритель имел ключ, так что, встав с утра, мог сразу пойти в конюшни, от которых даже ржание коней по ночам было слышно.

Усадьба, хотя деревянная, была удобная и уединённая, а так как Гайдис имел хорошую пенсию, причём ему из казны ежегодно выделяли пшеницу, сукно, полотно и кожу, и часто случались подарки, жилось им хорошо.

Кроме меня, у Гайдисов была доченька Марихна, на несколько лет старше меня. Меня также называли их собственным ребёнком, а могу только поведать, что Сонька так со мной обходилась, так была добра ко мне, будто я действительно был её сыном. Только позже оказалось, что Гайдисовы взяли меня из милосердия и опекали как собственного ребёнка, потому что родители, видимо, признать меня или не могли, или не хотели. Не буду их судить и упрекать их в этом.

Итак, я воспитывался просто, не привыкая к нежностям и никакой роскоши, на хлебе из грубой муки, молоке и клецках, также без излишеств, от холода и слякоти защищённый, за что Господу Богу спасибо, потому что позже мне не один труд, неудобства, недостаток было легче сносить, заранее привыкнув к ним.

Но не всегда, однако, так бывало. В будние дни Гайдисовы обращались со мной так же, как с Марихной, а иногда выдавались для меня как бы праздничные и солнечные дни. Приходили они неожиданно, когда в разное время в усадьбе появлялась вдруг молодая женщина, вся укутанная одеждами, с закрытым лицом, которое, когда открывала, было дивной красоты и блеска. Тогда вместе с ней в хату словно влетал солнечный луч. Гайдисова, едва поцеловав ей руку, спешила сразу закрыть дверь на щеколду, и хоть бы кто стучался, его уже не впускали.

Прибывшая пани бросалась ко мне, хватала, сажала на колени, покрывала поцелуями, прижимала к груди, вместе смеялась и плакала. Я так привык к тому, что она приносила мне сладости, детские игрушки, разные наряды, удобные и не броские, что скучал по ней, а когда должна была уходить, трудно мне было от неё оторваться.

Не раз, сам не знаю, как это происходило, но, убаюканный её ласками, обхватив её шею, я засыпал у неё на коленях и более сладкого сна в жизни, чем этот, не было для меня.

Но иногда проходило много времени, а видно её не было, то снова в течение нескольких дней поочерёдно постоянно возвращалась и долго просиживала. Нельзя было угадать ни когда она появится, ни как долго пробудет. Вбегала временами как на огонь, и, едва я имел время обнять её и прижаться, – сразу уходила.

Гайдисова и её муж оба её очень уважали, она также была с ними ласкова и очень доброжелательна. Почти никогда не уходила, не оставив что-нибудь для них, для Марихны и для меня.

Когда я начал говорить, незнакомая пани велела называть её матерью; Гайдисову я так же именовал, их в то время было у меня две и, видит Бог, не казалось мне это избытком.

Та мать, которую я видел реже, портила меня и нежила, когда Гайдисова, будучи гораздо более суровой, исправляла то, что та портила. Её ум наполняло простое женское сердце. Она хорошо зала, что моя судьба была неопределённой, поэтому отдохнуть мне не позволяла. Она специально выгоняла меня на холод, на слякоть, на работу, постоянно повторяя, что один Бог знает, что меня ждёт. Поэтому, как только я начал ходить, вместе со старшей Марихной босым должен был в подолике приносить со двора промокшие щепки, загонять пицу, исполнять в доме маленькие услуги, скорее для того, чтобы привыкнуть ко всему, чем была срочная необходимость.

Со старшей своей дочкой Сонька бывала часто сурова, не раз ей доставались затрещины, меня также, бывало, отругает, толкнёт иногда, потому что шёл лениво, но никогда не била. Ежели я что натворил и сильно провинился, тогда она доставала из-за печи берёзовый веник, какие использовали в бане, и им мне грозила, но на плечах моих он никогда не оставался.

Сам Гайдис в доме сиживал мало. Я также не много с ним имел дел, но и он был со мной добр, а я издалека ему улыбался. Обычно он выходил из дома на рассвете, потом возвращался есть, два раза на дню, а вечером бывало и так, что приходил нетрезвым. Тогда уже просто ложился и засыпал.

Та женщина, которая велела мне называть себя моей матерью; пока был маленьким, она приходила чаще, – а потом всё реже… В то время она иногда долго разговаривала наедине с Гайдисовой, всплакивала, держа меня на коленях, так, что тёплые добрые её слёзы по сей день на лице моём помню.

Бывало, что она заставала меня грязным, неумытым, но, не желая тратить ни минуты, таким брала на колени, каким был, не дав даже Соньке полотенцем меня вытереть.

Помню и то, что в то время я едва мог понять, что она постоянно в одно ухо мне повторяла:

– Ты обо мне не забудешь? Не забудешь?

Однажды она пришла взволнованной, грустной, бледной и, плача, повесила мне на шею блестящий крестик на крепкой верёвке, настаивая и строго наказывая, чтобы я никогда его не снимал и не потерял.

До сего дня он чудом остался на моей груди.

Потом долгое время я её совсем не видел, а когда о ней тоскливо спрашивал, Сонька мне отвечала, что уехала далеко и никто не знает, когда снова прибудет.

Рос я так дико, как та крапива и лопухи под забором и обычная деревенская и городская детвора, играя с ровесниками, говоря их языком и принимая их привычки.

В замковый костёл старая Гайдисова меня и Марихну водила иногда только на праздники, а в обычные дни, хотя недалеко до него было, босыми и в рубашках мы не решались идти. Нас научили только креститься, нескольким молитвам и, когда встречали ксендза, целовать ему руку.

Я был ещё маленьким, когда, помню, однажды в замке и в городе страшно заволновалось – потому что какой-то страх прошёл по людям оттого, что нашего великого князя поляки хотят выбрать своим королём.

Однако сразу до этого не дошло и Казимир остался в Вильне. Он только выезжал несколько раз, но вскоре возвращался. Это застряло в моей памяти, потому что, когда он выезжал, его провожали люди, а когда возвращался, его приветствовали с великой радостью как отца, хотя он был очень молод. Потом вдруг замок опустел. Гайдис при конюшнях почти не имел дел, потому что в них мало осталось коней. Сиживал дома и бедствовал, так как был обречён на безделье.

Так снова прошло несколько лет. Та пани, о которой я хорошо помнил и узнавал о ней, очень редко и на короткое время показывалась у Гайдисов. Не забыла, однако, обо мне, потому что Сонька, давая мне что-нибудь новое из одежды и обуви, говорила, что это всё имела по её милости.

Однажды старая Сонька, которая целый день ходила мрачная, бормоча сама себе и вздыхая, в силу привычки, когда её что-нибудь тяготило, сев вечером на лавку у печи, велела мне прийти к ней. Поласкала меня и поцеловала, потому что имела ко мне материнское сердце, и начала что-то говорить, чего поначалу я понять не мог, объявляя мне, что в итоге нужно будет мне куда-нибудь ехать и Гайдисов оставить.

Я сильно расплакался, крича, что не хочу и не дам отсюда забрать себя никому. Старуха обняла меня и успокоила, больше уже ничего не желая говорить. Эта угроза укоренилась в моей памяти и охватил страх, но вскоре прошёл, когда потом ничего не изменилось и на протяжении довольно долгого времени речи о том не было.

Как-то раз Сонька, ничего уже не говоря, принялась с утра мыть меня и причёсывать, приодела меня, как на праздник, хотя день был будний, и на вопрос, что это могло значить, объявила, что позволит мне пойти с Гайдисом посмотреть, как Казимир, который уже был королём, но они его там всё ещё великим князем величали, поедет в Троки на охоту.

Она научила меня, чтобы, когда мы остановимся рядом с дорогой, по которой он будет проезжать, как только увижу панский кортеж, я сразу снял шапку, а когда приблизится, головой припал к земле в поклоне.