Инфанта (Анна Ягеллонка)

– А! Мой староста, – тоскливо и грустно отозвалась принцесса, – моя судьба для всех будет последней вещью, о которой подумают. Я на сиротство без опеки приговорена.

– Нет, – возразил Вольский, – ежели ваша милость захочет только из-за одного достоинства своей крови о правах своих упомянуть и вместо слёз показать энергию и настойчивость. У меня лучшее предчувствие. После этих грустных дней Бог и нас, и вашу милость наградит самыми ясными.

Не смела принцесса напомнить старосте ни об оставленных у неё изображениях королевской семьи, ни о Крассовском, которого ещё видеть желала, но сам Вольский намекнул, какое милое имел общество карла, который пребывал в его доме, спрашивая принцессу, позволит ли она ему ещё раз поклониться ей.

Анна вкратце согласилась на это, спрашивая, что дальше с собой думает этот гость предпринять: останется ли в Варшаве или выберется назад во Францию.

– Не знаю, – сказал староста, – но мне кажется, что, посетив в Подлясье семью, сначала вернётся к панам Зборовским, которые ему очень симпатизировали, а те, видимо, так принимают Генриха к сердцу, наперекор тем, что уже сегодня сносятся с императором, что готовы использовать Крассовского, как инструмент.

Новый румянец покрыл лицо Анны, которая ничего не ответила.

Вольский вскоре с ней попрощался, но сразу на следующий день появился здесь снова, привезя с собой Крассовского.

Карлик, как бы хотел показать, что принял обычаи французского двора, нарядился ещё старательней, чем в первый раз, и было ему дивно к лицу в этих одеждах, так шитых, украшенных, изысканных, словно предназначены были самой привередливой женщине.

Начиная от платья и плащика даже до шляпы и цепочки – всё снова было другое, новое и подобранное, чтобы всё составляло красивую целостность.

Более смелый теперь, весёлый, Крассовский рассказал об изысканных забавах двора, о дворцах и королевских резиденциях, о великолепии королевы, о её великом и необычайно хитром уме.

Мало что говоря о короле Карле, перешёл сразу к герцогу Анжуйскому, любимцу матери, который наследовал её ум и талант… а и очень могло быть, что и французский трон позже мог достаться ему.

Принцесса увлечённо слушала, хотя ни спрашивать, ни показывать не смела, что это её весьма интересовало.

Ей причиняло сильную боль, что, слушая о великолепии, об изысканности двора, к которому карл был привыкшим, сама так убого и скромно, сиротски его принимала. Поэтому бросила она словечко о том, как она и брат были в путешествии, а по причине слабости короля всё нарушалось.

Крассовский, коему хватало рассказов о дворе, о самых главных особах, окружающих молодого короля и королеву-мать, рассказывая о разных приключениях, о забавах и занятиях, несколько часов занимал принцессу и, должно быть, её действительно заинтересовал, когда прощающемуся она забыла отдать оставшиеся изображения.

Она вспомнила о них слишком поздно, когда уже староста с Крассовским сели в колебку, а посылать их за ними устыдилась. Таким образом, они остались ещё при ней… и бедная принцесса порадовалась в душе, что могла лучше присмотреться к этой своей надежде, которой стыдилась, но отрекаться не хотела.

Всё как-то так складывалось, как если бы Провидение, смилостивившись над ней, хотело за долгие дни слёз и тоски, за покинутость и сиротство неожиданно наградить её великолепной судьбой.

Сердце её билось от той мысли, что и она могла иметь семью, мужа, детей… собственную волю и силу доброго служения людям, когда теперь, связанная, даже не имела причины быть милосердной.

Это имя Генриха ей постоянно повторялось, образ нареченного юноши мелькал перед её глазами.

На самом деле австриец Эрнест был также молод, был императорским сыном, но какое-то отвращение и страх она чувствовала к этому дому, союз с которым никогда Польше счастья не приносил. Августу одна из эрцгерцогинь дала с собой траур, другая – долгие мучения и отчаянные года борьбы.

Глаза принцессы обратились к Франции и в сердце вступила надежда.

* * *

Никогда, может, ни одна женская веточка великого царствующего дома не находилась в таком положении, в какое принцессу Анну каждую минуту ожидаемая смерть брата могла поставить.

Из многочисленных братьев и сестёр, всё, что жило, было рассеянно и разбито. Август кончался равнодушный уже ко всему на свете, уходя бездетно, последним из рода.

Шведская королева, претерпевшая много и страшно, была целиком теперь предана своей семье и стране, над которой царствовал её муж. Между ней и Анной продолжались отношения, бегали письма, но доказательств большой любви Катерина не давала, больше требуя от Анны, чем принося ей, беспокоясь главным образом о наследстве после матери и братьев.

Дела об этом наследстве представляли самый крепкий узел, который королеву Катерину связывал с Польшей и сестрой.

Нежности сердца, сострадания не было и в письмах.

Напрасно Анна своими покорными, послушными письмами старалась пробудить в сестре чувства, которыми было охвачено её сердце.

Юхан III, муж Катерины, зная о том, что врачи приговорили Августа на смерть, сам уже думал о польском троне, о соединении двух государств. У него был младший сын Сигизмунд[4 - Будущий король Польши и Швеции Сигизмунд III (1587–1632)], которому так же, ежели не себе, он рад был обеспечить корону.

А Анна? Анна уже в то время была готова для брата и племянника, которого любила как собственного ребёнка, отказаться от своей мечты и своих прав.

Об этом ребёнке сестры, присваивая его за собственного, она писала, узнавала, хотела быть ему матерью. Её сердце требовало кого-то, чтобы любить и посвятить себя могло.

С княгиней Брунсвицкой, второй сестрой, отношения были ещё более близкие, более сердечные со стороны Анны и отмеченные такой смиренностью, отдачей себя, послушанием, жертвенностью, как если бы София платила за эти чувства. Между тем княгиня Брунсвицкая обходилась в своих письмах, написанных к Анне, довольно грубо с ней, злоупотребляла важностью, требовала, приказывала, редко вежливым словом отвечала Анне, которая унижалась перед ней.

Более могущественная, имеющая, более свободная княгиня Брунсвицкая редко в чём помогала Анне, чаще всего требовала от неё жертв, внимания, и хмурилась, когда её приказы тут же не выполнялись.

Со стороны принцессы шли дары за дарами, всякого вида услуги, а от княгини с трудом в самые тяжёлые часы могла выпросить какой-нибудь маленький заём.

София обходилась с ней как наставница, учительница, принимая протекторские тона. Но из их двоих, шведской королевы и принцессы Брунсвицкой, последняя была ещё к Анне более сердечной, больше сестрой.

Мы видели к каким грустным последствиям привели дворцовые интриги, отделяя Сигизмунда Августа от сестры. Она не могла ему простить того, что на одном дворе, под одной крышей ей приходилось жить с Гижанкой и её «щеночком», с бесстыдной Орловской, ведьмой, иными бабами, что из-под её опеки украли Заячковскую, сватая королю как супругу.

Мнишки рисовали нерасположение Анны и предубеждение к брату в таких красках, что его сердце отворотили от неё. Только в момент писания завещания, хотя епископ Красинский, льстя Августу, так же был против Анны, дрогнула совесть короля и он не обидел её, но, как надлежало, сделал наследницей значительнейшей части своего имущества.

Это было наилучшее доказательство, что больной король поддавался фаворитам, но чувствовал свой долг и на смертном одре хотел за причинённый вред наградить.

Среди более известных дам, которые в эти минуты так же при короле и в королевстве занимали главнейшие положения, принцесса не имела почти никого, на кого могла бы рассчитывать.

В Малой Польше совсем не занимались и не думали о ней, а в Литве заранее отказали во всех правах, не только как наследницы страны, но даже от наследства после царствующего.

Князь-подканцлер Красинский, не вторя королю, а в деле поддерживая Мнишков, громко говорил, что, кто хотел иметь милость у пана, не должен был ни бывать у принцессы, ни поддерживать с ней отношений.

Из более могущественных и значительных, как друг, опекун, как верный слуга Ягелонов, поэтому и Анны, а в особенности княгини Брунсвицкой, выступал референдарий Судзивой Чарнковский, фигура, характерная для своего времени, неоднозначная, двуличная, в действительности совсем иная, чем казалась на первый взгляд.

Привязанность его к Ягелонам и Ягелонкам была прикрытием полной преданности императору Максимилиану, дело которого Чарнковский чересчур ловко поддерживал, но делал это так секретно, так умело, чтобы тот не потерял популярности и не восстановил против себя никого. Для Чарнковского судьбы собственной страны, а тем более Анны, не были вещью первой и главной – интерес императора был превыше.

Притворялся привязанным к Анне потому только, чтобы, помогая ей, присматривать за ней и не дать ничего учинить против интересов Максимилиана. Чего не мог достичь один, то старался через княгиню Брунсвицкую, с которой был в близких отношениях, подействовать на Анну.

При короле Чарнковский до последнего часа так умел действовать, что ни Мнишки, ни Красинский его не боялись и не находили опасным. Служил, перевозил деньги, не сопротивлялся и даже не защищал Анну, чтобы не попадать в подозрение.

Ловкий, хитрый, проницательный, думающий только о себе, Чарнковский надеялся с выбором австрийского принца выплыть наверх и получить самые высокие должности. Никто не мог догадаться о его подземных ходах, хлопотах, расчётах и сети интриг, какими он опутывал принцессу.

Анна его ручательствам и клятвам, горячим заверениям любви к семье верила тем сильнее, не подозревая его даже в том, что интриговал, когда референдарий и ей и судьбой её готов был без угрызений совести пожертвовать императору.

Из могущественных панов и высших должностных лиц не имела принцесса больше никого. Наилучшего сердца, но болеющая, печальная, отказывающаяся, часто замкнутая в себе, неизвестно чем заранее создала мнение женщины, которая, по мнению многих, «могла быть второй Боной».

Её враги пользовались этим грозным выражением, выявляя в ней хитрую интриганку, которая всеми средствами могла добиваться власти. Эта клевета не имела ни малейшей основы, но однажды брошенное слово, когда пойдёт с уст на уста между людьми, имеет странную силу.

Самая мягкая из Ягелонок, которая до сих пор не имела характера показать ловкости, начала походить на «вторую Бону».

Этого было достаточно, чтобы её отталкивать. Впрочем, судьбой сироты не не занимался никто.