Инфанта (Анна Ягеллонка)

– Перед вечером, много времени терять нельзя, а хотя бы вы какой-нибудь час прогулялись, ожидая, не такое это тяжёлое мучение.

Литвин ничего определённого ещё не отвечал, Заглобянка начала терять терпение.

– Пойдёте или нет? – спросила она.

– Должен, – произнёс послушный литвин, – но как я сумею то, что вы мне приказываете… один Бог знает.

– Я вам не приказываю, – прервала Дося, – не для меня это делаете, но для принцессы.

Талвощ, ей казалось, взглядом говорит, что, по крайней мере, для неё также, как для Анны, предпринимал очень небезопасное и неприятное шпионство.

Не прошло потом часа, когда ободранный нищий с грязным лицом, в дырявом сукмане, в лаптях, с посохом, из замка через сад спустился к Висле, отвязал у берега прикреплённый маленький чёлн, сел в него, незамеченный, и сильно работая веслом, поплыл, оглядываясь вокруг, по течению реки к Беланам.

Трудно в нём было признать молодого и красивого парня, который любил наряжаться, и заботился о том, чтобы не хуже других выглядеть. Но чего же не сделают любовь и честное сердце.

Талвощ много делал для Доси, это верно, не менее, однако, желал услужить принцессе, которую её двор и те, что её видели теперь в этом сиротском положении, любили сильней, чем когда-либо, оттого, что её преследовали.

Талвощ не напрасно воспитывался на берегах Немана, с маленькой лодкой умел отлично справляться, управлял ею ловко, и очень не много потребовалось времени, чтобы доплыть до леса, который заросшим берегом доходил даже до реки.

Спрятав лодку в тростнике и камыше, выскочил из неё и, согнувшись, с посохом, разглядываясь между соснами, начал подниматься наверх, пытаясь угадать, где кардинал и эти таинственные литвины собирались сойтись. Он немного знал этот лесок, потому что в него ходили на прогулки из города.

Он не заметил в нём сначала никого, было пусто… Только пройдя немного дальше, на маленькой полянке, показались кони, которых вёл конюший. По сёдлам и попонам, хотя и скромным, он понял, что не абы кто из этих всадников должен был спешиться.

Но, кроме слуги, при конях никого не было. Осторожно переходя от дерева к дерева так, чтобы стволы и заросли его заслоняли, проник Талвощ даже вглубь леса, постоянно обращая глаза во все стороны и настораживая уши.

Долго ничего не было слышно.

Идя далее, ему показалось, что послышался тихий разговор… Следовательно, он пошёл в ту сторону, из которой он доходил. Вскоре мелькнули перед ним две фигуры. Почти ползком по земле литвин старался теперь как можно ближе к ним приблизиться.

Сделав более десяти шагов, он мог уже разглядеть лица… и чрезвычайно удивился, когда ему показалось, что в них он узнал пана Ходкевича и Николая Кшиштофа Радзивилла.

Не особам он удивился, но тому, что они могли сблизиться друг с другом и спокойно беседовать. Ибо ему было ведомо, что Ходкевичи в данное время с Радзивиллами были на ножах по поводу того, кто на Литве владетельней.

Никто не слышал и не допускал примирения. Чудом выдалось Талвощу, когда он заметил их спокойно стоящих рядом и каждую минуту обменивающихся несколькими словами.

Большой сердечности по ним видно не было. Ходкевич стоял подбоченясь, с тем огромным высокомерием, которое никогда его не покидало, даже рядом с троном. Радзивилл немного подальше, с равнодушным лицом, с притворным, может, холодом, внимательно смотрел на него, не давая себя впечатлить этим выражением гордости.

Радзивилл был как бы тем, который уже чувствовал себя уверенным в своём приобретённом положении. Ходкевич, казалось, только хочет его приобрести и обеспечить себя.

Говорили мало.

Талвощ, идя в направлении их глаз, так как оба обратили взор в одну сторону, догадался, что оттуда, несомненно, ожидали кардинала.

Прошёл добрый отрезок времени. Талвощ начал внимательно разглядываться, желая узнать, где происходит разговор, чтобы приблизиться к нему и хотя бы на земле в кустах прилечь.

В лесу, тогда достаточно заросшем, полном поломанных ветвей, суши и лому, прохаживаться было невозможно, не подобало искать в нём каких-то углов; следовало допустить, что кардинал подъедет дорогой из Варшавы и что на этом тракте задержится с ожидающими для переговоров.

Вдалеке уже послышался грохот кареты и литвин поднял голову, пытаясь её разглядеть, но вскоре всё стихло. Радзивилл и Ходкевич посмотрели друг на дружку, сделали несколько шагов вперёд, как бы навстречу, а из деревьев в глубине выступили две фигуры, идущие пешими.

Талвощ не один раз видел кардинала, но всегда в его официальных одеяниях. Сейчас он имел на себе только тёмно-фиолетовую нижнюю часть, а сверху длинный костюм и чёрный плащик. На голове такую же шляпу с широкими полями.

Тут же за ним, так же одетый, шёл только другой духовный – никого больше. Служба и карета остались, вероятно, у опушки леса.

Кардинал шёл всё живее, внимательно оглядываясь вокруг. Было это то же самое известное Талвощу лицо итальянца, в котором неимоверную хитрость, невероятную ловкость покрывало выражение такой мягкости и доброты, такой сладости и почти детской наивности, что никто его бояться, никто заподозрить в хитрости не мог.

А был это своего времени самый ловкий из переговорщиков, самый мудрый из дипломатов, муж непостижимого опыта приобретения людей, убеждения их, получения.

Для доказательства достаточно процитировать, что мог людей уже отпавших от костёла, потерянных для него, склонить к выбору, согласному с католиками, что умел привести к согласию злейших врагов, какими были маршалек Фирлей и воевода Зебжидовский, Радзивилл и Ходкевич.

Ревностный католик, когда этого требовал интерес церкви, умел Коммендони дело религии якобы отложить в сторону, не касаться его, сделать менее важным; отрицал пропаганды, преобразования, закрывал глаза на требования в целом противные его убеждениям.

Он привлекал на свою сторону людей сначала сладостью и мягкостью, только потом к их совести пробовал взывать. К преобразованиям снисходительный и неумолимый, он никого не избегал, никого не презирал и совершал также чудеса, насколько они могли быть исполнимы.

Противостояние разводу короля, удержание его верным церкви, когда дело шло о немногом, чтобы Польша отпала от Рима и отступилась от него, – уже можно считать за настоящее чудо ловкости и такта Коммендони.

Ходкевич и Радзивилл приветствовали его с великими знаками уважения. Коммендони шёл к ним с радостным лицом, улыбающийся, мягкий, с выражением отцовской нежности к обоим.

Не было больше никого, кроме только этой четвёрки. Каким образом Талвощ сумел подползти к ним незамеченным, он сам бы, может быть, этой дерзости, которая ему счастливо удалась, объяснить не смог. На случай, если бы товарищ кардинала, который внимательно обозревал кругом, его заметил, имел он готовое объяснение: хотел притвориться спящим в зарослях.

Счастьем, не догадались даже, что в совершенно пустом лесу могла находиться живая душа.

– Меня несказанно утешает, – начал после приветствия Коммендони, – что, предвидя события, мы можем посовещаться, предотвращая катастрофы, какие бы на это прекрасное государство, будущее оплотом христианства, могли упасть, если бы его отдать пришлось на произвол судьбы, моменты расстройства в умах и тревоги. Король не жилец. Мы свяжемся торжественной клятвой, что то, что между собой решим, останется тайной.

Ходкевич и Радзивилл что-то невразумительно замурчали, склоняя головы, кардинал положил руку на грудь и говорил дальше.

– В эти минуты, решительные для будущего, от Литвы зависит судьба всего государства. Не подлежит сомнению, что поляки должны выбрать королём того, кого вы выберете великим князем. Так всегда бывало, так будет и теперь.

– Уния действительно полезна, – отпарировал мрачно Ходкевич, – но Литва ей не удовлетворена. Оторвали принадлежащие нам земли… В союзе с Польшей мы хотим оставаться, но ей подчиняться и ею поглощены быть не должны.

– Ежели вашу независимость вы сумели до сих пор сохранить, – прервал кардинал, – тем паче её установите на будущее, ежели меня послушаете. Вам обеспечит её один из императорских сыновей, если его выберете.

Ни Ходкевич, ни Радзивилл не протестовали против этого, смотрели друг на друга только, разгадывая себя взаимно, и молчали.

– Чтобы поддержать эту элекцию, нужно так же приготовить вооружённую силу и не мешало бы иметь двадцать тысяч всадников.

Это наберётся легко! – проговорил Радзивилл.

– Эрнест или другой из императорских сыновей, – добавил кардинал, – может жениться на принцессе, чтобы той связью упрочить свои права.

Ходкевич нахмурился.

– Принцесса никаких прав уже не имеет, – отпарировал он высокомерно. – Однако же от наследования своего над нами король отказался, когда создавал Унию, поэтому и наследование после себя никому не может передать. Мы свободны пана себе выбрать, как хотим.

Кардинал взглянул на него.

– Я думаю, – сказал он мягко, – что привязанность к бывшим панам, если не у всех, найдётся ещё у многих на Литве. Чувство это следовало бы уважать и не исключать его из расчёта.

Нахмуренный Радзивилл не вступился за права принцессы, мысль его, казалось, где-то бродит.