Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2

Мне не нужно было долго раздумывать, чтобы бесповоротно отказаться от этого подарка. Я хотел поцеловать ей руку; она вырвала её.

– Не могу принять этого, – сказал я. – Тогда бы открылось, кто я, ты обвиняла бы себя, а с собой соучастника, ты бросила бы его и себя в добычу людским языкам и злости.

– Пусть меня грызут! – воскликнула она. – Я этого хочу, поэтому я явно приношу покаяние. Хочу, чтобы на меня все указывали пальцем.

– А я по жизни должен был бы ходить с этим пятном, – сказал я, – которого с моего лица ничто бы стереть не могло. Сейчас зовусь сиротой, тогда я должен был бы взять обидное прозвище. Хотите этого своему ребёнку?

– Дети должны страдать за грехи родителей, – забормотала она мрачно. – Это есть в Писании… много поколений… много…

Она вдруг задумалась.

– Не делайте этого, – добавил я покорно. – Бог таких жертв не требует, не принимает благодарно. Матушка, посоветуйтесь с праведными, не делайте без их согласия никакого шага.

Она сидела на лавке, но слёзы на глазах уже высохли и они были только красные от них.

– Вся тяжесть покаяния падает на меня, – произнесла она, – никто разделить его со мной не захочет. Я одна должна до смерти носить пятно и незаживаемую рану. Да… я отказалась от ребёнка, теперь ребёнок от меня отказывается. А он…

Она не закончила, слёзы из высохших глаз полились снова. Посмотрела на меня, но с гневом и упрёком.

– Иди уже, – сказала она, – иди, моя душа разорвана, ум блуждает; не знаю, что делать; страдаю и умираю, а умереть не могу, а страдать не умею… иди.

Она встала со скамьи. Я наклонился, желая поцеловать край её платья, она с отвращением отстранилась.

– Умоляю тебя, мама…

– Не называй меня этим именем, – прервала она дико.

– Попросите совета благочестивых мужей, которых в нашем городе столько; они успокоят, они укажут покаяние и дорогу.

– Они отчитают меня и оттолкнут, – прервала она резко.

И, не взглянув на меня, она внезапно вышла; оставшись один, я, перепуганный и скорбящий, потащился из монастыря.

Я видел, что должен позвать кого-нибудь на помощь и на исповеди доверить всё одному из тех монахов, которые авторитетом своего благочестия могли повлиять на беспокойную женщину. Я боялся, как бы безумная от этого покаяния, которое соединялось с чувством мести, она не совершила шаг, который мог её выставить на месть семьи.

Страдание привязывало меня к ней. Она не хотела быть мне матерью, но я хотел быть привязанным к ней ребёнком. Она, как и я, была сиротой, покинутой, предоставленной самой себе. Собственными силами она не могла попасть даже к Богу.

Я выбежал из монастыря, не собравшись с мыслями, не зная, куда идти, когда в голову Привидение мне привело ни один раз слышанное, прославленное благочестием имя отца Ладислава из Гелниова. Я видел этого скромного и смиренного монаха у ксендза Яна Канта, который им восхищался, так же как и он обожал благочестивого магистра. Оба были достойны друг друга.

На одном дыхании я помчался в монастырь Бернардинцев, у дверки беспокойно умолял, чтобы меня к нему впустили. Он был в костёле, на молитве, перед Таинством, но, словно предчувствовал, что кто-то нуждается в его помощи, поцеловав пол, встал и хотел выйти, когда я упал ему в ноги.

– Отец мой, – воскликнул я, – смилуйтесь надо мной, выслушайте меня. Спасите душу, которую только вы можете спасти.

Тут же стояла исповедальня. Ксендз Ладислав вошёл в неё, шепча молитву; я опустился на колени для исповеди и стонущим голосом начал рассказывать ему историю мою и матери.

Перед святым мужем мне не было нужды чего-то скрывать. Я умолял его во имя Бога Живаго спешно помочь мне.

Старичок слушал смиренно, наклонившись ко мне, а когда я закончил, он начертил крестик над моей больной головой.

– Иди с миром, – сказал он, – я сделаю то, на что меня Бог вдохновит. Его благодать неисчерпаема.

С беспокойством в душе я ушёл в замок на свою службу, от которой на этот день я должен был отпроситься, таким слабым и смущённым себя чувствовал.

На следующий день беспокойство увеличилось, когда, побежав в монастырь, чтобы узнать о Навойовой, я получил ответ, что сегодня не смогу её увидеть. Я был вынужден ждать до завтра, решив ходить хотя бы каждый день и навязчиво добиваться, пока не впустят.

Сестра привратница, впустив меня в гостевую комнату, велела ждать. Не скоро послышались медленно переступающие шаги. Я узрел медленно входящую мать, с лицом, залитым слезами, но более спокойную, чем была. Та горячка, которая была отпечатана на её лице, отступила, а вместо неё глубокая грусть облачила исхудавшее и увядшее лицо.

Я упал ей в ноги с великой любовью, которую она, должно быть, почувствовала, потому что не оттолкнула меня.

Ослабев, она села на скамью, то и дело плача, но это были благословенные слёзы, с которыми из души текла боль. Я первый прервал долгое молчание, два дня раздумья сделали меня смелее.

– Матушка, – сказал я, – я ещё раз пришёл к тебе как ребёнок, жаждущий любви. Ты сирота, как и я, ты долгие годы каялась, позволь мне теперь жить для тебя, служить тебе. Королевичи будут теперь постоянно в Кракове, или, по крайней мере, в течение долгого времени. Моя служба при них нетяжёлая. Позволь мне, вместо монастыря, найти тебе дом, где ты могла бы, как тут, молиться, а я мог быть с тобой и прислуживать тебе, утешать… Моя сиротская любовь, которой некуда было обратиться, вся для тебя выльется и, может, хоть один день жизни озолотит.

Когда я говорил, она слушала меня без гнева, смотрела на меня и рыдала.

Вдруг, нагнувшись ко мне, первый раз со дней моего детства она поцеловала меня в голову и с горьким стоном вышла.

В этот день я напрасно ждал её возвращения; на следующий день я вернулся с лучшей надежой. Та мысль, которую я бросил, даже не рассудив, как трудно было её исполнить, была смелой. Я только представил себе то удовольствие, какое вкушал бы, ухаживая за бедной женщиной, успокоивая её душу, стараясь убедить, что этот брошенный ребёнок любил её больше всего на свете.

Я так много лет был лишён того, что могло меня сильно привязывать к кому-нибудь, что возвращение матери казалось мне раем. Любовь к Лухне была иного рода и с тем желанием материнского сердца ничего общего не имела.

Я нашёл её снова более спокойной, даже слёзы высохли. Она задумчиво слушала меня, читала каждое слово; всё, что я говорил, было таким же новым для неё, как и для меня. Но и в этот день она не отвечала ещё на мою просьбу. Я думал, что она будет требовать от меня, чтобы я бросил для неё службу короля, но не говорила об этом.

Горячее слово благочестивого исповедника чудесным образом на неё повлияло. Ещё раз, к величайшему утешению, я видел её изменившейся, потому что на её душу сходил покой, христианское смирение заменило желание мести.

Не находя отчётливого сопротивления на моё требование, чтобы поселилась в Кракове и позволила мне служить ей, я снова вернулся к этой мысли.

– Будет, как хочешь! – сказала она медленно. – Я должна тебе за то всё, что ты безвинно вытерпел, а если свет захочет чернить меня и обвинять, я смиренно вынесу. Не запрусь в монастыре, хотя облачения цистерцианки не сброшу и покаянием не пренебрегу. Приказано всё прощать, чтобы Бог вин наших не помнил. Приказано прощать, – прибавила она, – над этим нужно работать, чтобы победить собственное сердце.

Когда я благодарил её, она отправила меня, обняв за голову, и вышла, вытирая слёзы.

На другой день я хотел выходить из замка, когда в воротах меня встретил Слизиак. Хотя теперь я его не боялся, но с прошлых вемён имел какое-то отвращение к этому человеку и отделаться от него не мог. Я поздоровался довольно холодно.

– Я шёл к вам, – сказал он, взяв меня за руку, и, поглядев мне в глаза, добавил: – Не хмурьтесь на меня. Слугой я был и есть, не из тех слуг, что служат ради денег, но для сердца. С пелёнок я любил её ребёнком, поэтому готов был для неё хоть травить и убивать, а когда приказывает любить, ради неё люблю, так же как ненавидел.

Он вздохнул.

– Чудеса случаются, – говорил он, видя, что я не думаю его прерывать. – Моя пани ищет дом в городе, чтобы его купить… но без вас теперь ничего делать не хочет. Для Навойовой лишь бы какой дом приобрести не годится, он должен быть каменицей, которой бы не Гастолды, ни Тенчинские не постыдылись. Брат её – губернатор в Киеве, после Семиона Олелковича. Я нашёл на рынке дом после Рейзеров, Под золотым колоколом, но колокол на наш щит переделаем. Пойдём глянем.

Слизиак улыбнулся, он теперь был таким сердечным со мной, таким послушным, что я начал немного мечтать.

Мы шли под золотой колокол, который я знал издалека, но что в нём делалось внутри, совсем не знал. Дом был мещанский, но принадлежал к зажиточным, поэтому нашлось где разместиться на широкую ногу. Огромных сеней, тёмных лестниц, внушительных сводчатых комнат хватило бы и для более многочисленного двора. Мне всё это показалось хорошим и самым лучшим, я был рад, что Навойова приобрела этот дом. Я предпочёл бы для неё отдельно стоящий дом с садом, в отдалении от рыночного и уличного шума, но найти такой было трудно. Лучшие кирпичные дома стояли в центре города, в садах же домики были все деревянные.

Но Тенчинские также имели три дома, которые стояли среди мещанских, и не жаловались на это. Под золотым колоколом внизу была лавка, но ту было легко закрыть и переделать в жилую комнату.

Так, осмотрев со Слизиаком будущее наше приобретение, очень обрадованный им, я хотел идти теперь сразу в монастырь, на что он не согласился.

– Придёшь завтра, – сказал он, – сегодня она должна пережить то, чего не любит: свои денежные и имущественные дела завершить, чтобы быть свободной. Такого конца я никогда не ожидал, но Бог милостив, такой лучше всего.