Безымянная

Впрочем, – сказал он, подумав, – я тоже, может, вскоре… не знаю, окажусь в столице, мог бы там быть вам полезным…

Он посмотрел на Хелю, которая, дрожа, смущённая, смотрела на него.

– Я, – добавила Ксаверова, – уже не имею там ни знакомых, ни родственников… У меня была там единокровная сестра, лет на десять младше меня, но та… та, как-то не особенно пошла… Говорят, что она и теперь в Варшаве, говорят, что ей неплохо живётся, но к ней пойти не могу… О! Нет!

Может, мы бы, – говорила она дальше, – приняли от вас эту жертву… Но если уж вы к нам так добры, – добавила с чувством Ксаверова, – если вы имеете к сиротам столько приязни… позвольте, чтобы мы также узнали, кому мы будем обязаны благодарностью… потому что мы в самом деле не знаем…

Гость вдруг вскочил со стула, как бы показывая, что вопрос его живо забеспокоил.

– Но что же там, – сказал он, – какая разница… Хоть повторил бы вам свою фамилию (потому что её, первый раз придя к вам, говорил) вы немного из неё узнаете. Я не являюсь человеком значительным на свете, не имею громкого имени, также не богатый, но Господь Бог дал мне немного друзей, связи…

– Почему ты, пан, так с этим скрываешься, кто ты? Однако же мы тебя не предадим, – смелей спросила Хела, красивыми глазами изучая до глубины его душу.

– Ради Бога! В этом нет тайны, – прервал, пожимая плечами, гость, – я не боюсь никакого предательства! Верьте мне, дорогие пани… Я приехал на деревню отдохнуть у достойного приходского священника… не скрывая ни себя и ни чего. Ради Бога! Прошу меня даже не подозревать в этом. Это плохо, очень плохо!!

Он говорил это весьма горячо. Хела как-то улыбнулась, недоверчиво покачивая головой.

– Видишь, пан, – сказала она, – сама эта ваша слишком живая защита уже в ком-нибудь ином могла бы возбудить подозрение… А всё-таки в том нет ничего странного, что хоть имя человека, который оказался для нас таким добрым, знать, помнить бы хотели.

– Да… да… доброжелательного, сердечно доброжелательного к вам человека! – воскликнул незнакомец, хватая Хелу за руку и всматриваясь ей в глаза. – Но захочешь ли, панна, о том старом друге помнить?

– Я женщина и любопытная, – добавила, настаивая, Хелена, – к имени друга хочу иметь и хорошую, точную… забытую фамилию…

– Однако же я вам его уже говорил, сразу первого вечера, когда меня сюда счастливая буря с дождём привела…

– Не помню, не слышала, – сказала Хелена.

Гость на какое-то время остановился, словно боролся сам с собой, и сказал смело:

– Меня зовут… меня зовут Тадеуш Сехновицкий… Видишь, панна Хелена, что тебе от этой фамилии? Во всяком случае, она ничего не скажет. Оно есть одним из той тысячи наших шляхетских имён, которые никогда не разглашались… с которыми ничего не связывается, кроме воспоминаний убожества и унижения.

Мы были бедны, а бедным всегда трудно подняться…

XIV

Тихий голос разбуженной Юлки из алькова позвал мать к ложу ребёнку. Хела и пан Тадеуш остались одни. Он сидел возле неё на стуле, взял её за руку, которая ему сопротивлялась, и, словно мимовольно охваченный чувством, не будучи себе господином, сжимал дрожащую руку в своей мужской руке. Но затем он опомнился и, как бы устыдившись перед самим собой, грустный, медленно её выпустил.

– Добрая панна Хелена, – сказал он тихо, – отпустите мне мою вину. Я старый, а при вас с ума схожу и забываюсь. В действительности у меня слишком молодое сердце, слишком живое, слишком легко привязывающееся, чтобы потом… страдало. Вы была ко мне так добры – это также смутило мне голову… Простите, забудьте… и будьте счастлива.

Он поцеловал ей руку.

– Сейчас, когда мне уже в любой день нужно отъехать, – говорил он тише, – я охвачен жалостью и горем, что привык тут к этой сладкой тишине, к милым с вами вечерам. Всё это придётся оставить, поехать и – быть забытым.

– И забыть, скажи, пан, скорей, – прервала Хелена, по-прежнему смотря на него, как бы хотела его изучить, – мы, бедные сироты, покинутые, одинокие, как же мы могли бы забыть о человеке милосердного сердца, который оказал нам сочувствие? Наши дни состоят теперь из одних воспоминаний, но вы, пане Тадеуш, вы, как мужчина, в деятельной жизни, в шуме её, если бы не хотели, забыть нас сможете.

– А! Нет! Нет! – живо отозвался гость. – У меня есть сердце, что не забывает… скучное, твёрдое… Трудно на нём пишется, но что написано, то длится и остаётся навеки. Верьте мне, состарился, много блуждал я по широкому свету, а одно из тех созданий, которых уважал, которых любил, с которыми меня благодарность связывала, не забыл до сегодняшнего дня. Они! Это что-то другое! Они… ни лица, ни имени, ни голоса моего не знали.

– Они! Это ваше сердце так много сразу поместить может? – спросила наивно Хела.

– Много? Нет, – сказал он, грустно улыбаясь, – сердце, панна Хелена, как ваши кладовые, должно иметь разные закрома для многочисленных воспоминаний. Каждое из них имеет свою отдельную… а в середине находится… алтарь и на алтаре… одно имя, один образ…

Девушка задвигала головкой.

– Кто бы снова смел мечтать об алтаре… достаточно хоть маленького укрытия в сердце.

– Этот алтарь давно перевёрнут, – сказал грустно пан Тадеуш, – в него ударила молния и, пожалуй, чудо бы его подняло снова.

Беседа становилась всё тише, всё доверчивей. Пан Тадеуш, не свой уже, взволнованный, от глаз Хелены воспламенился, видимо, забылся. Но в минуты, когда, может быть, более выразительное хотел сказать слово, лицо облеклось грустью, он снова отпустил её руку, и, как бы сам себя упрекая за несвоевременный запал молодости, медленно добавил:

– Что я вам о сердце плету! Я, который уже есть только руиной и пожарищем… При вас человек оживает на мгновение, а чуть за порог – снова ему на плечи возраст кладёт холодный халат осени… Простите мне, что иногда забреду, ошибусь, опьянюсь… но верьте, что старый ваш приятель, несмотря на это видимое непостоянство, будет достоин называться вашим другом. Уговорите мать, – добавил он доверчиво, – уговорите, пусть едет в Варшаву… Я туда приеду… но не раньше, мне кажется, как после Пасхи. Сейчас я бы вам ещё ехать в столицу не советовал, подождите… кто же знает, может быть война… может быть беспокойство… Там правят чужаки, но их правление не вечно. Если к весне ничто не воспрепятствует, прибудете, постараюсь вашу судьбу улучшить.

– Но как бы мы, – спросила Хела, – могли, даже очутившись в Варшаве, найти вас в этом огромном городе? Где вас искать? Кого спросить?

– Ведь до весны не выедете? – спросил он. – Ну а потом я вам дам знать, напишу, где меня можно будет отыскать…

– Не забудете?

– О, мой Боже! – воскликнул Тадеуш, складывая руки. – Разве я мог бы о вас забыть?

На эти слова вышла Ксаверова и прервала разговор, посмотрела неспокойно на Хелу, на него, пан Тадеуш, зарумянившись, достал часы.

– Двенадцатый час! Боже мой! Прошу меня простить! Так мне отсюда трудно вырваться… Доброй ночи, дамы.

– Всё-таки до свидания? – спросила Хела.

Гость склонил голову в знак согласия и исчез, спеша к дверям.

XV

– Ты моя Хела! – сказала Ксаверова после ухода пана Тадеуша. – Верь мне, я люблю тебя, как собственного ребёнка… но начинаю бояться за тебя… Ты вскружила голову этому человеку, у тебя самой она тоже, вроде бы, закружилась… Кто же знает его… Сехновицкий, сам говорил, что бедный, немолодой, служил военным… мотался по свету… К чему тебя это привёдёт? На что тебе это сдалось? Может, только на новые слёзы и несчастье.

Хела молчала, старуха через минуту начала снова:

– Его и себя баламутишь… Хотя бы даже хотел жениться… Что ж из того? Бедный, немолодой и неизвестный.

– Но он всё же говорил, что имеет друзей и связи, – прервала девушка.

– Друзья, друзья! – воскликнула Ксаверова. – Это хорошо для веселья, для грусти это ничто.

– Но я не думаю ни о браке, ни о будущем, – прервала Хелена, – а что он мне мил, я к нему странно привязалась… этого не отрицаю, мама, дорогая! Прекрасной доли я никогда не ожидала… сирота… ребёнок, которого отвергли собственные родители… без имени… что же мне терять!

– Но я, я тебя ни потерять не хочу… ни знать несчастной! – воскликнула старуха.

Хела поцеловала её колени.

– Хуже, чем сейчас, нам не будет, а лучше, пожалуй, быть может, он обещает – я верю в его слова, он не обманывал бы нас… На Пасху поедем в Варшаву, он там будет.

– Постоянно он! Он! Всегда он! – прервала старая, пожимая плечами.