Такие разные дороги жизни

– Чтобы тебя чаще видеть, – выпалил Борис, сам не ожидал от себя такой откровенности, покраснел, уставился на девушку, ожидая от нее отповеди. Только Эля сама растерялась, не знала, что сказать юноше.

– Ты меня все это время обманывал? – тихо спросила она.

– В смысле? А-а, нет! Я, действительно, хочу выучить ноты. Но мне хорошо с тобой. Я еще ни с одной девчонкой не дружил, – выпалил Борис и уставился на девушку, не зная, как она отреагирует на его признание.

– И я не дружила с парнями, – смущенно ответила девушка. – А мы с тобой дружим или просто изучаем ноты? – наивно спросила она.

– Конечно, изучаем! – тут же спохватился, сказал глупость, поправился: – Мне рядом с тобой очень хорошо. Я иногда думаю о тебе, а не о нотах.

От чего у Эли потеплело на душе, она еще раз отметила, у Бориса красивые, черные, жгучие, цыганские глаза, его взгляд проникает в самую душу. А еще красивые длинные пальцы, когда он брал в руку ее ладонь, у нее все замирало в груди.

Вскоре Борис уехал на весенние каникулы домой, Эля отчетливо ощутила, как ей его не хватает. Она уже привыкла к его посещениям, когда они не только занимались музыкой, а и разговаривали на различные темы. А еще он ждал ее после занятий в школе и провожал домой, обходя несколько лишних кварталов, и ей было легко с ним общаться. Каникулы закончились, Борис все не появлялся. Только через неделю после начала занятий он появился в школе. Элю избегал, к ней не приходил. Она сама подошла к нему на переменке, спросила, почему он не приходит заниматься. Он покраснел, замялся, потом тихо сказал, давай встретимся после уроков в парке.

Эля пришла в парк, Борис стоял понурый, чувствовалось, у него что-то произошло. С моря дул холодный ветерок, в воздухе пахло весной, мутные ручьи бежали по склону в сторону одесского порта. Они прошли немного по аллее, Эля спросила:

– Как ты съездил домой?

– Плохо. Все там плохо. При румынах было плохо, и сейчас, когда там установили советскую власть, стало не лучше, – хмуро ответил парень. – Отец говорит: сначала нас оккупировали румыны, теперь оккупировали Советы. И неизвестно, кто из них хуже.

Парень замолчал, потупил голову. Девушка горячо возразила:

– Что ты говоришь, Боря! Как не лучше?! Вы же раньше под румынами жили! Они вас за людей не считали! Вас освободили! Теперь у вас наша власть, Советская, как в Одессе.

Парень посмотрел на нее, вздохнул.

– Освободили… – уныло подтвердил он. – Кака така оккупация? Мы были частью Румынии. Да, они считали нас людьми второго сорта, однако не притесняли так, как это делают нынешние комиссары. Раньше приезжал в село румынский уполномоченный, зачитывал нам приказы и постановления властей, взимал налоги и прочие поборы, и уезжал. Из румын в селе жили только староста, учителя, которые учили нас в гимназии, да лавочники, которые содержали лавки с товаром. А мы продолжали жить так, как жили раньше. С приходом этой власти, у нас в селе появился председатель, парторг, учетчик и милиционер. И куча начальников в районе. Староста сбежал в Румынию, учителя разъехались, лавочников посадили, лавки национализировали. Прошлись по дворам, переписали коров, овец, виноградники, инвентарь и приказали все это сдать в одну кучу. Половина сданного скота передохло. Кто не сдал, пустил на мясо, того сослали, – угрюмо рассказывал Борис. – Нашу семью тоже хотели выслать, как зажиточных. Отец давил вино и продавал на рынке. Запретили. Создали колхозы. Обложили налогом виноградные кусты и фруктовые деревья. В пору – вырубать все! Раньше мы на себя работали. Теперь на государство. В итоге ни у нас не стало, ни у государства. Милиционер напился, избил моего отца за то, что тот сделал ему замечание за его непотребное поведение. Сдачи дать нельзя, он теперь власть. А учетчик оштрафовал в отместку отца на пять трудодней. Отец и так болеет, а теперь он и вовсе слег. Вот я и думал, ехать мне сюда или за отца в колхозе батрачить, – медленно говорил парень, поглядывал на девушку, которая все пыталась прервать его замечанием.

– И это причина, чтобы не приходить к нам? – спросила Эля.

Борис помялся, подбирая слова, пояснил:

– Ты из этих… – кивнул он на проходившего мимо пионера с красным галстуком на груди, – твой отец красный инженер. Дядя говорит, придут румыны, они вас сошлют, а с меня спросят, почему я с вами якшался? И заодно с него тоже спрос будет коротким.

– Что ты такое говоришь?! – остановилась Эля. – Ты полагаешь, что сюда могут придти румыны? Какая чушь? Папа говорит, что румыны без немцев воевать не станут. А у нас с немцами договор… Борис махнул рукой, проворчал:

– Какой договор! Дядя говорит, подотрутся немцы тем договором, дай им только срок, – и пошел вперед. Эля в полном смятении засеменила следом, дернула за рукав.

– Давай я папе скажу, чтобы он поговорил с областным начальством, те наведут порядок в вашем селе, – предложила девушка.

– Что ты, не надо, еще хуже будет! У нас те, кто жаловался, уже исчезли из села, – всполошился парень. Присели на садовую лавочку, посидели, помолчали. Борис носком туфли чертил на песке замысловатые фигуры. Эля задумалась над услышанным.

– Зря ты ругаешь колхозы, – сказала она. – Их создают для блага самих крестьян. В нашей области, колхозы создали еще двенадцать лет назад, – удрученно проговорила Эля. – И никто не жаловался. Все вступали добровольно.

– Ага, добровольно! Рассказывал мне дядя о добровольности. Знаешь, сколько людей в Одесской области в Сибирь загнали? И в нашем селе тоже многих сослали? Дяде Ионе, двоюродному брату отца, дали десять лет лагерей. За что?!

– За что? – переспросила Эля.

– За то! Дядю Ион лавку свою имел, не хотели признавать закон о национализации! В ней сейчас дядя Фанел работает простым продавцом. А крестьян у нас сослали потому, что лошадей и коров лишних имели! Вино давили и продавали. За то, что уполномоченным рылом не понравились! – вскипятился Боря.

– Я расспрошу об этом папу. А ты что же, теперь против советской власти будешь выступать? – с внутренним страхом спросила Эля, вдруг парень скажет: – «Конечно!». Он только рукой махнул.

– Да причем здесь советская власть! При любой власти жить можно, если в ней правители нормальные, – с досадой высказался Боря. – Нам бы председателя толкового, да парторга убрать. Жили же раньше без руководящей и направляющей. А то не знаешь кому подчиняться, то ли председателю, то ли парторгу. Мама настояла, чтобы я все же поехал, доучился. Будет в нашей семье хотя бы один грамотный. Полгода осталось до каникул. А там еще год и в военное училище пойду.

– Ты можешь не поступить, – тихо сказала Эля.

– Почему? – удивленно спросил парень и уставился на нее своими темными глазищами.

– Ты плохо говоришь по-русски, а пишешь еще хуже. У тебя ошибки в каждом слове. В училище принимают с десятью классами, в некоторых случаях с семилеткой тоже берут, – пояснила Эля.

– Может, я попаду под некоторый случай, – удрученно проговорил парень. – Мне еще год учиться, подтяну русский.

Эля промолчала, не стала говорить, что вряд ли примут парня в военное училище не потому, что плохо говорит по-русски, его отец подпадает под подозрение в частной деятельности, то есть, считается кулаком. Да и дядя сидит как контрреволюционер. С такой «родословной» в военное училище не принимают. Со слов Бориса она знала, он в селе окончил румынскую четырехклассную гимназию, дальше повышать образование можно только в районном уезде или в Кишиневе. Почти никто не уезжал из села по окончании гимназии. Румыны не очень поощряли образование молдаван, которых они считали людьми второго сорта. Правда, евреев, гагузов, украинцев и прочих инородцев румыны не любили еще больше, тем вообще доставались самые грязные и тяжелые работы. Молдаване работали на виноградниках и полях, которые принадлежали богатым румынам и местным богатеям. И только незначительная часть молдаван имели свой клочок земли, на котором выращивали виноград. Такой клочок земли имела многодетная семья родителей Бориса. Каждую осень они собирали урожай винограда, давили его прессом, делали вино на продажу.

Борис почесал затылок, словно впервые услышал, что плохо говорит по-русски, и принимают в училище после десятилетки. Ему к приезду в Одессу уже исполнилось семнадцать лет, для школьника он переросток.

– Да? Может быть, ты со мной еще и русским языком займешься? – спросил парень. – Я тебя в румынском подтяну, ты меня по-русски научишь.

Эля улыбнулась.

– Зачем мне нужен румынский. Он мне явно никогда не пригодится. Заблуждается твой папа, русские никогда не допустят румын в Одессу, – мягко проговорила она, и положила ладонь на его руки. – А тебе, конечно, я помогу. Ты приходи, Боря. И русским позанимаемся, главное, не бросай музыку. Ты очень талантливый. На слух ловишь очень сложные пассажи.

И Борис опять начал вечерами приходить в дом к Элиным родителям. Мать его воспринимала, как доброго товарища дочери, привечала его. Отец редко видел его в своем доме, Борис всегда старался уйти до того, как отец Эли возвращался с работы.

Весна в Одессе наступает рано. Море еще по-зимнему шумит, а по улицам разливается тепло, цветут акации и каштаны. К выпускному вечеру Эля и Борис готовились втайне от одноклассников. Мало кто из учителей знали, какое именно произведение они хотят сыграть на выпускном вечере. Эля с Борисом решили сыграть «Неаполитанский танец» Чайковского, а если вызовут на «бис», еще и Брамса. Седьмой класс считался выпускным. Готовились самозабвенно, всем соседям давно уже надоел и Чайковский, и Брамс, они спрашивали мать Эли:

– Та кода ж ваша девочка поедет играть на нервы в Киев або даже дальше?

– Потерпите, немного осталось, – виновато улыбалась мать.

Из уважения к отцу инженеру соседи не проявляли явного неудовольствия.

И все же сыграть на выпускном вечере им не удалось. Как-то так случилось, что после экзаменов вечер отложили, а там стало уже и не до вечеров.

Известие о начале войны ошеломило многих, трудно было поверить, что в этот теплый летний день где-то гремят орудия, гибнут люди. На СССР вероломно напала Германия, а на Бессарабию обрушились немецкие и румынские войска. Одесса в первый день замерла, шли разговоры, что война ненадолго, это вовсе и не война, а военный конфликт на границе, который быстро затихнет. Однако уже на второй день стало известно, бомбили все приграничные города, и даже Киев. Одесские жители не сразу ощутили ужасы войны. Строили оборонительные укрепления, призывные пункты работали чуть ли не круглые сутки, город притих, объявили комендантский час. Началась эвакуация немногих предприятий, в городе военных заводов не было, эвакуировали гражданское население, ценности из музеев, документы партийных и силовых органов. И только через месяц на город посыпались бомбы из пролетающих немецких бомбардировщиков. Люди вначале не поняли, с любопытством смотрели на завывающие незнакомые силуэты самолетов. Только когда бахнуло, посыпались стекла и осели два дома, люди кинулись врассыпную. С черноморских кораблей ударили пушки, все загрохотало, заволокло дымом и пылью, люди окончательно поняли: в их дом пришла война, которую на границе не остановили. В газетах, листовках и по радио сообщали: дунайская флотилия ведет героическую оборону советских рубежей. «Не отдадим ни пяди советской земли!» – гласили листовки. В газетах писали, как мужественно сражаются советские солдаты, наши самолеты бомбят румынскую Тульчу, Галац. Жители приграничного Измаила держат оборону от превосходящих сил противника. К военкоматам и сборным пунктам по-прежнему шли мужчины разных возрастов. Отец Эли неделю назад уехал в командировку на восток, за день до начала войны он звонил, справлялся о здоровье мамы, Элиной бабушки, которая накануне заболела. А теперь, когда прошло три дня, о нем ничего не слышно. Эля спрашивала маму, как им быть, если война придет в Одессу: уезжать или оставаться? Родители Эли до последнего надеялись, что приедет муж и решит, как им поступить. Тринадцатого августа из Одессы на восток ушел последний эшелон, муж и отец не появился. Ждали, и не дождались.

– А как же папа? – говорила мама, все оттягивая отъезд. – Он приедет, а нас нет.

– Его же могут мобилизовать на фронт? – выстраивала догадки Эля.

– И не звонит… – вставляла с горечью бабушка.

– Мама, линия перегружена военными, тут не до частных разговоров, – оправдала мужа мать. – Вряд ли его мобилизуют. Он инженер, он нужен здесь, на заводе. Война в Одессу не придет. Все закончится на границе, – уверено говорила мать. Однако связь с остальным миром прервалась, только военные по своим каналам могли дозвониться в Киев или Москву. Всех трудоспособных жителей мобилизовали на рытье траншей и окопов. Строили линию обороны. Мать Эли мобилизовали, несмотря на ее слабое здоровье. Элю тоже хотели отправить на рытье противотанковых траншей, посмотрели на ее хрупкое существо, мать настаивала на другой для нее работы, поскольку девочка пианистка и ей нужно беречь пальцы. Элю отправили на курсы санитарок, одновременно учили стрелять из винтовки и метать гранаты. На случай, если придется обороняться всем городом. Винтовка тяжелая, Эле едва хватало сил передернуть затвор. С гранатой управляться легче, выдернул кольцо и кидай подальше от себя в сторону противника. Однажды она кинула, да не докинула. Граната ударилась в бруствер и скатилась назад в окоп. Хорошо, что граната учебная, инструктор долго ее материл, подобных слов Эле ранее слышать не приходилось. Зато перевязывать раны она научилась быстро. Однажды мать вернулась со строительства оборонных траншей на вторые сутки. Бабушка и Эля извелись от неизвестности. Когда она появилась на пороге вся в глине и болотной жиже, измученная, и как то враз постаревшая, они кинулись к ней с расспросами, подозревая, что румыны прорвали оборону. Едва мать пришла в себя рассказала:

– Ой, мы там такое пережили, – прижала она руки к груди. – Недалеко от нас высадился немецкий десант в форме красноармейцев. Мы поначалу думали: наши! Прибыли нам на подмогу. А они как начали расстреливать всех вокруг, тут только красноармейцы и смекнули: дело не чисто. Мы все в грязь попадали, накануне дождик прошел, кому-то не повезло, погибли не на передовой. Десант, конечно, уничтожили, страху натерпелись, упаси Господи!

Борис не приходил, стало не до музыки. Эля встретила его на «Привозе». Он помогал дяде в лавке.

– Ты воевать пойдешь? – спросила девушка. – Ты же хотел быть военным. Как раз выпал случай проявить себя. Потом легче будет поступить учиться дальше.