За рубежом и на Москве

«Могу сказать поистине, – пишет тогдашний современник Шлейзинг, – что я никогда не видел такой превосходной аптеки; фляжки, карафины были из хрусталя шлифованного и крышки в оных и края выложены красивою позолотою».

Матвеев с удовольствием взглянул на высокие шкафы с полками, уставленными флягами и «карафинами», наполненными разноцветными жидкостями спиртов, настоек, «духов», водок, банок из фарфора или белого «молочного» стекла, в которых находились всевозможные мази, пластыри и коренья, листья и семена, истолченные в порошок. Низы шкафов состояли из ящиков, наполненных различными травами и кореньями, с надписями на них.

Во всю длину большой комнаты аптеки тянулась дубового дерева стойка, посредине которой высился большой стол, вроде нынешней конторки, за которым находился, стоя у весов, один из аптекарей, ведавший приемом росписей-рецептов, делавший и отпускавший лекарства покупателям.

На правом конце стойки была казна (касса), около нее сидел один из целовальников, у которого был особый ящик, где у него хранилась книга сборов, куда заносилась дневная выручка аптеки.

По всей стойке стояли разнообразного вида и величины гири, лежала ценовая книга, по которой продавались лекарства, и книга дежурств, где расписывались дежурные аптекари, бывавшие в аптеке по очереди и остававшиеся в аптеке со второго часа (по восходе солнца) до вечернего благовеста.

Матвеева встретил с поклоном бывший в этот день дежурным Гутменш, который что-то растирал в фарфоровой ступке.

– Здравствуй, здравствуй, мастер Яган, – поздоровался с ним Матвеев. – Как поживаешь, как народ православный моришь?

– Понемногу, боярин, – ответил Гутменш, произнося на немецкий лад русские слова. – В царство Бога новых подданных прибавляем.

– Добро, добро, – продолжая смеяться, сказал Матвеев. – У нашего царя народа много, – ему не жалко поделиться с Богом. Только ты, смотри, грешников мори, а праведников нам оставляй.

Пошутив еще немного с аптекарем, Матвеев занялся текущими делами. Прежде всего он потребовал книгу дежурств. В этот месяц все было исправно: ни один из аптекарей не опоздал и не пропустил дежурства. Зато в прошлом месяце было два случая опоздания и даже пропуска аптекарями своих дежурств, за что за каждый пропущенный день у них вычиталось кормовых денег за два месяца, что и было обозначено в книге дежурств, ежемесячно доставляемой для контроля в старую аптеку.

– Добро, – промолвил Матвеев. – Хорошо, что в государевой семье все тихо, никто – по милости Божией – не хворает. А то, ты знаешь, Яган, что в этих случаях полагается?

– «А буде в царской семье случится болезнь, то им по очереди дневать и ночевать в ней», – ответил Гутменш словами наказа аптекарям.

Затем Матвеев спросил целовальника о денежном состоянии аптеки, которое было довольно значительно (конечно, по условиям того времени) и простиралось до 4000–4500 рублей в год.

– А все ли лекарства у вас есть или нужно каких из-за рубежа выписать? – спросил Матвеев.

– Вышел у нас, боярин, безуй-камень, – ответил Гутменш. – А он иногда нужен бывает, но очень дорог он.

– Составь сказку, – обратился Матвеев к аптекарю, – и подай ее в приказ. Я там распоряжусь, чтобы выписали тебе этот камень безуй.

Затем Матвеев взял в руки ценовую книгу и посмотрел цены на лекарства, отпускаемые в вольную продажу.

– Ну, ин ладно, – произнес Матвеев, покончив с делами новой аптеки. – А теперь можно и по домам – щи хлебать. Пойдем, доктор, со мной, – пригласил он Энгельгардта. – Я тебя хорошим фряжским вином угощу. Мне его наш посланник к французскому королю, Потемкин Петруха, привез в подарок. Доброе винцо!

И, простившись с Гутменшем, Матвеев вышел в сопровождении Энгельгардта на крыльцо аптеки.

Едва перед ним отворили двери, как он увидел входившего на крыльцо молодого человека в немецком платье. Узнав Матвеева, тот остановился и, сняв с головы шляпу, стал поджидать его.

– Али ко мне? – спросил Матвеев.

– К тебе, боярин, – ответил тот, кланяясь боярину и произнося русские слова с легким иностранным акцентом. – Бить тебе челом: принять на царскую службу.

– А ты кто же будешь?

– Я – доктор. Учился медицинской науке в Паризе, Падуе и Болонье и теперь приехал сюда, чтобы послужить русскому царю.

Матвеев зорко посмотрел на него. Открытое лицо молодого человека, обрамленное белокурой бородой, с честными голубыми глазами, его мягкая речь понравились ему, и он проникся невольной симпатией к просителю.

– Какого народа будешь? – продолжал он допрашивать молодого иноземца.

– Французскому королю подданный, а по прозвищу Аглин Роман.

– Французскому королю подданный, а по прозвищу Аглин, и лицо-то мало чернявое? Ровно бы как наш московский человек…

Молодой человек немного покраснел и как будто бы смешался, но затем, оправившись, ответил:

– Моя мать была из Англицкой земли.

– Разве что так, – согласился Матвеев. – Моя жена из Скоттской земли[49 - Шотландия.] сама; тоже белокурая. Ну а грамоты какие с тобой и письма какие с тобой есть?

– Грамоты медицинские есть со мной, а писем никаких нет, – ответил Аглин.

– Как же так? Ведь без писем нельзя принять тебя на службу.

– Назначь, боярин, испытать меня докторов своих, лекарей и аптекарей, и пусть они меня расспросят о моих знаниях, и я им ответ буду держать. А нет у меня писем потому, что я нигде не служил, а бывал в разных городах, в высоких школах и учился у разных известных и прославленных докторов и профессоров. А всего их я прослушал более двадцати.

– Ну, ин ладно, – согласился Матвеев. – Назначу я тебе докторов и лекарей, и пусть они испытывают тебя. Скажут они, что ты свое искусство знаешь, возьмем тебя на царскую службу, а нет – придется тебе назад ехать, откуда приехал.

– Спасибо, боярин, – поблагодарил, кланяясь, Аглин. – Думаю, что не осрамлю себя и буду ответ держать по чести.

– Ну, ин ладно. Да, а в Посольском и Аптекарском приказах был?

– Нет еще, боярин. Мне доктор Самойло Коллинс наперво приказал к тебе показаться.

– А ты завтра зайди в приказы и оставь там все твои грамоты.

– Слушаю, боярин, – ответил Аглин.

Когда Артамон Сергеевич, сев в свой экипаж вместе с Энгельгардтом, возвращался домой, то ему невольно думалось:

«Где это я этого парня видел? Что-то больно лицо у него знакомое. Э, нет, пустое все: где я мог его видеть, когда он – французского короля подданный?»

IX

Поклонившись Матвееву, Аглин пошел по улицам Москвы домой. С любопытством осматривался он кругом, стараясь увидеть какое-либо изменение во внешнем облике города. Но все было то же, что и восемь лет тому назад, когда он покинул Москву: те же узенькие улицы, грязные, немощеные, с деревянными переходами; те же высокие боярские дома с глухими теремами, где томилась не одна тысяча затворниц; те же, шумно гудящие своими колоколами, сорок сороков церквей; те же пьяные подьячие и приказные, встречавшиеся на пути, нахальные стрельцы, толкавшие всех прохожих и непослушных награждавшие ударами прикладов пищалей или древками бердышей; те же грязные торговцы и торговки, торгующие разной снедью на грязных лотках.

«То же самое, что и восемь лет тому назад, – подумалось Аглину. – За рубежом все идет вперед, развивается, растет, только Москва живет стариною, ни на шаг не подвигаясь вперед».

Проходя Кремлем мимо одного из приказов, он натолкнулся на следующую сцену. Двое каких-то приказных пытались поднять упавшего в грязь пьяного подьячего, а так как сами были пьяны, то это им удавалось очень плохо: поднятый и поставленный на ноги подьячий не удерживался и падал обратно в грязь.

– Нет, ты постой… постой. Не трожь меня… Я сам… – бормотал подьячий, балансируя на нетвердых ногах в липкой грязи, и с размаху падал на землю.

Аглин заинтересовался этой сценой и остановился было на минуту, чтобы посмотреть, что будет дальше. И вдруг, когда он взглянул в лицо подьячего, что-то знакомое пришло ему на ум.

«Прокофьич!» – мелькнуло у него, и он быстро зашагал вперед.

Взяв обеими руками лежащего на земле подьячего, он поднял его на ноги и вывел на сухое место, где тот мог стоять более твердо.