Философия субъективности

Другими словами, по Библеру, если человек всего лишь исполняет социальную роль, то он и не личность и не индивид. Когда же человек начинает себя самодетерминировать (Фихте бы сказал – “делать себя как свободное существо”), возникает пара – личность и индивид; личность как самообособляющееся индивидуальное начало, индивид как наличное условие этого обособления. Последнее вполне коррелирует с характеристикой индивида, которую предложил Николай Кузанский, говоривший, что после Бога неповторима единственность мира, потом единственность видов, потом единственность индивидов, причем каждый из последних радуется этой своей единственности, которой в нем столько, насколько он неповторим.

Но как, спрашивается, человек может «не совпадать с самим собой», а «также вырываться за пределы внешней социальной и идеологической детерминации», вырываться куда, за культуру, ведь не в пустоту же? Все эти вопросы мне еще раз пришли на ум, когда я недавно прочел лекции методолога и политтехнолога Сергея Валентиновича Попова «По книге жизни», где он рассказывает слушателям своего семинара, что нашу жизнь полностью определяет социальная МАТРИЦА, но задача свободного и мыслящего человека научиться жить по-новому[24 - При этом Попов упоминает М. Хайдеггера с его понятием «постав». Вводя трактовку техники как "постава" (когда всякая техника рассматривается как функциональный элемент поставляющего производства – вода Рейна как средство для работы электростанции, электростанция как средство выработки тока, электрический ток как средство для освещения городов или работы электромашин и т. д.) и показывая дальше, что человек и природа сами превращаются в постав, Хайдеггер блокирует столь привычное для нас убеждение, по которому человек стоит над техникой и природой или что техника не влияет на природу, поскольку создана и действует в соответствии с ее законами. И одновременно Хайдеггер говорит, что и без сознательных усилий человека техника не сможет измениться. «Поскольку, однако, бытие осуществилось в событии постава как существо техники, а истине бытия принадлежит человеческое существо, – ибо бытие требует человека, чтобы осуществиться самим собою среди сущего и сохраняться в качестве бытия, – то существо техники не может прийти к своему историческому изменению без помощи человеческого существа… Чтобы вынести существо техники (подобно тому, говорит Хайдеггер чуть выше, как человек выносит боль, – В.Р.), требуется, конечно, человек. Однако человек требуется тут в своей отвечающей этому вынесению сути. Значит существо человека должно сперва открыться существу техники, что по смыслу события есть нечто совсем другое, чем процесс принятия и развития людьми техники и ее средств. И чтобы человек стал внимателен к существу техники, чтобы между техникой и человеком в их сущностной глубине окрепло неповерхностное отношение, для этого человек, каким он стал с Нового времени, должен сперва, опомнившись, снова ощутить широту своего сущностного пространства» (Хайдеггер М. Вопрос о технике // Мартин Хайдеггер Время и бытие: Статьи и выступления. М., 1993. с. 254).]. В будущем, говорил Попов жизнь будут определять люди двух типов. Первые – те, которые осуществляют деконструкцию и построение мини-матриц, то есть таких отдельных миров, которые еще должны друг с другом коммуницировать. И люди, которые могут проектировать, инициировать, создавать появление вот этих новых социальных миров.

С точки зрения Попова, такие новые передовые субъекты должны обладать и новыми способностями. Способностью к ориентации (не ум, а изобретение разных умов, по-разному устроенных, не расчет, а возможность разных расчетов и их пробы). Способностью к имитации будущего, (то есть, используя воображение, новый человек будет представлять, что может сложиться и выбирать из этого то, куда ему идти). Наконец, способностью к сборке и схематизации, которая позволяет жить в новом мире. Если мы, говорил Попов, строим ту или иную картину или множество таких картин, что более правильно, и в них ориентируемся, то мы можем имитировать себя и жизнь в возможных мирах, а не в актуально существующих. Так вот мы можем взять и самого себя построить и собрать в этом будущем мире, и тем самым стать реальными и сделать свой собственный мир. Это и есть способность к сборке и схематизации.

Интересно, что в новую жизнь человек, по Попову, вовсе не обязан брать такие качества, как любовь к людям. Отвечая на вопрос одного из участников семинара, Попов сказал: «это, видимо, у вас гуманистическая традиция говорит, что к людям надо хорошо относиться. Это не факт». Как симптоматично и как много людей сегодня уверены, что любовь к людям мешает жить, делать карьеру, зарабатывать большие деньги.

Несмотря на точность и тонкость приведенных характеристик личности, с ними трудно работать в теоретическом плане, всегда возникают вопросы: почему именно данные характеристики являются главными, как их понимать, что делать с другими многочисленными определениями личности и индивидуальности, нельзя ли одни характеристики свести к другим и т. д. и т. п. Думаю, понятно, к чему я веду: выделение и систематизация характеристик какого-либо сложного объекта изучения, в данном случае феномена личности, совершенно недостаточны для философского и научного осмысления, эта работа может выступать только как первый необходимый этап эмпирического анализа.

Еще одной проблемой является осмысление утверждений о «смерти субъекта».

«Если классическая культура, – пишет М.А. Можейко, – задает образец экстремального объективизма, то максимальный субъективистский акцент падает на традицию художественного модернизма с его пафосом личного начала: от экспрессионистской программы выражения в художественном произведении внутреннего состояния автора – до эстетики так называемого "ультра-язычества": "Я сам, Ты сам, Он сам. Так, отринув множественное число, станем читать молитву Ячества. Единственные. Невписанные. Неповторимые. А главное – упорно держащиеся за свое Я, которому нет и не будет равных… Я Сам себе причина. Сам себе критик. Сам себе предел… Я утверждаю высоту и незаменимость Ячества, которое было и будет первой из духовных добродетелей новатора и бунтаря" ("Ультраманифесты" Г. де Торре).

В противоположность этому, в рамках постмодернистской философской парадигмы феномен субъекта артикулируется в качестве проблематичного: Кристева полагает допустимым говорить лишь о "проблематичном процессуальном субъекте языка". Фуко в "Герменевтике субъекта" формулирует два основополагающих вопроса соответствующего проблемного поля постмодернистской философии: "вопрос об истинности субъекта" и "вопрос о структуре истинности субъекта", подвергая проблематизации и самый тот способ, посредством которого данные вопросы "встали на повестку дня". – По оценке А. Турена, если модернизм провозглашал идею ценности "Я", то постмодернизм – идею его расщепления. Согласно эксплицитно сформулированной позиции постмодернистской философии, сам феномен Я оценивается как культурно артикулированный, связанный с определенной традицией и потому исторически преходящий. Согласно выводам Фуко, "взяв сравнительно короткий хронологический отрезок и узкий географический горизонт – европейскую культуру с XVI в., можно сказать с уверенностью, что человек – это изобретение недавнее… Лишь один период, который явился полтора века назад и, быть может, уже скоро закончится, явил образ человека. И это не было избавлением от давнего непокойства, переходом от тысячелетней заботы к ослепительной ясности… – это просто было следствием изменений основных установок знания… Если эти установки исчезнут так же, как они возникли, если какое-нибудь событие (возможность которого мы можем лишь предвидеть, не зная пока ни его формы, ни облика) разрушит их, как разрушилась на исходе XVII в. почва классического мышления, тогда – в этом можно поручиться – человек изгладится, как лицо, нарисованное на прибрежном песке". Что же касается собственной версии артикуляции субъекта философией постмодернизма, то для нее характерна радикальная децентрация индивидуального (равно как и любых форм коллективного) Я»[25 - Постмодернизм. Энциклопедия (http://www.infoliolib.info/philos/postmod/smertsub.html (http://www.infoliolib.info/philos/postmod/smertsub.html)).].

Роджер Алан Дикон, с одной стороны, пишет о том же, но с другой – поясняет, что субъект у Фуко, собственно говоря, не «умирает», а теряет свою самотождественность и постоянство (сравни с понятием «этничность»).

«Идентичность и субъективность», по Фуко, не являются «глубокими и… естественными», а «определяются политическими и социальными факторами» (Foucault 1980c:4). «Суверенного и основополагающего субъекта… не существует» (Фуко 2004б: 301); скорее, индивид – это всего лишь бледная форма, которая возникает на мгновение из огромного океана возможностей… Эта бледная «форма, прежде всего, никогда не является самотождественной. Вы устанавливаете с самим собой не один и тот же тип отношений, когда вы формируетесь в качестве политического субъекта, который собирается голосовать и произносить речь на собрании, и когда вы стремитесь осуществить ваше желание в половых отношениях» (Фуко 2006: 255)…

Не обладающий фиксированной идентичностью, подвергающийся воздействию сил, формирующих его изнутри и снаружи, субъект все же не исчезает из работ Фуко: он является «неподвижным, но еще живым» (Фуко 1994: 265). Субъект не мертв; он только децентрирован. В «Словах и вещах» Фуко поставил субъекта как проблему, которую необходимо исследовать, особенно всякий подход, «который отдает абсолютный приоритет наблюдающему субъекту», но совсем «не желает отрицать обоснованность интеллектуальных биографий» (Foucault 1970)

Как отмечает Бланшо, в работе Фуко «субъект не исчезает: сомнение вызывает его слишком определенное единство, поскольку привлекает интерес и вызывает поиски исчезновение (то есть, новая манера быть, которой является исчезновение) или рассеивание, его не уничтожающее, но приносящее нам от него только множественность позиций и прерывность функций (Бланшо 20026 24)»[26 - Роджер Алан Дикон Производство субъективности // ЛОГОС # 2 (65) 2008. С. 38, 40. Сравни. “Быть и стать самим собой, – пишет Сейла Бенхабиб, – значит включить себя в сети обсуждения… Мультикультурализм слишком часто увязает в бесплодных попытках выделить один нарратив как наиболее существенный… Мультикультуралист сопротивляется восприятию культур как внутренне расщепленных и оспариваемых. Это переносится и на видение им личностей, которые рассматриваются затем как в равной мере унифицированные и гармоничные существа с особым культурным центром. Я же, напротив, считаю индивидуальность уникальным и хрупким достижением личности, полученным в результате сплетения воедино конфликтующих между собой нарративов и привязанностей в уникальной истории жизни» (Притязания культуры. Равенство и разнообразие в глобальную эру. М., 2003, С. 17, 19, 43).].

Все перечисленные характеристики субъекта – отсутствие самотождественности, суверенности, единства, постоянства, центра, зато, исчезновение, рассеяние и прочее – не только противоречат идее субъекта, сформулированной Кантом, но и нашим привычным представлениям. Размышляя, каково же последнее основание и источник познания, которое Кант понимает как связывание, синтез данных рассудка, он приходит к идее субъекта, понимаемого как одно из условий осуществления данных операций.

«Все многообразное в созерцании, – пишет Кант, – имеет… необходимое отношение к [представлению] я мыслю в том самом субъекте, в котором это многообразие находится… только в силу того, что я могу постичь многообразное представлений в одном сознании, я называю все их моими представлениями; в противном случае я имел бы столь же пестрое разнообразное Я (Selbst), сколько у меня есть сознаваемых мной представлений… синтетическое единство апперцепции есть высший пункт, с которым следует связывать все применение рассудка, даже всю логику и вслед за ней трансцендентальную философию; более того, эта способность и есть сам рассудок»[27 - Кант. Критика чистого разума. Соч. 6 т. Т.3. М., 1964. С. 191–192, 193.].

То есть субъект по Канту – это место, источник синтетического единства апперцепции. Правда, это «место» в «Критике чистого разума» Кант задает трансцендентально, поскольку оказывается, что другим условием синтетического единства апперцепции, действующим на уровне разума, является Бог. Истолковывая разум одновременно как разумную деятельность людей и как органическое разумное целое (существо), действующее посредством мышления людей, Кант получает предположительную возможность не только отождествить Бога с этим разумным существом, то есть с разумом, но даже приписать Творцу антропоморфные характеристики[28 - Кант. Критика чистого разума. Соч. 6 т. Т.3. М., 1964. С. 581–589.]. Понятно, что на личностном уровне (то есть вне философского дискурса, на уровне непосредственного ощущения реальности) Кант был убежден, что Бог и есть разум. Здесь он продолжает аристотелевскую традицию.

И Кант и многие последующие мыслители были уверены, что субъект представляет собой целостность и центр, выступающие условием синтеза и организации, а потому субъект самотождественен и константен. «Смерть субъекта» – это образное выражение прямо противоположных характеристик субъекта, характерных, вероятно, для субъективности. Появление указанных парадоксальных характеристик субъекта, конечно, не случайно. Дело в том, что, начиная со второй половины XIX века, в философии идет работа по преодолению естественно-научного подхода и тесно связанного с ним картезианско-кантовского мировоззрения. В XX столетии формируются гуманитарный и социальный подход и науки, существенно отличающиеся от естественных. Кроме того, становится понятным, что существуют и другие, помимо научного, формы познания – философское, религиозное, эзотерическое, художественное. Но и это не все.

В философии интенсивно разрабатываются другие концепции мышления и познания: в герменевтике, феноменологии, философии жизни, аналитической философии, в работах отдельных мыслителей (например М. Бахтина, В. Библера и др.). В этой ситуации, как позывает Л. Микешина, предпосылки картезианско-кантовского мировоззрения и понятие «субъект» лишаются своей силы, поскольку меняется понимание и познания и субъекта. Например, анализируя представления философии жизни, Микешина подводит такой итог.

«Признание значимости жизни, жизнеосуществления «исторического человека», иначе – эмпирического субъекта, предполагает пласт живой реальной субъективности, связанной с особым типом рациональности, фиксирующее проявление единично-всеобщей жизни». А вот вывод, связанный с рассмотрением “субъекта интерпретирующего”. «Такое понимание интерпретации, – пишет Микешина, – заставляет переосмыслить основное представление о познании, выявить ограниченность классической “отражательной” парадигмы. В основе этой парадигмы, как известно, лежат принятые не только наивным реализмом, но и классической наукой допущения о том, что существуют объективные факты, не зависящие от интерпретации, что “чистое”, незамутненное предрассудками и “идолами” отражение не только возможно, но и является условием истинности и адекватности знания как соответствия действительности. Однако сегодня приходится принимать как данность совсем другой “образ” познания, в чем и убеждает меня опыт описанных ранее различных когнитивных практик, включающих процедуры интерпретации»[29 - Микешина Л.А. Философия познания. М., 2002. С. 223, 377.].

Другими словами, в рамках указанных здесь новых подходов и представлений приходится отрицать как деление действительности на мир природы и мир мышления, так и представление, что человек, мышление и природа – универсумы, а познание адекватно описывает природу и мир в целом. Именно на этой картине покоится идея субъекта.

Но если традиционный образ познания уже неадекватен, то, вероятно, и понятие субъекта и схема “субъект-объект” – неадекватны? Однако и Микешина, и ряд современных философов, например В. Лекторский, продолжают пользоваться этой схемой, правда, расширяя и видоизменяя ее, например, наделяя понятие “субъект” массой новых характеристик, отвечающих новым практикам познания (см. расширительную характеристику субъекта). Микешина, заключая свою интересную книгу, делает такой вывод: «Разумеется, эта категория (субъект), как бы ни менялось представление о познании, всегда останется фундаментальной, особенно для философского и научного-теоретического знания и тем более знания символического и формализованного»[30 - Микешина Л.А. Философия познания. М., 2002. С. 585.].

Очевидно, Микешина думает, что категория «субъект» еще не исчерпала своих возможностей, и если ее переосмыслить и расширить, то она еще поработает. Давно, продолжает свой вывод Микешина:

«существует и осознание того, что данный подход не исчерпывает содержания категории “субъект”. Общая теория познания, обращающаяся к любому виду знания и познавательной деятельности, с необходимостью имеет дело и с эмпирическим субъектом как наличным бытием, телесным, действительным, существующим во времени. Он представляет целостность мышления, деятельности, чувства, коррелирует, но не совпадает с психологическим субъектом, имеет индивидуальную и коллективную составляющую»[31 - Микешина Л.А. Философия познания. М., 2002. С. 585.].

В отличие от этой позиции С.В. Комаров в интересной книге «Метафизика и феноменология субъективности» пишет следующее:

«Проблема социальной идентификации решается здесь за счет отождествления личности с одной из своих социальных ролей. Все это ведет к размаху субъективности и триумфу своеволия, ибо нельзя существовать в современных условиях человеку, не продуцируя все новые и новые частичные социальные роли и соответствующие им формы сознания. И одновременно это оборачивается «уничтожением» субъекта… Сознание неуклонно двигается за пределы ego cogito – в окружающую интерсубъективную предметную реальность, теряя смысл целостного «сознания»[32 - Комаров СВ. Метафизика и феноменология субъективности. Санкт-Петербург, 2007. С. 14, 15.].

2. Предмет философии субъективности

В чем назначение философии? С нашей точки зрения, в следующем. Философ занимается критикой и распредмечиванием реальности, которая, с его точки зрения, уже исчерпала себя и поэтому должна уйти со сцены истории. Философия конституирует новую реальность, но посредством нормирования новых способов получения знания о мире, другими словами, устанавливаясь по-новому в мышлении. Не менее существенно, что делая все это, философия отвечает на настоятельные вызовы времени, но отвечает, как сказать, личностным способом. Имеется в виду, что конституируя новую реальность, отвечая на вызовы времени, философ реализует себя, вступает в диалог со своими учителями и другими мыслителями, проводит собственное видение реальности и понимание проблем. Конституируя новую реальность, философ обсуждает и задает сущность интересующего его явления. Если отнести все эти требования к субъективности, то вот как может выглядеть назначение философии субъективности.

Философ субъективности должен осуществлять критику сложившихся неудовлетворительных способов изучения субъективности. В этом отношении, действительно, показательны исследования Фуко и других постмодернистов, а у нас, например, Л.А. Микешеной, П.П. Гайденко, СВ. Комарова. Последний в уже цитированной работе анализирует эволюцию философских представлений о субъективности, трактуя субъективность в рамках феноменологического подхода.

«Под субъективностью, – пишет С. Комаров, – понимается механизм и структура феноменального поля всего рационально-волевого континуума… Субъективность как таковая оказывается временностью, то есть присутствием в различении между явлением и его понятием (классическая эпистемология), между феноменом и актом его конституирования (феноменология Гуссерля и Хайдеггера), между бытием и личностным смыслом (феноменология Сартра и Мерло Понтии), между ее объективацией и ее пониманием (герменевтика Делеза)»[33 - Комаров СВ. Метафизика и феноменология субъективности. Санкт-Петербург, 2007. С. 14–15, 17.].

Соглашаясь с критикой С. Комаровым метафизики субъективности, а также анализом современной феноменологии субъективности, одновременно хочу сказать, что мой подход к осмыслению субъективности другой – методологический и культурологический. Как я старался показать в статье «Феноменология глазами методолога» феноменологический подход является частью и необходимым моментом нормальной философской работы, но не образует полного метода исследования, если иметь в виду вызовы времени и современные критерии научности и строгости[34 - Розин В.М. Феноменология глазами методолога // Вопросы философии. 2008. N 5.]. Кроме того, С. Комаров ограничивает осмысление субъективности только философской рефлексией, на мой же взгляд, это более широкий феномен, включающий и другие формы рефлексии например, художественную религиозную, эзотерическую.

Конституирование сущности субъективности – второй большой блок работы в рамках философии управления. В свою очередь, здесь напрашиваются несколько направлений исследования. Во-первых, сравнительный анализ концепций субъективности, прежде всего, с точки зрения подходов и основных способов мышления. Во-вторых, генетическое исследование основных типов субъективности, имевших место в истории культуры. В-третьих, выстраивание собственных концепций субъективности, схватывающих не только сущность субъективности, но и разные его типы.

Здесь требуется пояснение. Выше отмечалось, что понятие субъективности приходит на смену понятию субъекта, что за этим стоит новая методология изучения человека, которая, судя по всему, только складывается. Тогда может показаться, что имеет смысл исследовать, прежде всего, современную ситуацию «становления субъективности», что это и образует предмет философии субъективности. Отчасти, это правильно, но только отчасти, ведь субъективность представляет собой культурно-исторический феномен. Она складывается на почве разложения реальности субъекта и обусловлена предшествующим развитием этой реальности. Но обусловленность нельзя понимать как причину. Субъективность в настоящее время именно складывается, и ее нужно понять именно в этом качестве, то есть как новообразование.

Третье направление работы – анализ более широкой реальности, обусловливающей разные типы субъективности, а также их эволюцию. Он предполагает философско-методологическое рассмотрение таких тем, как личность, язык, общество, власть, социальные институты и ряда других.

Понять сущность и эволюцию субъективности могут помочь философские системы (концепции), в которых именно субъективность их авторов является предметом философского осмысления. Это целое направление философии, идущее от Платона. Другие имена св. Августин, Декарт, Хайдеггер, Мамардашвили. Философы, принадлежащие этому направлению (были названы только главные фигуры), конечно, тоже обсуждают, как устроен мир и мышление, но принципиально в связи с задачей собственного спасения. По сути, они конституируют такой мир, в котором есть место их собственной субъективности, указаны пути спасения, способ правильной жизни (прежде всего по отношению к самому себе).

Анализ подобных философских концепций, вероятно, должен образовывать самостоятельную линию философии субъективности. Ее можно назвать «библиотекой субъективности». Цель реконструкции философии субъективности того или иного мыслителя (философа, художника, ученого и т. п.) двоякая: понять, что он пишет, и по возможности лучше понять себя посредством этой реконструкции. Попытка начать подобную библиотеку субъективности предпринята автором в нескольких его работах: в книгах «Мышление и творчество» (2006) и «Демаркация науки и религии. Анализ учения Эмануэля Сведенборга (2007), а также в романах «Беседы о реальности и сновидения Марка Вадимова» (1998, 2005) и «Проникновение в мышление» (2002, 2006). В книгах я старался понять творчество и произведения некоторых философов, ученых, эзотериков и писателей, в романах – собственный творческий путь. Чтобы хотя бы отчасти почувствовать особенности этой линии философии субъективности, приведу анализ одной из последних работ Мераба Мамардашвили – «Лекции о Прусте»[35 - Из книги автора «Мышление и творчество».].

3. Читая и обдумывая Мераба Мамардашвили

Помню поразившую меня беседу на встрече, посвященной памяти талантливого одессита Эдика Зильбермана, с которым я немного дружил и который, уехав в США, трагически там погиб. Присутствовавший на этой встрече Мераб Константинович рассказывал о своем отношении к Александру Зиновьеву и его только что появившемуся роману "Зияющие высоты". При этом Мераб сказал, что для человека духа неважно, где жить, но важно как, а для него самого неотъемлемы частная жизнь, дружба и уважение к человеку, поэтому он не понимает Зиновьева, призывающего к «окопной войне» со всеми, считающего, что люди в России делятся на три категории: во-первых, быдло и стадо, во-вторых, элиту, которая цинично стрижет это стадо, в-третьих, немногочисленных гениев; к ним Зиновьев, естественно, причислял, прежде всего, себя. С этой встречи я стал присматриваться к Мерабу Константиновичу и читать его работы.

Если появившаяся незадолго до смерти книга "Как я понимаю философию" показалась мне прозрачной, то последняя, «Лекции о Прусте», изданная уже посмертно, поначалу выглядела не менее темной, чем "Каббала", но постепенно захватила меня полностью. Именно эту книгу, главным образом, я и буду здесь обсуждать. Действительно, давно не читал ничего столь значительного. И в то же время непонятного, хотя в философии непонимание не есть отрицательный момент, а часто – первое условие собственной работы и настоящего понимания. Весьма трудно было определить жанр "Лекций": с одной стороны, явно речь идет о философии и философской работе, причем с элементами гносеологии и теории познания в платоновском смысле, с другой – о попытке построения новой психологии, ее М. Мамардашвили называет "психологией состояний" и "психологической топологией".

Но, одновременно, в "Лекциях" отрицаются и традиционная психология, и сами традиционные членения наук и дисциплин, поскольку в нас, в индивиде, как говорит Мамардашвили, все уже есть. Кажется, что Мераб Константинович с первой страницы своей книги задался целью сбить читателя с толку и продолжает это занятие в течение всех лекций. Открывая лекции, он пишет:

«Мой курс называется "Психологическая топология Марселя Пруста". Другими словами, это попытка рассмотреть картину психологической жизни человека, которая вырисовывается в одном из гениальных литературных опытов XX века – в романе Пруста "В поисках утраченного времени". Но то, что я буду излагать, хотя и называется "психологическая топология" или «топологическая психология", в действительности – это философия». В контрапункт сказанному в восьмой лекции читаем: «Я уже говорил, что мы имеем дело с реальной психологией в отличие от психологии как науки. Печально это или радостно, я не знаю. Скорее всего, это печально. Ибо то, что называют сегодня психологической наукой, к нам, в общем-то, никакого отношения не имеет. Она изучает даже не лабораторного человека, а некоторое лабораторное представление о человеке; основные вещи, в зависимости от которых складывается или не складывается, удается или не удается наша внутренняя жизнь, вообще не фигурируют в психологической теории». В 25-й же лекции Мераб Мамардашвили замечает: «Это только в учебниках или книгах, нас описывающих, мы разделены по разным департаментам… а на самом деле в глубине всего этого действуют одни законы»[36 - Мамардашвили М. Лекции о Прусте. М., 1995. С. 11, 126–127, 424.].

Не меньшие недоумения возникают при попытке понять, какую позицию Мамардашвили занимает относительно текста Пруста или его творчества и что, собственно, он делает в своих лекциях? Складывается впечатление, что Мераб Константинович принимает буквально всё у Пруста, все его понятия, даже отдельные слова, что он всего лишь рассказывает нам о том, что говорил и думал Пруст, стараясь при этом, так сказать, рабски не отступать от оригинала ни на йоту. Но, с другой стороны, постепенно за текстом и личностью Пруста, все больше их заслоняя, даже вытесняя, встают текст и фигура самого Мамардашвили – с его философией и путем, так что, в конце концов, возникает подозрение, что роман Пруста был всего лишь поводом для собственных размышлений Мераба Константиновича.

А что за чудовищные понятия создает М. Мамардашвили, описывая Пруста? "Пафосы", "божества" и "богини", "темнота", "поворот глаз души", "поворот сердца", "нулевое состояние", "ныряние в себя" и т. д. и т. п. Разве это философские или психологические понятия, скорее образы и метафоры. Да и само построение текста больше напоминает отдельные художественные эссе, чем серьезные философские размышления. Мераб Константинович все время кружит, возвращается к тем же самым темам, расцвечивает их на разные лады, и кажется, может продолжать свои рассуждения вечно или, наоборот, остановится, закончив лекции, в любой точке.

Все это свидетельствует, что книга Мамардашвили – крепкий орешек, что для ее понимания нужны особые ключи. Первая отмычка – это как Мераб Константинович понимает философию и философскую работу. Нетрадиционно с современной точки зрения, но вполне традиционно, если иметь в виду линию философии, идущую от Платона. По сути, философия Платона парадоксальна: это и философия и нефилософия, и поиск истины, то есть познание себя и мира, и жизненный путь, работа, получившие в современной литературе название «эзотерических».

«Философией в Прусте, – пишет М. Мамардашвили, – я называю некоторый духовный поиск, который проделывается Прустом – человеком на свой страх и риск как жизненная задача; не как рассуждение, не как построение эстетической или философской концепции, а как задача, которую древние называли спасением»[37 - Мамардашвили М. Лекции о Прусте. М., 1995. С. 11.].

Здесь требуется пояснение. Очень рано, еще когда Мамардашвили (вместе с А. Зиновьевым, Г. Щедровицким и Б. Грушиным) самоопределялся в философии, он выбрал марксизм, но не как философскую доктрину, а как личный, почти эзотерический путь. Вспоминая об этом времени в интервью, данном М.С. Хромченко, он говорит:

«Мы были людьми лишенными информации, источников, лишенными связей и преемственности культуры, тока мирового, лишенными возможности пользоваться преимуществами кооперации, когда ты пользуешься тем, что делают другие… И для нас логическая сторона "Капитала" была просто материалом мысли, который нам не нужно было в нищете своей выдумывать, он был дан как образец интеллектуальной работы. Это не марксизм, это текст личной мысли Маркса, текст мыслителя по имени Маркс… я прошел не через марксизм, а через отпечаток, наложенный на меня личной мыслью Маркса»[38 - Мамардашвили М. Начало всегда исторично, то есть случайно // Вопросы методологии. N 1. 1991. С. 48–49].

Нужно заметить, что в те года, а речь идет о 50-х – начале 60-х, занятия философией, наукой, искусством, даже политикой часто были только формой отстаивания и сохранения человеческого начала и духа.

«То, чем мы занимались и как занимались, – говорит Мераб в том же интервью, – было способом выражения и отстаивания самоценности жизни вопреки всяким внешним смыслам. Это было восстанием, во всяком случае я его так осознавал, и так мне кажется по сей день – восстанием против всех внешних смыслов и оправданий жизни. Философией жизни как внутренне неотчуждаемым достоинством личности, самого факта, что ты – живой, поскольку жизнь не есть нечто само собой разумеющееся, продолжающееся, а есть усилие воли»[39 - Мамардашвили М. Начало всегда исторично, то есть случайно // Вопросы методологии. N 1. 1991. С. 49]. Сходную мысль проводит в "Вечерней Москве" (октябрь, 1991) и В. Буковский: «Я политикой не занимался и не занимаюсь… скорее нравственное противостояние, внутренняя потребность души, не более. О политике как таковой, мы не думали».

Итак, философия как жизненный путь человека, как спасение души. При этом Мамардашвили прямо связывает "спасение" с тем, что Платон обозначал как возможность философу "блаженно закончить свои дни", то есть обрести бессмертие и божественное состояние души.

«Следовательно, – пишет М. Мамардашвили, – когда я говорю про универсальную душу, то вы прекрасно понимаете, что это живое существо… Это – не в вас и не во мне, а между нами. В каком-то другом измерении… Там и есть топос или универсальная душа, о которой говорит Пруст. В привилегированные моменты нашего прикосновения к когитальной материи, из которой состоит универсальная душа, мы, замечает Пруст, чувствуем, во-первых, что несомненным образом (это говорил еще Спиноза) бессмертны. Это и есть бессмертие души. Но не моей эмпирической, психологической души. Когда мистики говорили о бессмертии, они, пожалуй, единственные (в отличие от остальных религиозных людей) говорили точно, потому что говорили на эзотерическом языке… В моменты, когда мы прикоснулись к этой жизни, мы не только, по словам Пруста, знаем, что бессмертны как части универсальной души (как бессмертная половая клетка), но и, во-вторых, ощущаем себя абсолютными существами»[40 - Мамардашвили М. Лекции о Прусте. М., 1995. С. 308–309.].

Нетрудно установить почти прямую смысловую линию от этих пояс-нений Мамардашвили к исходному замыслу великого Платона. Сценарий этого замысла был следующий. Человек может "блаженно закончить свои дни", то есть стать бессмертным, если он обратится к своей душе и создаст для нее условия, возвращающие душу к ее божественной природе. Для этого он должен осуществить познание, уяснить мир с помощью доказательства, чисел и чертежей.