Большая книга рождественских рассказов

– Хорошо. Идите в классную.

Роб заплакал, а губы Рэя задрожали. Они знали, что значит такой приказ.

– Это я во всём виновата, барин, я одна! – закричала Кезия, выбегая во двор, но священник отстранил её движением руки.

– Для меня не новость, что вы всегдашняя баловница детей, – сказал он холодно. – Но мальчики оба уже не так малы, чтобы не понимать того, что они должны делать.

Протесты Кезии были напрасны, мальчикам строго приказано было идти в классную.

– Уж побейте только меня одного, папа, – сказал Рэй робко, – пожалуйста, только одного меня, потому что если бы я не вышел во двор, то и Роб не вышел бы, а остался в комнате.

Священник внутренне сознавал всё великодушие такого рода просьбы и в глубине души гордился своим сынишкой, но сделал вид, что не слышал его слов, и потому одинаково подверг обоих мальчиков наказанию, больно отколотив их по ладоням покрасневших от холода и почти окоченевших ручонок. Затем оба они были заперты на ключ, посажены за свои уроки и, вместо обеда получили только по ломтю чёрствого хлеба.

Священник был человеком, весьма уважавшим дисциплину и постоянно проводившим её в жизнь. Мальчики принялись за свои уроки, Рэй – поспешно, Роб – медленно, но оба вместе смачивая листы прописи и своих тетрадок горячими слезами; потом они прижались в угол, возле узкого окна, и стали спрашивать друг друга то, что им приказано было выучить наизусть. Окно комнаты как раз выходило на лужайку, посреди которой рос густой куст боярышника, а под кустом прижалось также десятка два разных птиц.

– Посмотри-ка, сколько там птиц, – сказал Рэй. – Какие они все измокшие, жалкие, даже все перья у них поднялись кверху.

– Они озябли, – отвечал Роб серьёзно и, услышав привычным детским слухом стук тарелок, вилок и ножей в соседней комнате, прибавил: – Они, может быть, так же голодны, как и мы.

– Голодны? – повторил Рэй, которому никогда не приходило в голову задуматься о том, чем питаются птицы. Его бледное личико вдруг вспыхнуло, и он бросился прибирать книги и тетради.

– А ведь в самом деле они голодны. Ах, какой я глупый! Ведь земля замёрзла, а они питаются червяками и разными семечками. Где же им теперь взять всего этого? Ах, бедные, бедные, несчастные пичужки!

Взяв свой кусок чёрствого хлеба, он вскочил на подоконник, отворил одну тяжёлую половинку оконной рамы, искрошил весь этот кусок и выбросил целую пригоршню хлеба птицам. На эту приманку разом слетелись все приютившиеся под кустарником птицы: воробьи, серенькие коноплянки, пёстренькие зяблики, три больших чёрных дрозда, одна синичка и несколько ряполовов. Теперь уже не жалко было смотреть на них; они прыгали, клевали, перепархивали, щебетали и ели вместе, не отнимая у других пищи, как это иногда случается между людьми.

Наевшись досыта, они опять разместились под развесистым кустом боярышника, ветви которого были увешаны ледяными иглами, опушёнными мягким белым снегом, и тотчас же повеселели; началось общее чириканье и щебетанье, разносившееся в морозном воздухе как «Песня без слов», точь в точь как это бывает, когда боярышник находится в цвету, а они собираются вить свои гнёзда. Роб и Рэй были в восхищении; высунувшись из окна, они продолжали бросать птицам хлебные крошки, радуясь и почти смеясь от удовольствия по поводу своей находчивости и сообразительности насчёт птиц, когда те сидели голодные в снегу. Им положительно ни разу не пришло в голову, что они сами могут проголодаться, и потому в минуту нервного возбуждения и порыва участия они истратили весь свой хлеб. Они таким образом дождались той минуты, когда всё до последней крошки было склёвано птицами, которые встряхнули свои пёрышки и улетели прочь. Один ряполов взлетел на самую верхнюю ветку куста и прощебетал что-то как бы в знак благодарности от имени всех прочих за полученный корм.

– Ах, как весело! Как хорошо! – почти вскрикнул задыхающимся от удовольствия голосом Рэй. – Ах, какой ты умник, Роб, что догадался напомнить мне накормить голодных птиц!

– Ну что ты, какой же я умник! – отозвался на это Роб с некоторым чувством самодовольства.

– Эй, ребята! Что вы тут делаете у окна? – внезапно раздался голос их отца.

В одну минуту вся их радость исчезла; ряполов перестал петь и улетел. На этот раз уже Роб отвечал за себя и за брата.

– Мы кормили хлебом голодных птиц. Это я придумал, папа.

– Как? Вы искормили им весь свой хлеб?

– Да, папа, оба куска.

Священник нахмурил брови.

– Ну так вот за это вы сами будете голодать вплоть до чая, и знайте, что я не потерплю таких глупых проказ на будущее время. Поберегите свои крохи для тех, кто нуждается в них более птиц, которых можно сравнить с ворами, похищающими из наших садов плоды, а из наших полей – семена и зёрна, так что на теперешний мороз нужно смотреть как на одно из многочисленных благодеяний Божьих, потому что он поубавит количество этих истребителей наших трудов. Вы знаете ли, что грешно идти наперекор Божьей воле?!

На лице Рэя выразились грусть и смущение, а лицо Роба сделалось вдруг серьёзным и сосредоточенным.

– Да неужели сам Бог убивает птиц? – спросил наконец Роб, на что отец отвечал ему:

– Бог посылает мороз, который, конечно, убивает их.

– Ну, после этого не стоит любить Бога, – сказал Роб, помолчав немного.

– Что ты! Как можно так говорить? Бог добрый! Верно, папа ошибся и сказал не то, что надо, – отвечал ему Рэй.

Отец их пришёл в ужас и совсем позеленел от злости при мысли: неужели эти богохульники – его родные дети?

И они ещё раз были наказаны, с той только разницей, что вместо битья линейкой по ладоням они были высечены, а вслед затем их дрожавшие от побоев ручонки должны были выводить буква за буквой вычурным почерком в своих тетрадях такого рода пространное изречение: «Мороз есть явление природы, ниспосылаемое премудрой благостью Творца для истребления массы расплодившихся птиц, которые опустошают осенью сжатый хлеб земледельцев и уменьшают летний сбор плодов в садах».

– Это неправда! – говорил Рэй сквозь зубы, выводя усталой ручонкой буквы длинного изречения. – Я уверен, что это неправда.

– Да, это неправда, – отозвался Роб, который был всегда как бы эхом своего брата и который даже при более благоприятных условиях не мог хорошенько справиться с выписыванием букв, а в настоящую минуту совершенно безуспешно пытался написать как следует букву «о». – Какое мне дело до земледельцев, – сказал Роб. – Я знаю только то, что они ставят бедным птичкам силки, вот что!

Рэй ничего не ответил на это. У него было слишком тяжело на сердце, чтобы он мог сказать что-нибудь в настоящую минуту. Он думал о том, что прочёл в одной из книжек, подаренных ему крёстной матерью: как где-то в северной стране существует обычай рассыпать у крыльца каждого дома зёрна для голодных птиц во время зимы, и жалел о том, что этот обычай не существует везде. Он и Роб проплакали всю ночь, не будучи в состоянии заснуть от холода; у них ныли и болели их маленькие тела в такой же мере, как болели их сердца.

На следующее утро, как только встали, они тотчас побежали к окну. Было совсем бело и светло; яркая полная луна заходила на горизонте, позади темного болота; снег шёл всю ночь. Маленький пруд, в котором обыкновенно полоскались утки, совсем замёрз; холод значительно усилился, а на выступе окна их комнаты лежала замёрзшая маленькая птичка.

Это был молодой щеглёнок.

При виде этой жертвы холода у Рэя от жалости почти захватило дух, а щёки Роба вспыхнули от злости.

– Ах ты, бедная, бедная, маленькая пичужка! Как нам тебя жаль! – почти в один голос вскрикнули они, и в эту минуту жизнь их самих показалась им такой ужасной, что они обнялись и заплакали. Этот безжалостный, холодный, покрытый, точно саваном, свет, в котором Бог убивает ни в чём не повинных птичек, внушал им к себе такой же страх, какой они испытали, когда опустили в могилу тело их матери и потом, засыпав гроб, навалили сверху ещё несколько пластов дёрна.

Но вдруг Рэй поднял голову и глаза его блеснули.

– Я отдам весь свой завтрак птицам, хоть убей меня за это папа, коли хочет!

– Я также, – отозвался Роб, который никогда ни в чём ни словом, ни делом не отставал от своего брата, хотя сердце его дрогнуло при этой мысли, потому что он сам очень проголодался в это холодное, суровое утро.

– А ведь трудно будет оставаться нам самим не евши, как ты думаешь, Рэй? – почти шёпотом спросил он.

– Конечно, трудно будет, – отвечал Рэй, с гордостью глядя ему прямо в глаза. – Но ведь мученикам было ещё тяжелее, а всё же они пошли на мучения.

Роб замолчал и твёрдо решился не роптать более, так как Рэй постоянно рассказывал ему о мучениках, хотя Роба они не особенно интересовали – его сочувствие возбуждали в гораздо большей степени птички, которым земледельцы расставляли сети. – Ну, пойдем вниз, – сказал Рей, и оба они, взявшись за руки, стали спускаться по ветхой, тёмной, крутой дубовой лестнице.

Дети обыкновенно получали свою первую утреннюю еду в кухне ради большего удобства Кезии и ради большего спокойствия их отца. Они все садились вокруг обеденного стола, поставленного перед печкой; меньшие – на своих высоких стульях, а Роб и Рэй – на простых деревянных табуретах.

Иногда им давали на завтрак чего-нибудь горячего, и в это утро перед каждым из них была поставлена чашка кипятка с молоком и с ломтем хлеба, к которому в виде десерта Кезия прибавила ещё мёд, «потому что уже скоро будет праздник Рождества Христова» и теперь, как она говорила, уже двадцать третье число декабря.

Рэй взглянул на хлеб с мёдом.

– Это мне?

– Да, милый, конечно, – ответила удивлённая Кезия.

– И я могу есть или не есть это, как мне вздумается?

– Разумеется, дорогой мой! Что это ты так вытаращил на меня глаза, Рэйди? Это нехорошо.