Русское родноверие. Неоязычество и национализм в современной России

Любопытно, что при этом он не задавался вопросом о том, почему в течение последних столетий люди отказались от прежнего исключительно мифопоэтического взгляда на мир и создали науку. Конечно, Демин был прав в том, что мифологическое мышление не ушло в прошлое; мифов хватает и в наше время (Демин 1999: 88). Но совершенно очевидно, что современного образованного человека они уже не удовлетворяют. Его интересы требуют более глубокого проникновения в суть окружающих процессов, перед чем мифологическое мышление бессильно. Достаточно задать простой вопрос о том, можно ли было создать современную индустриальную цивилизацию на основе мифологического мышления, и все становится предельно ясным. Демин сознательно уводил читателя в сторону, не рассматривая качественных различий между мифологией и наукой. А такие различия имеются, и они весьма существенны. В основе научных подходов лежат тонкие детально разработанные методы, позволяющие разным специалистам независимо друг от друга получать один и тот же результат. В этом и состоит процедура верификации, полностью отсутствующая в любой мифологии, потому что мифология, в конечном счете, базируется на вере, тогда как наука основана на знании, добытом опытным путем.

Но если вера предполагает наличие исконной незыблемой истины, то знание бесконечно расширяет свои пределы – устаревшие теории и подходы отбрасываются и заменяются более адекватными действительности. Означает ли это, что наука, как хотел убедить читателя Демин, тоже занимается созданием мифа? Вовсе нет. Закон Ньютона столь же действенен и теперь, как и во времена великого англичанина. Теория относительности Эйнштейна вовсе не отменила его, а лишь показала, что он действует в определенных пределах и не способен описать более многоплановую действительность. Иное мы видим в мифологии, где два мифа, объясняющие одно и то же явление, не могут ужиться друг с другом – приходится выбирать либо то, либо другое. Соответственно люди делятся на враждующие лагери, и дело иной раз доходит до кровавых разборок (вплоть до религиозных войн). Этого никогда не происходит в науке (если только она не является ангажированной), что бы ни писал Демин о борьбе между научными школами. Ведь в научном мире царит королева доказательства: побеждает та школа, которая представляет свое видение проблемы более аргументировано. Ничего подобного в мифологии и быть не может. Там царит вера, которая отметает все иные подходы только на том основании, что они в нее не укладываются.

Именно этим принципам и следовал сам Демин. Ему надо было дискредитировать и отвергнуть современные научные данные вовсе не потому, что он нашел более правдоподобное решение, а для того, чтобы оживить давно отвергнутые наукой и основательно подзабытые гипотезы XVIII–XIX вв., выдвигавшиеся, как правило, дилетантами. Примечательно, что поддержку своей центральной идеи о древней арктической цивилизации автор находил не у ученых, а в популярной, псевдонаучной и эзотерической литературе (Демин 1997: 57–58, 79, 541; 1999; 2003: 327–330).

Отвергая научное знание, Демин всячески прославлял «знание эзотерическое» и «русский космизм» (Демин 1997: 8–9, 53), опираясь на «достижения» оккультных учений XIX и начала XX веков[15 - О ранней истории русской теософии и ее оккультных идеях см.: (Carlson 1993, Нефедьев 2001–2002); об их популярности в предсоветское и советское время см.: (Rosenthal, ed., 1997; Богомолов 1999).]. Всецело полагаясь на эзотериков, Демин писал, что «получаемое ими знание – ноосферного происхождения, которое не поддается опытной или источниковедческой проверке» (Демин 2003: 375). Для него такое знание лежало вне всякой критики. Вспоминал ли он при этом свою многозначительную фразу о том, что сегодня никто уже не учится по учебникам прошлого века? Сам Демин нарушал все методические требования современной науки, и именно поэтому ему импонировал подход такого же, как он, фантазера Л. Н. Гумилева (Демин 1997: 39; 1999: 456–457), обвинявшего профессиональных историков в том, что они слишком много внимания уделяют критике источников.

Демину тоже не нравились «ползучий эмпиризм» и «нудные транскрипции», он предпочитал смотреть на историю «с птичьего полета», не понимая, что история не может писаться без исторических источников, а любой такой источник представляет собой сложный текст, требующий предварительного анализа. Его эта «нудная» работа не устраивала, и он предпочитал опираться не на современных профессиональных историков, фольклористов, археологов или лингвистов[16 - Он их обвинял в снобизме. См.: (Демин 1997: 24).], а на мыслителей XVIII, XIX и начала XX вв. – писателей (В. Г. Тредиаковский, В. Капнист или В. Розанов), дилетантов (Ж.-С. Байи, З. Доленга-Ходаковский, А. Д. Чертков, А. Ф. Вельтман, генерал А. Нечволодов и др.) или эзотериков (Е. Блаватская, Р. Генон, Ю. Эвола). Не занимаясь профессиональным анализом первичных источников, он либо полностью их отвергал по примеру Гумилева (он фактически отбрасывал все накопленные ныне археологические материалы), либо, напротив, абсолютно им доверял (как, скажем, заимствованной из «Синопсиса» книжной версии, восходящей к ранней русской летописи, о происхождении русских якобы от Яфета (Иафета), который жил на Крайнем Севере. См.: Демин 1997: 23, 51–52, 77, 83).

Мало того, в погоне за занимательностью он принимал на веру и без всякой критики воспроизводил сообщения, к которым специалист отнесся бы с большим сомнением. Вот весьма показательный пример. Демин утверждал, что его герой, журналист А. В. Барченко (1881–1938), получил тайные знания от отшельника, с которым он якобы столкнулся в глухих костромских лесах. Демин приводил содержание письма Барченко, повествующего об этом событии. В письме же говорилось о том, что отшельник сам нашел Барченко в Москве; ни о какой встрече в лесах не было и речи. Демин доказывал, что Барченко будто бы владел древнейшим «идеографическим письмом». На самом деле эти данные снова взяты из письма Барченко, где рассказывается о некоем сумасшедшем, который в 1920-х годах демонстрировал «загадочные идеограммы» (Демин 1997: 9-10; 1999: 440–441). Проверить, что это были за знаки, невозможно. Сам Демин их не видел, никакой экспертизы над ними не производилось. Почему их следует считать знаками древнейшей письменности, остается загадкой.

Между тем, Демин умалчивал о том, что ученик известного эзотерика Г. Гурджиева (1877–1949), мистик-экспериментатор Барченко, был связан с масонским орденом мартинистов и в 1920-е годы руководил оккультным «Единым трудовым братством». Опираясь на поддержку петроградского ЧК, а затем начальника Особого отдела ВЧК-ОГПУ Г. И. Бокия (1879–1937), тоже увлекавшегося мистикой, Барченко сумел стать экспертом по парапсихологии и читал лекции сотрудникам ОГПУ. В 1924 г. он был взят на работу в ОГПУ, где создал лабораторию, разрабатывавшую методы телепатического воздействия на противника и чтения его мыслей. Для этого к сотрудничеству привлекались колдуны, знахари, шаманы, гипнотизеры. С 1930 г. Барченко заведовал биофизической лабораторией Московского политехнического института, финансировавшегося ОГПУ и служившего ему центром по изучению «аномальных явлений». Эта лаборатория занималась, в частности, разработкой методов контроля над массовым сознанием (Шишкин 1995; Брачев 1998: 361–362; 2006: 161–184, 205–220; Шошков 2000: 70–71; Елисеев 2001). Вскользь упоминая о связях Барченко с масонами и с ОГПУ, Демин не скрывал, что источник безудержной страсти Барченко к допотопной северной цивилизации уходит своими корнями к масонскому оккультному «знанию» (Демин 1999: 137–140, 441; 2003: 340). Учитывая все это, вряд ли следует относиться к фантазиям Барченко с полным доверием. Действительно, имеется предположение о том, что фантазии о Гиперборее были призваны скрыть истинные цели поездки Барченко на Кольский п-ов, связанные с изучением тайн саамской магии (Токарев 2006: 21). Между тем, Демин, очевидно, полагал, что именно такие люди способны дать более глубокие знания о древнейшей истории человечества, чем современная профессиональная наука.

Аналогичный подход к истории демонстрирует и А. Асов. С презрением пеняя науке за «ограниченность знания», он предпочитает опираться на «атлантологическую и тайноведческую литературу». Правда, – замечает он, – авторы последней редко проводят грань между собственными мыслями и «священной традицией» (Асов 1998: 164). Вопрос о том, откуда берутся надежные знания о «священной традиции», он оставляет открытым. Но в том, что такого рода трактаты, включая и его собственные, перенасыщены фантазиями их создателей, нельзя с ним не согласиться. И именно поэтому каждый из таких авторов, стремясь к самовыражению, создает свою собственную версию псевдоистории, которую невозможно согласовать с другими. Асов, например, убежден в том, что бесценным методом датирования древнейших периодов истории должна служить астрология. При этом он призывает учитывать особенности «славянской астрологии» (Асов 1998: 7), не находя ничего странного в том, что, если каждый автор будет опираться на свою национальную школу астрологии (хотелось бы знать, что это такое. В. Ш.), ни о какой единой хронологии истории говорить не придется. Скажем, Асов принимает научные данные об оледенении эпохи позднего палеолита (Асов 1998: 168–169, 174–175), а Демин их столь же категорически отвергал (Демин 1999: 22–23, 126). Асов вначале относил существование легендарной «Гипербореи» к постледниковому времени (Асов 1998: 169–170, 175), затем радикально это пересмотрел и заявил о том, что она существовала еще 20 тыс. лет назад (Асов 1999: 114; 2000: 309). А Демин и не сомневался в том, что она существовала в палеолите (Демин 1999). Демин связывал ее исключительно с полярным регионом, а Асов устанавливает ее границы между Кавказским хребтом и Северным Ледовитым океаном. Вряд ли надо объяснять, что оба они занимались созданием мифов.

Не менее поучителен негласный спор между неутомимым пропагандистом «русской предыстории» Асовым и столь же упорным певцом пантюркизма М. Аджиевым. Если последний хочет видеть во многих русских «ославяненных тюрок», то для первого часть «славяно-сарматов», живших на Северном Кавказе, были отюречены (см., напр., Асов 1998: 213–214), как, впрочем, и хазары, которые якобы изначально были «арийцами» (Асов 2000: 424–425). Этот пример свидетельствует вовсе не о правоте одного и заблуждениях другого, а о том, что принятый ими обоими этногенетический подход к истории ведет в тупик.

О степени строгости методов Асова говорит и следующее. Соглашаясь с другими неоязычниками в том, что зодиакальная эпоха, т. е. интервал между сменой знаков весеннего равноденствия, длится будто бы 2160 лет и что двенадцать таких эпох составляют «год Сварога» (см., напр., Гусев 1996: 5), Асов определяет этот период как длящийся «около 27000 лет» (а не 25920 лет как это следует из строгих математических расчетов). В дальнейшем он уже безоговорочно пользуется цифрой в 27000 лет, ибо иначе его хронология существенно разойдется с исторической, которой он пытается следовать для позднейших эпох (ср. Асов 1998: 34, 165, 173). Между тем, строгость, а не приблизительность (!), астрологических подсчетов диктуется тем, что в их основе лежат священные числа. Например, в основе ведической традиции лежали магические числа 3, 7, 12 и 72, а вавилонские жрецы использовали числа 1, 72 и 200 (Thapar 2000a: 163; 2000b: 14–18). Иными словами, Асов сам сознательно нарушает законы астрологии, на которую он пытается опереться в своих рассуждениях.

Кроме того, длительность космического века в 2160 лет была установлена членами английского оккультного ордена «Золотой зари» в конце XIX в. Но другие астрологи предлагали иные даты (об этом см.: Гудрик-Кларк 1995: 118; Фаликов 1997: 198). В любом случае такие подсчеты не имеют никакого отношения к какой-либо славянской традиции. На Западе период между сменой знаков весеннего равноденствия принято называть «платоническим месяцем», а двенадцать таких месяцев (25920 лет) – «мировым платоническим годом»[17 - Ту же терминологию сохраняют некоторые современные российские эзотерики. См.: (Глоба 1994: 7–8; Васильев Э. 1995: 3).]. Блаватская использовала такие понятия как «День Брамы» и «Год Брамы», но в ее построениях они имели совсем другую протяженность (Carlson 1993: 117). Из этого ясно, что Асов и его единомышленники пользуются понятиями, заимствованными из иных традиций, но пытаются их ославянить.

Фактически в своей методологии упомянутые выше авторы и их единомышленники опираются на эзотерику, и их мировоззренческие принципы и методические приемы в конечном итоге восходят к традиции русской теософии, разработанной Е. П. Блаватской. Последняя пыталась увязать религию с наукой и живо интересовалась современной ей научной мыслью, интерпретируя ее по-своему. В оккультизме она видела «тайную науку», способную проникать в суть вещей много глубже, чем это делает общепризнанная наука. А ее основным методом был не научный эксперимент или всесторонний научный анализ, а «духовное прозрение». Сырьем, из которого такое «прозрение» пыталось выудить «истинное знание», служили мифы и сказания народов мира, которые Блаватская трактовала совершенно произвольно. Поэтому созданная ею схема «антропогенеза» отличалась эклектикой и крайней непоследовательностью. Она содержала разительные противоречия, позволявшие ее последователям делать из нее самые разные несовместимые друг с другом выводы. Например, с одной стороны, Блаватская доказывала, что выделенные ею семь человеческих рас эволюционировали одновременно в семи разных частях планеты. Но, с другой стороны, она же утверждала, что такие расы последовательно сменялись, порождая одна другую. Якобы они развивались циклически: когда предыдущая раса приходила в упадок и умирала, новая переживала период бурного расцвета. Объяснить этот процесс с материалистических позиций Блаватской представлялось невозможным, и она утверждала, что остатки прежних рас закономерно исчезали с поверхности Земли в силу «кармической необходимости». Разумеется, с позиций современной науки такие взгляды кажутся странными, идущими вразрез с имеющимся научным знанием. Однако они до сих пор привлекают внимание тех, кто увлечен эзотерикой. Поэтому, чтобы разобраться в том мифотворчестве, о котором пойдет речь далее, необходимо знать систему понятий и представлений, которую сформулировала для себя Блаватская.

Примечательно, что иной раз современные мифотворцы, чтобы не прослыть дилетантами, клянутся в своей приверженности научной истине и сами выступают против искажений истории. Например, Демин писал, что «всякого рода исторические “выверты”, доведенные до полнейшего абсурда, – характерная черта постсоветской России» (Демин 2003: 371). В свою очередь Асов призывает «бороться с фальсификациями нашей великой истории». Однако при этом под фальсификациями он имеет в виду не искажение реальной истории, а приверженность некому «мифу о дикости Древней Руси» (Асов 2003: 13). Эту фразу трудно понять без учета того, что под «Древней Русью» он понимает выдуманную им самим «первобытную Русь» с ее колоссальными по размеру «государствами», «ведической религией» и «палеолитической письменностью». Следовательно, к фальсификациям он относит труды профессионалов, не обнаруживающих такой «первобытной Руси». Сходной была и позиция Ю. Д. Петухова, со всей страстью выступившего в своей последней книге против фальсификации истории, которой, на его взгляд занимались шарлатаны и дилетанты. Он указывал, что они искажают суть Русского Православия, – ведь сам он понимал его как «исконное мировоззрение русов с древнейших времен». Таких фальсификаторов он называл «ненавистниками России» и утверждал, что за их спиной стоят западные спецслужбы, заинтересованные в разрушении основ Российского государства. Примечательно, что среди фальсификаторов он числил и историков-профессионалов, которые, на его взгляд, слишком увлекались идеями «ложной романо-германской школы» (Петухов 2009а: 454–455). Иными словами, сегодня воинствующий дилетантизм переходит в наступление и с яростью набрасывается на академическую науку, которая, на его взгляд, не проявляет должного патриотизма и не занимается всемерным прославлением русской истории.

При этом в своем патриотическом задоре многие из этих авторов, по сути, вновь задаются вопросами, встававшими перед западными националистами-романтиками еще в XIX в. Ведь еще молодой Гегель был озадачен тем, что немцам внушали сказки народа, «чей климат, законы, природа и интересы чужды нам, чья история никак не связана с нашей. В воображении нашего народа живут Давид и Соломон, а герои нашей родины дремлют в книгах ученых… Разве Иудея является родиной Туискона?… Христианство опустошило Вальгаллу, оно выкорчевало священные рощи, оно задушило народную фантазию, как постыдное суеверие…» (Поляков 1996: 260)[18 - Здесь весьма прозрачны отсылки к великому Гельдерлину, мечтавшему о славном немецком прошлом.]. В конце XIX в. сходные мысли мучили известного французского националиста Мориса Барреса, критиковавшего своих соотечественников за излишнее увлечение античной цивилизацией: «Чтобы сблизиться с эллинизмом, мне пришлось бы пожертвовать слишком многим, и я опустошил бы себя, стал бы ничем» (Soucy 1972: 107).

Аналогичным образом, некоторые современные русские интеллектуалы с любопытством неофитов обращаются к картине мировой истории и с удивлением обнаруживают, что древнейшие цивилизации были созданы отнюдь не русскими и не славянами. Их задевает то, что школьные курсы всемирной истории начинаются с древних египтян и шумеров, греков и римлян. Так, художник И. Глазунов сетует: «Почему мы изучаем в школе греческую мифологию, а свою, славянскую, предаем забвению?» (Глазунов 2006. Т. 2: 453, 462). В. Истархова возмущает то, что Ветхий Завет повествует об истории евреев, ничего не сообщая о происхождении других народов (Истархов 2000: 17, 45). И. Синявина тоже не устраивал христианский подход, прославляющий историю древнего Израиля и игнорирующий или даже извращающий «жизнь и дела наших предков». Его шокировало то, что при этом собственная история заменялась «еврейскими мифами» (Синявин 2001: 5, 91). Ю. Петухов недоумевал, почему школьников учат тому, что древнейшая цивилизация возникла в Древнем Египте, а восточные славяне появились на исторической сцене только в эпоху раннего средневековья. Его возмущало, что «всему иноземному нас учат с гораздо большим усердием и последовательностью, чем своему отечественному». Подобно Гегелю, он сокрушался по поводу того, что греческий и римский пантеон известен русским лучше, чем свои исконные боги (Петухов 2001: 10–11, 229–230; 2009б: 5–6, 123).

Заявляя, что все мировые религии были занесены в Россию извне, А. Хиневич восставал против мнения о том, что русская культура будто бы строится на какой-то полученной у иноземцев мудрости. Он призывал искать свою изначальную самобытную веру, а не основываться на заимствованной (Хиневич 2000: 3). В его изданиях доказывалось, что «не к лицу Славянам и Ариям кланяться чужим святыням, лить воду на чужую мельницу, отдавать свою психическую энергию чуждому эгрегору» (Хиневич 1999: 128). А в радикальных листовках инглингов это «чужое» отождествлялось с еврейской традицией (Яшин 2001: 65). Во всех таких случаях ущемленное национальное чувство заставляет подобных авторов подозревать ученых в «фальсификациях истории», «сокрытии подлинных фактов от общественности», «политизации истории» и прочих манипуляциях, производимых якобы под давлением заинтересованных в этом тайных сил. Эти авторы отвергают современное научное знание вместе с принятыми научными методиками и занимаются выстраиванием «альтернативной истории», пронизанной мегаломанией и поисками великих предков в глубинах первобытности.

Если такие авторы выступают против «экспансии чужой истории», то почему они не могут удовлетвориться богатой событиями реальной русской историей последнего тысячелетия? Анализируя это явление, исследователь сталкивается на первый взгляд, со странной ситуацией. Ведь понятно, почему лидеры бывших колониальных народов, чья известная история связана с тяготами иноземного господства, обращаются к легендарному доколониальному прошлому, которое за неимением надежных исторических источников оказывается нетрудно наполнить вновь изобретенными символами Золотого века. Однако почему это привлекает выходцев из народа, имеющего богатую и сложную историю, полную реальных героических событий, способных с лихвой обеспечить национальную идею желанными символами?

Советская история, на которой воспитывались будущие радикальные русские националисты, изображала весь досоветский период эпохой народных страданий. Однако, если советская схема основывалась на классовом подходе и под народом понимались угнетенные массы, то в глазах русских националистов, питавших симпатии к этно-расовому подходу, «народ» отождествлялся с «русским народом», а его угнетателями сделались «чужеземцы» и «инородцы». Этот подход оказалось возможным применить и к советской эпохе, которая также вызывала неприятие у русских националистов тем, что якобы и в то время «власть инородцев» упорно сохраняла свои позиции. Мало того, возвращение русскому православию достойного места в обществе также не устраивало русских радикалов, ибо и в христианстве они усматривали враждебную силу, якобы тесно связанную с происками все тех же «инородцев», стремившихся закабалить русский народ. Поэтому речь шла не только о версии истории, которой придерживалось христианское учение. Причины недовольства русских радикалов лежали гораздо глубже: ведь следуя советской идеологии, они видели в христианстве орудие угнетения, направленное против русского народа. Причем это угнетение воспринималось ими не только в социальных, но и в этно-расовых тонах.

По указанным причинам русские радикалы отрицали не только советскую историю, но вместе с ней и всю эпоху господства христианства на Руси. Такая история была для них сродни колониальной и полностью ими отвергалась как несоответствующая интересам русского народа. Им нужна была другая история, свободная от какой-либо «иноземной зависимости» и «чужеродного господства», история, в которой господствовал «русский» Бог. Такую историю они могли обнаружить только в языческие времена, и вот почему среди них столь большую популярность получило русское язычество. Поэтому становление нового русского национализма шло рука об руку с формированием русского неоязычества.

Такая идеология была неразрывно связана с идеей «чистоты» – чистоты культурной, языковой и расовой. И именно это ей обеспечивало новое обращение к «арийскому мифу». И неважно, что этот миф был дискредитирован живодерской практикой нацистской Германии. Ведь оставалась возможность обвинить нацистских вождей в «извращении» высоких идей и заменить германский «арийский миф» «славяно-арийским», якобы лучше обеспеченным источниками и лучше соответствующим современным научным знаниям.

О том, какой вред дилетантизм и псевдонаука приносят поиску научной истины, писалось неоднократно (Алексеев, Лихачев и др. 1976.; Буганов, Жуковская, Рыбаков 1977: 202). Здесь надо лишь отметить, что патриотический подход, целенаправленно культивировавшийся в советской исторической науке, начиная со второй половины 1930-х – 1940-х годов, нанес ощутимый урон становлению независимого научного мышления и развитию строгих научных методов, стимулировал рост пренебрежительного отношения к историческим источникам и даже породил определенное увлечение фантастическими или явно сфальсифицированными историческими версиями, вдохновленными патриотическим порывом (Лурье 1992; Шнирельман 1993; Козлов 1994: 5–8, 183–185; Козлов 1999). В наши годы псевдоисторические построения нашли себе удобную нишу в популярной литературе, и это не случайно. Ведь, как считают современные литературоведы, «в популярной литературе эмоциональное содержание доминирует над эстетическим и познавательным, суждения о ней всегда связываются с социальным контекстом, и ее структура и воздействие в большей степени основываются на намеках на актуальную действительность…» (Менцель 1999: 396).

А вот как свою позицию объяснял писатель Ю. Петухов. Провозглашая себя «историком, социологом, лингвистом и этнологом», он сетовал на то, что научные монографии издаются малыми тиражами, доступны узким специалистам и обречены на замалчивание. Кроме того, он опасался «сокрушительной критики». Поэтому свои исторические построения он облекал в форму романа, полагая, что именно оттуда русские наконец-то узнают правду о себе и своих предках (Петухов 2009б: 134). Однако он не забывал в выходных данных делать отметку «научное издание», создавая у читателя иллюзию того, что речь все же идет о «научной литературе». Поэтому в настоящем исследовании я и уделяю такое большое внимание анализу популярной литературы, причем той, которая рассматривается британскими учеными в рамках понятия «популярной археологии»[19 - Ее анализу посвящен выходящий с недавних пор в Лондоне журнал Popular Archaeology.].

Как бы то ни было, неоязычество представляет определенное идеологическое течение нашего времени и является вызовом тем специалистам, которые связывают модернизацию с секуляризацией и видят в религии лишь временного попутчика секулярного национализма (см., напр.: Kedourie 1966; 1970; Smith 1971; Hobsbawm 1992: 68–72, 176). Те же, кто признают более тесную связь религии с национализмом, обычно игнорируют неоязычество (Hutchinson, 1994: 66–96). Между тем, неоязычество в некоторых своих формах претендует на статус политической силы, способной создавать специфическое мироощущение, по крайней мере, у части населения. А это в свою очередь чревато особого рода политической активностью, ибо реальное поведение людей определяется не столько конкретной объективной действительностью, сколько тем, как они представляют себе эту действительность (Merton 1957: 421–423; Connor 1994: 75).

О том, что русское неоязычество ставит одной из своих главных задач трансформацию поведенческих стереотипов и выковку более активного агрессивного отношения к действительности, свидетельствуют те языческие ценности, которое оно в особенности превозносит. И это является еще одной существенной характеристикой рассматриваемой идеологии. Неоязычники обвиняют христианство в том, что оно формирует у людей пассивное покорное поведение, призывает их к смирению и взаимопониманию. Им такой стиль поведения не подходит. Они видят себя людьми активного действия, никому не спускающими каких-либо обид и обретающими гармонию в героической борьбе. Одной из основных их ценностей является понятие справедливости, которое они понимают по-язычески, т. е. как неотъемлемое право на мщение обидчику. В противовес христианскому всепрощению они отстаивают идею активной борьбы с любым злом путем насилия, называют воинскую культуру важнейшей частью любой этнической культуры и связывают именно с ней такие понятия как доблесть, мужество и честь (Белов 1991; 1992а; 1995; Белякова 1994; Доброслав 1995б: 27; Егоров 1995: 58; Егоров 1996: 62; Шибин 1998: 3–9).

Тем самым, русское неоязычество по сути своей нуждается в образе врага и активно готовит своих адептов к грядущим битвам не на жизнь, а на смерть. Поэтому, далеко не случайно, что отдельные группы неоязычников в 1990-х гг. активно участвовали в политических баталиях, а в начале 2000-х гг. их можно было встретить среди скинхедов. Неоязычество, основанное на расистских ценностях, известно в США, в Скандинавии и в некоторых других странах Западной Европы (Kaplan 1996; L nnroth 1996; Harvey 1997: 65–66; Gardell 2003). Именно с этой точки зрения неоязыческий миф и будет рассматриваться в данной работе.

Неоязычество представляет собой одну из ветвей «новых религиозных движений» (НРД), появившихся на Западе еще в 1960-х годах. Многие их черты объясняются их молодежным составом и энтузиазмом новообращенных. Первое поколение верующих всегда отличается повышенным идеализмом, фанатизмом и агрессивностью. Отсюда категоричность и нетерпимость, пылкость в отстаивании, казалось бы, самых странных идей, поражающих неопытных людей своей видимой новизной. Костяк НРД составляют молодые люди 20–30 лет. Руководят ими также молодые малоопытные лидеры. Некоторые специалисты видят в этом причину экстремистских настроений в НРД и предупреждают об их социальной опасности. По мнению других, не стоит преувеличивать эту опасность, так как с возрастом настроения и убеждения людей меняются, они становятся более спокойными и прагматичными. Поэтому состав НРД отличается большой текучестью – с укреплением социальных позиций и погружением в быт люди от таких движений отходят. А. Баркер справедливо считает, что к НРД надо подходить дифференцированно, избегая чересчур поспешных обобщений и не занимаясь огульными обвинениями или безосновательными восхвалениями (Баркер 1997: LIV–LV, 4-10. См. также: Scott 1980: 5–8; Ткачева 1999: 484–485).

В целом, как будет показано ниже, неоязыческое движение отвечает этим характеристикам. Правда, вопреки прогнозам Баркер, некоторые российские писатели, делающие себе имя на пропаганде неоязыческой идеологии, вовсе не теряют с возрастом своей агрессивности, а напротив, доводят ее до экзальтации, о чем речь пойдет ниже. То же относится и к некоторым неоязыческим волхвам типа Доброслава. Кроме того, у русского неоязычества есть и свои особенности, которые отражаются, прежде всего, в его идеологии и политической активности. Ниже мы увидим, что оно находит удивительно близкие параллели в, так называемых, ревитализационных движениях. Последние были выделены в отдельную категорию американским антропологом Э. Уоллесом, ибо они направлены не столько на консервацию имеющихся ценностей, сколько на создание новой социо-культурной системы, призванной придти на смену той, которая кажется людям несправедливой и нетерпимой. При этом общество избегает крайнего консерватизма и не отвергает технологических и культурных новшеств, но настаивает на сохранении своей прежней идентичности и сопротивляется ассимиляции. По Уоллесу, ревитализационные движения возникают при наличии трех условий: во-первых, резких культурных изменений, сопутствующих тесным контактам с какой-то новой группой и/или быстрому внедрению новых обычаев и технологий; во-вторых, чужеземного господства, порождающего чувство культурной приниженности и ущербности; в-третьих, ощущения обделенности по отношению к доминирующей группе, которая обладает или якобы обладает огромными богатствами и властью (Wallace 1956).

Уоллес изучал данное явление на примере индейцев-сенека (ирокезов) и связал его, прежде всего, с последствиями колониализма (Wallace 1970). Однако пример русского неоязычества отчетливо демонстрирует, что это явление не ограничивается условиями реального колониализма, а может возникать как реакция на современные процессы модернизации и глобализации, создания мировой рыночной экономики, вызывающей страх перед возможным неоколониализмом, превращением былой мировой державы в сырьевой придаток развитых стран мира и утратой своей самобытной культуры под наплывом массовой культуры, идущей из зарубежья. В данной книге именно под этим углом зрения бу-дут проанализированы становление и развитие русского неоязыческого движения; мифы, которыми оно питается; деятельность по конструированию псевдоязыческих верований и ритуалов; политическая активность, которая отличает его от родственных западных движений; отношение к Русской Православной Церкови; источники неоязыческой идеологии.

Глава 4. Научная фантастика и этноцентризм

Задумываться о своем происхождении и своих предках люди начали давно. В традиционных обществах особую роль длинные генеалогии играли для знати, которая с их помощью легитимировала свое высокое положение в обществе. Это было равным образом свойственно как полинезийским вождям, так и средневековым европейским монархам. Длинная генеалогия связывала действующих властителей с почитаемым легендарным предком, обессмертившим свое имя великими подвигами и необыкновенными деяниями, опиравшимися на поддержку богов. Поэтому европейским королям так нравилось вести свой род кому от римского императора Августа, кому – от Энея, кому – от короля Артура. В эпоху раннего средневековья христианские авторы нередко также выбирали себе в качестве первопредков библейских Ноя, Сима или Иафета. При этом Сим считался покровителем духовенства, а Иафет – сеньоров. Позднее стало популярным искать своих предков среди каких-либо древних народов.

Примечательно, что во многих странах наблюдалось соперничество двух мифов: один связывал предков с могущественными и успешными завоевателями, другой вел их от местного автохтонного населения. Первый обычно всемерно использовался правящей династией для повышения своего авторитета, а второй был востребован теми, кто искал легитимации своего социального положения и своих политических претензий путем обращения к местной почве. Так, в Испании происходила конкуренция между готским и иберским мифами, во Франции – между франкским и галльским, в Англии – между норманнским и англо-саксонским (правда, британские хронисты претендовали еще и на статус «истинного народа Израиля»). И лишь в Италии издавна вне конкуренции находился «римский миф», однако и он имел две трактовки как языческий Рим и Рим христианский – вокруг них объединялись конкурировавшие друг с другом силы: папство, с одной стороны, и светский лагерь, с другой. При этом в Италии с ее автономными городскими общинами предков искали не для всего народа в целом, а для отдельных муниципальных единиц. И отцом Вечного города долгое время считался легендарный Эней, что нашло отражение даже в «Божественной комедии». В свою очередь немецкие хронисты находили свои корни у троянцев, а предком-эпонимом нередко выступал библейский Иафет.

Интерес к таким предкам возник в эпоху Возрождения, но наибольшую популярность они получили в век национализма, когда королевские династии с их религиозной легитимацией уходили в небытие, а им на смену приходила идея народного суверенитета, придавшая особый сакральный смысл национальной истории и культуре. Именно в этом контексте генеалогия утратила свой прежний персональный облик. Теперь начали почитаться не древние легендарные герои, а древние легендарные народы, к которым и возводили себя те, кто считал себя победившим народом, взявшим свою судьбу в свои руки. Связь с пришельцами-завоевателями, легитимировавшими позиции утратившей былую силу знати, как правило, отвергалась, и борьба с «пришлой знатью» велась от имени «коренного народа». Поэтому воспевались местные предки, позволявшие народу чувствовать себя полноправным хозяином своей земли. Таковыми во Франции назывались галлы, а в Италии одно время были популярны предки-этруски. В то же время те, кто задумывались о единстве нации, пытались искать компромисс и отстаивали идею о смешанном характере местного населения, включавшего равным образом потомков коренных обитателей и пришельцев (Поляков 1996: 17-116).

Лишь в Германии миф «почвы» прочно спаялся с мифом «крови», к чему рано прибавилась тема о «германском величии». Кроме того, в германских землях, разделенных политическими границами, рано родилась идея пангерманизма, которая также обращалась к аргументам древности, знатности и автохтонности. В эпоху гуманизма германские интеллектуалы открыли для себя «Германию» Тацита. И, как пишет Л. Поляков, если итальянцам этот текст недвусмысленно говорил о варварстве первобытных германцев, то немцы усмотрели там подтверждение исконных добродетелей и героизма своих предков. Примечательно, что их также привлекло предположение Тацита о том, что якобы древние германцы избегали смешанных браков (Поляков 1996: 90–91). Не меньший интерес заслуживает тот факт, что еще в XV–XVI в. некоторые германские авторы любили подчеркивать воинственность и непобедимость своих предков, высказывали претензии на мировое господство и сетовали на то, что соседи из зависти или ненависти замалчивали подвиги древних германцев. Некоторые утверждали, что германское царство было самым древним на земле; другие доказывали, что и «Адам был немцем», а заодно воспевали немецкий (allemand) язык как древнейший язык всего человечества (alle Mann). Примечательно также, что Мартин Лютер жаловался на господство папы над немцами: якобы это стало следствием наивности последних, позволивших сделать себя рабами. Правда, в своей борьбе за отделение от римской церкви Лютер оставался добрым христианином, но уже в XIX в. некоторые его наследники и продолжатели делали попытки возродить язычество. Были и такие немецкие авторы, которые выводили первопредка из Азии, делая его не только родоначальником всех европейских народов, но и носителем якобы исконного монотеизма, а также немецкого языка. К этим аргументам добавлялось еще и неизбывное чувство мести за обиды, когда-то нанесенные предкам соседями (Поляков 1996: 88-100). Наконец, никто иной как Фихте, обращаясь к немцам в патриотическом порыве, провозглашал: «Если вы не выстоите, все человечество падет вместе с вами…» Та же мысль позднее была подхвачена Гитлером: «Если исчезнут арийцы, непроглядная тьма опустится на землю; в считанные столетия человеческая цивилизация исчезнет и мир превратится в пустыню» (Поляков 1996: 111). Запомним все эти факты, ибо сегодня те же доводы приводят русские радикалы. Вот как это началось.

В 1970-80-х годах неоязыческий исторический миф развивался одним из направлений научно-фантастической литературы, представленным такими именами как В. И. Скурлатов и В. И. Щербаков. Среди источников этих построений была сфальсифицированная «Влесова книга», ставшая едва ли не Священным Писанием для многих русских неоязычников. Жанр научной фантастики как нельзя лучше соответствовал целям неоязычников и уровню подачи ими материала. Ведь, с одной стороны, их теории не имели шансов пробиться на страницы серьезных научных изданий как из-за царившей там суровой идеологической цензуры, так и просто потому, что эти теории не удовлетворяли элементарным научным требованиям. С другой стороны, научная фантастика как жанр пользовалась гораздо большей свободой и, кроме того, издавалась такими тиражами, о которых ученый не мог и мечтать. Вот почему к этому жанру широко обращались самые разные критики советской власти, прибегавшие для изложения своих неортодоксальных идей к эзоповскому метафорическому языку и эвфемизмам. Кроме того, как тонко подмечал известный писатель-фантаст Кир Булычев (историк-востоковед И. Можейко, 1934–2003), наше общество имеет «оппозиционный характер» и всегда готово выступить против любого официоза, любой ортодоксии, в разряд которых обыватели включают и общепризнанную науку (Обыденкин 2002). Вот почему научная фантастика, разбивавшая в пух и прах устоявшиеся представления, пользовалась беспрецедентной популярностью у советского читателя в 1970-х – начале 1980-х годов. В этом состоял один из парадоксов советской действительности тех лет (Каганская 1986; Stites 1992: 129, 153–154).

Таким образом, связь научной фантастики с политическими доктринами оказывается далеко не случайной. Хорошо известно, какую роль сыграли определенные направления западной фантастики 1920–1930-х годов в популяризации расистских идей, подготовивших массы к восприятию нацизма (Каганская 1987: 16; Hermand 1992: 246–262). Нет сомнений, что на сходную роль претендовали и научно-фантастические построения, о которых пойдет речь ниже. Правда, партийная цензура зорко следила за деятельностью писателей-фантастов, и в 1966 г. из недр Отдела агитации и пропаганды ЦК КПСС появилась записка А. Н. Яковлева и И. П. Кириченко, обвиняющая, пожалуй, самых талантливых советских писателей, работавших в этом жанре, братьев Стругацких, в отсутствии оптимистического видения будущего и даже в клевете на советскую действительность и антикоммунистических настроениях (Горяева 1997: 155–159; Кто… 1998). Еще раньше заместитель главного редактора Большой советской энциклопедии, проф. А. А. Зворыкин, попытался привлечь внимание высшего руководства страны к тому, что он считал серьезными упущениями в известном романе И. А. Ефремова «Туманность Андромеды». В 1959 г. он написал записку в ЦК КПСС, где отмечал, что писатель выстраивал «надуманный мир, оторванный от истории нашего времени». Он сомневался в полезности для советской молодежи романа, где не говорилось об идеалах коммунизма, как они были представлены классиками марксизма. Очевидно, подозревая научную фантастику в нелояльности советской власти, он предлагал создать специальную комиссию по экспертной оценке научно-фантастической литературы. Однако в те годы власти отнеслись к его предложению прохладно (Орехова, Петров 1994: 235–239).

С большей серьезностью власти подошли к вопросу об идейном содержании научной фантастики в 1969–1971 гг., когда стало ясно, что эта литература пользуется у населения, особенно у молодежи, необычайным спросом. Вначале на страницах «Литературной газеты» была развернута широкая дискуссия о научной фантастике. Многие из ее участников соглашались в том, что фантастика так или иначе отражает сложные социально-философские проблемы современности (Файнбург 1969) и ее ценность заключается в «человековедении» (Бестужев-Лада 1969). Некоторые шли еще дальше и отождествляли описываемое фантастикой будущее с «измененным настоящим» (Нудельман 1970), рассматривающимся как бы под увеличительным стеклом с целью предостеречь людей от дальнейшего развития некоторых негативных социальных, политических или экологических тенденций (Громова 1970). Так как героем фантастики называлась идея, то допускалось, что писатель мог проигрывать ее возможную реализацию не только в далеком будущем, но и в отдаленном прошлом (Тамарченко 1970). При этом отдельные авторы отмечали, что фантастика как жанр допускает двусмысленности, которые «идейные враги всегда готовы превратно истолковать» (Казанцев 1969). Сторонники такой позиции доказывали, что советская фантастика должна отличаться от западной своим оптимистическим настроем, отказом от антиутопии и «воплощением мечты о коммунизме» (Казанцев 1969; Замокшин 1970; Высоков 1970; Дмитриевский 1970).

Вместе с тем, обсуждая научную фантастику, советские критики всячески избегали таких понятий как «аллегория», «метафора», «иносказание». Самое большее, на что они могли пойти, – это вспомнить русскую поговорку «Сказка ложь, да в ней намек» (Шефнер 1969). Более откровенно ту же идею сформулировал выходивший в ФРГ журнал «Грани», увидевший в советской научной фантастике «эзопов язык», открывавший возможность для критики советского строя. Это не укрылось от недремлющего ока советской цензуры, и уже в феврале 1971 г. высказывания из журнала «Грани» были доведены до сведения членов ЦК КПСС (Орехова, Петров 1994: 246, прим. 1).

Непосредственным поводом, привлекшим внимание властей к советской научно-фантастической литературе, было появление романа И. А. Ефремова «Час быка», опубликованного в журнальной версии в «Молодой гвардии» в 1969 г. и вышедшего отдельной книгой в 1970 г. Реакция председателя КГБ Ю. Андропова была молниеносной: он усмотрел в романе «клевету на советскую действительность», о чем поспешил уведомить членов ЦК КПСС. Его предостережение было рассмотрено на заседании Секретариата ЦК КПСС 12 ноября 1970 г., где окончательное решение вопроса отдали на усмотрение ЦК ВЛКСМ, курировавшего журнал «Молодая гвардия». Самого писателя Ефремова, снискавшего к тому времени мировую известность, решили не трогать, тем более, что, как он сам настаивал в письме к секретарю ЦК КПСС П. Н. Демичеву, роман был критикой маоизма, искажавшего коммунистическую идею. Однако в романе были обнаружены «рассуждения, дающие возможность двусмысленного толкования» (то самое, о чем предупреждал А. Казанцев!), и за недосмотр А. В. Никонов был в 1970 г. снят с поста главного редактора журнала «Молодая гвардия» и переведен в журнал «Вокруг света (Орехова, Петров 1994: 240–246).

Положение научной фантастики, казавшееся незавидным уже к концу 1960-х гг. (Бестужев-Лада 1969), после этого еще более ухудшилось. В 1968 г. новым директором издательства «Молодая Гвардия» был назначен В. Н. Ганичев, историк по образованию, закончивший в 1956 г. Киевский университет. По свидетельству очевидцев, именно он вместе с заведующим отделом фантастики Ю. М. Медведевым[20 - Медведев был учеником И. Ефремова.] и сменившим того В. И. Щербаковым осуществил разгром отделов зарубежной литературы и научной фантастики (Измайлов 1990: 187; Борисов 1995; Кто… 1998)[21 - О ключевой роли Ганичева в русском националистическом движении постсталинского времени см.: (Митрохин 2003). Его советская карьера складывалась так: 1961–1966 гг. – заместитель главного редактора ж. «Молодая Гвардия», тогда же сотрудник отдела пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ, в 1967–1968 гг. – заведующий этого отдела, в 1978–1980 гг. – главный редактор «Комсомольской правды», а затем – «Роман-газеты».]. Русский патриотизм и прославление предков представлялись Ганичеву приоритетными, и ради этого он готов был простить любые исторические неточности и даже искажения. Не вынося «социалистического реализма», он, тем не менее, оставался ярым поклонником исторического мифа.

Поэтому, хорошо понимая роль научной фантастики в современном обществе и ее большой общественный спрос, Ганичев фактически открыл зеленый свет фантастике совершенно другого рода. Спустя много лет, он положительно оценивал деятельность Медведева по пропаганде «русской фантастики» (Митрохин 2003: 420). Ведь именно при том издательство «Молодая Гвардия» начало издавать альманахи «Тайны веков» и «Дорогами тысячелетий», где постоянными авторами выступали В. Скурлатов и В. Щербаков, посвятившие свои произведения созданию фантастической истории древних славян, выходившей далеко за пределы всех приемлемых научных гипотез[22 - Примечательно, что одновременно при поддержке некоторых членов ЦК КПСС это издательство выпускало книги, направленные против «международного сионизма». Об этом см.: (Бондаренко 2002).]. Это направление находило всемерную поддержку в ЦК ВЛКСМ, где в нем видели спасительную идеологию, способную увлечь молодежь. Вскоре там к этому прибавили веру в «снежного человека» и НЛО (космических пришельцев), что позволяло комсомольским лидерам создавать специальные поисковые отряды, отвлекавшие молодежь от насущных социальных и политических проблем.

У современной фантастики Кир Булычев отмечал выраженную тенденцию «имперской литературы», иными словами, «тоску и ностальгию по потерянному, жажду воссоздания советской империи» (Обыденкин 2002). Между тем, корни такой тенденции уходят к последним советским десятилетиям, когда задолго до распада Советского Союза некоторые интеллектуалы жили воображением о величии древних славян, которых они отождествляли с арийцами.

Глава 5. В поисках славян-арийцев

В советские годы отмеченная тенденция проявлялась, прежде всего, в псевдоисторических работах Скурлатова и Щербакова. При этом, будучи любителем мистификаций, Скурлатов неоднократно публиковался под псевдонимами. В частности, свою статью «След светоносных» он опубликовал в журнале «Техника-Молодежи» под псевдонимом к. и. н. Валерий Иванов якобы в виде комментария к статье инженера Ивана Саратова «О поле, поле…». Зная, что Скурлатова зовут Валерий Иванович, нетрудно догадаться, что автор и комментатор составляли одно и то же лицо. В том же номере Скурлатов, на этот раз представившись физиком, опубликовал почерпнутые из научно-фантастической литературы идеи об антимирах, обратном течении времени и множественности инопланетных цивилизаций (Скурлатов 1977в: 40–43). Позднее он несколько раз публиковался под псевдонимом И. Саратов.

Отождествляя славяно-русов с древними иранцами (киммерийцами, скифами и пр.), индоиранцами или фракийцами, а порой с праиндоевропейцами или даже с этрусками (sic! В. Ш.), Скурлатов (1977б, 1987; Скурлатова 1979) и Щербаков (1987, 1988а, 1988б, 1990, 1991) рисовали захватывающую картину передвижений могущественных скотоводческих племен по всему евразийскому степному поясу и примыкавшим к нему землям, которые тем самым как бы становились исконным ареалом этих древних (читай: славянских) племен. Скурлатов сетовал на то, что в историографии принято считать славян исконными земледельцами, тогда как на самом деле изначально «русы» были пастухами, бродившими со своими стадами от Венгрии до Центральной Азии (Скурлатов 1977б: 331). Он следующим образом излагал результаты своих «изысканий»: «Если объективно (и без русофобской предвзятости) обобщить свидетельства древних источников и данные современной науки, то напрашивается вывод, что пятнадцать веков назад русы обосновались, видимо, и на Волге, и в Приазовье, и в Крыму, и на Днепре, и на Немане, и на Балтике, и даже, возможно, в Скандинавии, на берегах Северного моря, и в Центральной Азии» (Скурлатов 1977б: 332). Для него не составляло труда найти следы славных славянских завоевателей в Малой Азии и Закавказье на рубеже II–I тыс. до н. э., объявить славян основателями города Тбилиси или связать их с урартами. Скурлатов оживлял нацистский миф о культуртрегерах-индоевропейцах (арийцах), якобы разносивших этнокультурные «хромосомы» из своего изначального ареала[23 - Он, правда, вопреки нацистским авторам, помещал его не в Северной Европе, а в Прикубанье и шире, в северо-причерноморских – прикавказских степях.] по всему миру – от Индии до Британских островов. «Их «чистота», – писал он, – обеспечивалась не только природной изолированностью, но и культурно-идеологической обособленностью, ревниво поддерживаемой жрецами-волхвами. Но воины-конники разносили эти «хромосомы» по всему свету» (Скурлатов 1987: 215). Здесь же в Причерноморско-Прикавказском регионе Скурлатов искал исконную территорию народа Рос (Рус) и «страны русов». По его словам, отдельные группы славяно-русов сыграли немалую и притом благотворную роль в формировании народов Кавказа, Великой Булгарии, Малой Азии и даже Леванта.

Все эти построения были нужны автору для того, чтобы обосновать исконные права русских на всю территорию бывшей Российской Империи. В одной из своих работ, опубликованных под псевдонимом (об этом см. Каганская 1987: 12), Скурлатов провозглашал: «Таким образом, не Припятские болота, куда нас пытаются загнать некоторые археологи, а огромный простор Евразийских степей вплоть до Амура – вот наша истинная прародина. 400 лет назад русские лишь вернулись в родное Русское поле, которое тысячелетиями принадлежало нашим предкам» (Скурлатова 1979: 57)[24 - Позднее эту же тираду, направленную против профессиональных археологов и историков, повторил Щербаков. См. (Щербаков 1992: 264).].

По сути, этим он оживлял взгляды столетней давности, отстаивавшиеся врачом-акушером и археологом-дилетантом В. М. Флоринским (1833–1899), утверждавшим превосходство славянской культуры над тюркской, финской и монгольской и настаивавшим на том, что прародина арийцев (так он называл праиндоевропейцев) располагалась в Туркестане. Флоринский причислял к древним славянам кочевых скотоводов Средней Азии, родственных скифам ираноязычных саков и массагетов, обитавших там в раннем железном веке (Флоринский 1894)[25 - «Авторам-патриотам» Флоринский представляется «великим русским ученым», установившим, что «Сибирь и Урал являются прародиной славян». См., напр., (Хиневич 1999: 149; Путенихин 2006: 19).]. Тем самым он пытался представить российскую колониальную экспансию в Средней Азии как возвращение на прародину. К аналогичным аргументам прибегал и Скурлатов, выводивший предков славян откуда-то из Средней Азии (Скурлатов 1977б: 331; Скурлатова 1979: 57) и утверждавший, что в раннем средневековье Дикое Поле и Северный Кавказ принадлежали росам (их он безоговорочно и ошибочно отождествлял с ираноязычными кочевниками, роксоланами и росомонами), пока их оттуда не вытеснили тюркоязычные кочевники (Саратов 1980, 1985, 1988: 68). Вопреки всем имеющимся сейчас научным данным, он настаивал на том, что аланское, готское, гуннское, аварское, болгарское и хазарское племенные образования состояли по большей части из славян и что загадочное государство Артания было создано «русами-полянами», жившими на территории, простиравшейся от Волги и Кавказа до Дуная (Саратов 1988: 38, 42). Эта концепция искусственно реанимировала давно отвергнутую наукой легенду о «южной Руси» (об этом см.: Гадло 1968) и пыталась, тем самым, легитимировать территориальные приобретения Российской Империи, представляя их «возвращением Родине утерянных земель» (см., напр., Саратов 1980: 33).

Другая цель Скурлатова состояла в удревнении русской и, в целом, славянской истории, которая, была, на его взгляд, ничуть не моложе истории германских, индоиранских, тюркских и других народов и насчитывала, как минимум, несколько тысячелетий. Этим способом он пытался наделить русский народ дополнительными достоинствами (Скурлатов 1977б: 329), как будто достоинства народа определяются древностью его происхождения.

В принципе в том же русле работал и писатель-фантаст В. И. Щербаков (1938–2004), по профессии радиофизик[26 - Он закончил в 1961 г. Московский энергетический институт.], кандидат технический наук, который настойчиво объявлял себя профессиональным лингвистом – видимо, сказалось обучение на философском факультете Университета марксизма-ленинизма, который он закончил в 1965 г. В 1960-1970-е годы он был тесно связан с журналом «Техника-молодежи» (в 1976–1979 гг. был заместителем его главного редактора) и был близок к писателю Л. Леонову, питавшему симпатии к русскому национализму (Митрохин 2003: 419). Его построения отличались еще большим размахом и безудержной фантазией. Он стремился отождествить этрусский язык со славянским, а самих этрусков-расенов – с «восточными атлантами», якобы сумевшими выжить в Малой Азии и Восточном Средиземноморье после гибели легендарной Атлантиды 12 тысяч лет назад[27 - Критике атлантологических построений посвящено немало работ. Одна из последних таких книг была выпущена Полом Джорданом. См. (Jordan 2001). По сути, Щербаков лишь оживлял средневековый троянский миф, одно время популярный в Западной Европе. См.: (Поляков 1996: 25)]. По мнению автора, «этруски – это, образно говоря, лист, оторванный от хетто-славянского древа» (Щербаков 1987: 170). В то же время в работах Щербакова этруски (читай: славяне) оказываются у истоков древнеегипетской и левантийской цивилизаций, заселяют Канарские острова (якобы это их наследниками являются загадочные гуанчи!) и даже устраивают экспедиции к берегам Центральной Америки, оказывая влияние на индейцев-майя и ацтеков (Щербаков 1995а: 12–13). Развивая некоторые идеи Скурлатова (Скурлатов 1987: 215), Щербаков заявлял, что древнейшие обитатели Палестины (вначале хананеи, затем филистимляне) изначально были также «пеласгами-этрусками». И даже Библия была якобы записана на языке хананеев, а не израильтян, которые появились в Палестине относительно недавно (Щербаков 1987: 178; 1995а: 13–14).

Другим исконным ареалом русов оказывается, по Щербакову, Малая Азия, откуда после разгрома Трои население бежало в Европу, в частности, в Северное Причерноморье, в Поднепровье и так до Балтийского моря, где пришельцы восстановили свою былую государственность. Для Щербакова не составляло труда объявить восточнославянское племя полян потомком хетто-лувийцев (особой ветви индоевропейцев, не имевшей никакого отношения к славянам. В. Ш.) и хаттов (вообще не индоевропейцев! В. Ш.) (Щербаков 1987: 189; 1990: 203). Тем самым, этруски отождествляются с «древнейшей ветвью средиземноморских племен», положивших начало многим народам и цивилизациям Средиземноморья и Малой Азии (Щербаков 1987: 181; 1988а; 1990: 207)[28 - В последние двадцать лет ошибочное отождествление этрусков с индоевропейцами, носителями «ведической культуры», можно встретить и в некоторых других псевдоисторических сочинениях, претендующих на научность. См., напр., (Гудзь-Марков 1995: 212).].

К началу 1990-х годов, т. е. тогда, когда СССР дал основательную трещину и начался необратимый процесс его распада, построения Щербакова приняли особенно гипертрофированный характер. Теперь племя русов, или восточных атлантов, оказалось тождественным дошумерскому населению Двуречья[29 - Об этом Щербаков задумывался еще раньше, хотя и не решался четко сформулировать. См. (Щербаков 1987: 198).]: оно будто бы расселялось по Ливии, долине Нила, Северной Индии и даже дошло до Китая и Японии (Щербаков 1990: 204). А ваны, или венеты/венеды, что, по автору, тождественно славянам (точнее, вятичам), будто бы обитали первоначально в Малой Азии, а затем широко расселились на западе (включая Западную Европу) и на востоке (вплоть до Парфии) (Щербаков 1991: 229–236; 1996в). Они же будто бы основали государство Урарту (Ванское царство), и «почти все корни урартов и их слова вместе со многими грамматическими формами… совпадают с корнями русского языка и диалектных слов, унаследованных от ванов-вятичей» (Щербаков 1991: 18, 254; 1992: 264)[30 - Интересно, что это утверждает автор, объявляющий себя профессиональным лингвистом! Отмечу попутно, что урартский язык, как это известно любому образованному филологу, относится к группе северокавказских языков, не имеющих ничего общего не только со славянскими, но и с индоевропейскими вообще.]. И автор сетует на то, что археологи Армении якобы умалчивают о находках «славянских черепов» на территории Урарту, скрывая от мира правду (Щербаков 1991: 254). В свете этого уже не вызывает удивления утверждение Щербакова о том, что у жителей Боспорского царства была «славянская внешность» (Щербаков 1996в).