Московская историческая школа в первой половине XX века. Научное творчество Ю. В. Готье, С. Б. Веселовского, А. И. Яковлева и С. В. Бахрушина

Историк, следуя традиционным представлениям, открывал XVIII в. деятельностью В.Н. Татищева. Он считал, что работу этого ученого определяли общие условия развития отечественной исторической науки. Так, в его трудах возобладал прагматический подход к изучению прошлого, столь характерный для петровского времени. В историческом исследовании Татищев видел в первую очередь ответ на злободневные вопросы современности. По мнению Яковлева, он еще не был готов изучать историю с научной точки зрения. Причиной этому было то, что «для развития нужны традиции, нужна соответствующая среда»[292 - Там же. Ед. хр. 123. Л. 47.]. Но когда Татищев начинал свою деятельность, этой среды не было. Запросы времени были совершенно иными. Отсутствие соответствующей среды и традиции привело и к тому, что у Татищева не было цельного взгляда на русскую историю. «У Татищева нет общих идей. Его история – лучший образец того, что может быть сделано при помощи одного трудолюбия без общих понятий и идей»[293 - Там же. Л. 49 об.], – отмечал Яковлев. По мнению автора, Татищев не различал исторического исследования и исторического источника. Подводя итоги, он написал: «Труд Татищева – сложная мозаика небольших диссертаций, трактатов, подготовительных исследований, объединенных в хрестоматию механически. Его работа – настоящая историческая кунсткамера»[294 - Там же.]. Несмотря на это, Яковлев подчеркивал значение труда Татищева как первый опыт создания целостной истории России.

В лекции 1938 г. ученый большое внимание уделил проблеме так называемых «татищевских известий», т. е. вопросу достоверности приводимых Татищевым сведений. Он утверждал, что нет причин не доверять «отцу русской историографии», а все недоразумения происходят от несовершенства научной методики Татищева: «Он известий не сочинял и не придумывал, а только не умел разобрать их в перспективе и грубо соединял, не задумываясь, из какого источника он их берет»[295 - Там же. Ед. хр. 151. Л. 32.].

Отдельные замечания мы находим и о «риторическом направлении», представителями которого были М.В. Ломоносов, Ф. Эмин и И.П. Елагин. По мнению Яковлева, оно возникло как ответ на придворные запросы эпохи Елизаветы: «В чаду дворцового праздника и сложился особый исторический жанр»[296 - Там же. Ед. хр. 123. Л. 2.]. Причем историк отмечал, что работы М. Ломоносова были стилистически выше, чем работы Ф. Эмина и И. Елагина.

Значительное внимание уделено А.Л. Шлецеру. Заслугой немецкого историка Яковлев считал то, что он познакомил отечественную историографию с достижениями современной ему европейской исторической науки. Он дал образец работы с летописным материалом. Тем не менее, по мнению Яковлева, Шлецер, предложив плодотворные приемы анализа древних летописей, сделал совершенно неверные выводы. «У Щлецера мы научились приемам изучения летописи, но он не оставил нам верного взгляда на самую летопись»[297 - Там же. Л. 32 об.]. Еще одним достижением Шлецера стало рассмотрение истории России сквозь призму всемирно-исторического развития. В данном подходе Яковлев видел зачатки сравнительно-исторического метода.

Подводя итоги рассмотрению эволюции исторического знания в XVIII в., Яковлев традиционно делил историков на русских и немецких. Он отмечал, что «работа немецких исследователей шла более сосредоточенно и концентрированно»[298 - Там же. Л. 53 об.]. Каждый из них внес определенный вклад в развитие отечественной историографии. Г.З. Байер исследовал иностранные источники, Г.Ф. Миллер сконцентрировал свое внимание на розыске и изучении русских источников, а А.Л. Шлецер – на источниковедческом анализе летописей.

Если русские историки пытались дать обобщающие исследования по русской истории, то немецкие, с присущим им профессионализмом, сконцентрировались на изучении конкретных тем. Они поняли, что только это «может вывести науку вперед из заколдованного круга общих рассуждений и слов»[299 - Там же.]. Из русских историков только И.Н. Болтин приблизился к данному подходу. По мнению Яковлева, И.Н. Болтин усвоил или самостоятельно дошел до современных ему методов исторического исследования, но он не дал систематического анализа русской истории.

Таким образом, по мнению Яковлева, развитие исторического знания в России XVIII в. шло по пути «спрессования»: от обширных летописей исследователи перешли к обобщающим работам по русской истории, а затем назрела необходимость монографического изучения.

Переход от XVIII в. к новой эпохе историк связывал с Н.М. Карамзиным. Существенным подспорьем в работе Карамзина было то, что он уже имел предшественников, на труды которых мог опереться. Но историограф не сумел дать научной картины развития русской истории, поскольку писатель в нем нередко брал верх над историком. Тем не менее Яковлев считал, что деятельность Карамзина получила незаслуженно низкую оценку в историографических исследованиях. Основная задача Карамзина состояла в собирании и систематизации нового материала, и он с ней справился. «„Две полки“ изданного материала – великое их значение не только в смысле напечатания, но главное – отыскания и приведения в порядок. Он впервые сделал известной эту обработку. Надо было срастить этот материал, сделать работу синтеза»[300 - Там же. Л. 65.]. Труд Карамзина заменил «Синопсис», дав обобщенную картину, с которой могли работать последующие историки. К сожалению, Карамзин, впитав в себя достижения предыдущей историографии, не усвоил новейших методов изучения истории – отсюда слабые стороны его «Истории Государства Российского». Несмотря на это, именно труды «Колумба древностей российских» способствовали расцвету отечественной исторической науки. Он дал как готовый материал для размышлений, так и, сам того не желая, объект для критики.

С точки зрения Яковлева, главная причина непреходящего успеха трудов историографа заключается в том, что «Карамзин, может быть, часто людей понимал по-своему, но он людьми интересуется, за это ему были благодарны, за это его будут читать»[301 - Там же. Л. 67 об., 82 об.]. Яковлев отмечал, что историку нельзя забывать, что история творится конкретными людьми. Профессионал не должен превращать знание о прошлом в безличный процесс.

Ответом на недостатки и перегибы «Истории государства Российского» стало появление скептического направления. Во главе «Скептической школы» встал М.Т. Каченовский. По характеристике Яковлева, это был «талантливый, но без школы замотавшийся человек»[302 - Там же. Л. 105.]. Каченовский перенял новейшие достижения западной историографии, в частности идеи Б.Г. Нибура и Ф.К. Савиньи, но не вполне сумел их применить на практике. «Он начал критиковать в кредит, во имя идеи органического развития, в то время, когда ни понимания, ни изображения этого органического развития еще не было. Это был математический прием – предполагали, что „А“ есть величина извечная»[303 - Там же. Л. 111.].

И все же «Скептическая школа» обогатила русскую историческую науку новыми идеями, главными из которых были сравнительно-исторический анализ и органическое развитие общества. Впоследствии произошел распад школы: «Скептицизм был критикой во имя идеи органического развития. В дальнейшем, группа учеников Каченовского этот синтез разложила: одни ударились в скептицизм, другие стали применять идею органического развития»[304 - Там же. Л. 112.].

Среди оппонентов Карамзина Яковлев отмечал и П.А. Полевого. В то же время он разграничивал труды последнего и деятельность «Скептической школы». Полевой отразил многие черты, присущие его времени. Как и скептики, он скорее поставил вопросы, чем успешно решил их. «Он говорит о сравнении, об органическом росте, о критике, но не дает ни того, ни другого, ни третьего»[305 - Там же. Л. 117 об.], – резюмирует Яковлев.

Дальнейшее развитие отечественной историографии в дореволюционном рукописном курсе лекций Яковлева очерчено весьма фрагментарно. Практически исчезают пометки, несущие основную смысловую нагрузку, остаются только цитаты. Впрочем, надо отметить, что развитие государственной школы он, судя по его указаниям, давал по П.Н. Милюкову. Большое внимание он уделил славянофильству. Он разделил это течение на два поколения: старшее и младшее. К младшему поколению были причислены Н.Я. Данилевский и К.Н. Леонтьев. Яковлев считал, что их исторические построения не соответствуют реальности и являются философскими спекуляциями. В данной позиции прослеживаются взгляды и самого Яковлева, который придерживался позитивистской методологии и считал, что Россия в своем развитии повторяет путь Западной Европы, а это противоречило взглядам указанных мыслителей.

А.И. Яковлев, несмотря на то что историография никогда не была главным направлением его исследований, оставил интересное наследие в области истории исторической науки. Во многом он продолжал традицию историографических работ Московской исторической школы, в первую очередь П.Н. Милюкова[306 - Киреева Р.А. Изучение отечественной историографии в дореволюционной России с середины XIX до 1917 г. М., 1983. С. 120.]. Главным объектом его анализа становились не отдельные историки, а школы и направления. Пристальное внимание ученый уделял выявлению преемственности. Он всегда старался определить социально-политические предпосылки появления историографических течений, тем самым показав сложный и многообразный процесс создания исторических знаний.

Одновременно с Московским университетом он преподавал на Московских высших женских курсах. Под его редакцией вышли в качестве учебных пособий сборники документов для студентов Московского университета и слушальниц курсов[307 - Наместничьи, губные и земские уставные грамоты Московского государства / Под ред. А.И. Яковлева. М., 1909.]. В Московском университете молодой преподаватель сразу стал заметной фигурой. Впоследствии своим учителем его считали такие известные историки, как А.А. Новосельский и Б.Б. Кафенгауз, учившиеся в то время в университете. В советское время в одном из своих писем Яковлеву уже маститый ученый Б.Б. Кафенгауз вспоминал: «Я перенесся мысленно к зиме и весне 1915–1916 гг., когда я студентом занимался у Вас на семинаре по освобождению крестьянства. Я перешел к Вам после двух лет интересных и полезных занятий у Михаила Михайловича Богословского по истории Пскова XIV–XV вв. и истории крестьянства в XVII в. на Севере. Захотелось после этого заняться историей XIX в., и к тому же Ваш семинар явился для меня продолжением занятий историей русской деревни… Вы отнеслись ко мне очень внимательно. Я написал большой реферат по новым, недавно тогда лишь изданным материалам Государственного совета и Главного комитета. И когда я пришел к Вам на дом на Волхонку за своей работой, Вы ее одобрили. Впоследствии Вы с Ю.В. Готье представили меня за эту работу к премии от историко-филологического факультета. И товарищи стали говорить, что я буду научным работником. Работа над рефератом и Ваше одобрение доставили мне тогда много радости – все это, как видите, не забывается, и студенческие впечатления остаются на всю жизнь»[308 - АРАН. Ф. 665. Оп. 1. Ед. хр. 337. Л. 2–2 об.]. Вообще Яковлев имел редкий педагогический дар увлекать молодежь научной работой. В семинариях ученого занимался и в будущем крупнейший русско-американский историк Г.В. Вернадский[309 - Вернадский Г.В. Из воспоминаний // ВИ. 1995. № 1. С. 132.].

В скором времени после начала научной и преподавательской карьеры молодой ученый женился на выпускнице Казанской художественной школы Ольге Петровне Приклонской, талантливой художнице, авторе знаменитого карандашного портрета В.О. Ключевского. В 1906 г. у молодой четы родилась дочка Наталья (всего у Яковлева и Ольги Петровны за их долгую совместную жизнь родилось трое детей[310 - Краснов Н.Г. Иван Яковлев и его потомки. Чебоксары, 1998. С. 309.]). После этого остро встал вопрос о необходимости содержать семью. Благодаря хорошим отношениям с Ю.В. Готье в 1906 г. Яковлев устроился работать в Румянцевском музее на должность старшего помощника библиотекаря[311 - Коваль Л.М. Князь В.Д. Голицын и Румянцевский музей. М., 2007. С. 104, 112 и др.]. Тем не менее напряженная деятельность не приносила материального благополучия: семейство Яковлева оставалось небогатым. Неустроенность быта, однако, не мешала историку помогать приезжим коллегам. В письме А.Е. Преснякова от 18 декабря 1909 г. находим следующую запись: «У Алексея Ивановича – тесно, у него народу много, а какого – определить не очень умею… В комнате, где я помещаюсь, работает за столом Алексей Яковлев»[312 - Пресняков А.Е. Письма и дневники. 1889–1927. СПб., 2005. С. 656.].

Параллельно с работой в музее историк продолжал научно-исследовательский труд. Яковлева в первую очередь интересовали малоразработанные темы, требующие большой архивной работы. На долгие годы Московский архив Министерства юстиции становится его вторым домом. Он увлекается разбором архива Приказа сбора ратных людей, активно изучает проблемы истории русской колонизации. В это время окончательно складываются научные интересы и исследовательский почерк ученого. В методологическом плане он, в основном, придерживался позитивизма. Для работы историка характерной чертой становится стремление исследовать как можно больше архивного материала, предельно насытить свои работы фактами. Центром его научных изысканий становится XVII в. – эпоха во всех отношениях переходная. В это время в истории России происходит, с одной стороны, зарождение и медленное развитие тех общественно-экономических явлений, которые станут определять историю России XVIII в., а с другой – доживают свой век архаические элементы московской социально-политической системы. Яковлева интересовало в первую очередь последнее.

В ходе работы Яковлев сблизился с глубоким знатоком московских архивов, С.Б. Веселовским. Между ними установились дружеские и подчеркнуто уважительные отношения. С.Б. Веселовский в то время активно трудился над изучением сошного письма (системы налогообложения в Московском царстве). Эта проблема оказалась близка Яковлеву в связи с изучением деятельности Приказа сбора ратных людей и разверстки налогов на содержание Засечной черты. Веселовский стал постоянным собеседником и консультантом ученого.

В 1909 г., в связи с тридцатилетием педагогической деятельности В.О. Ключевского, в научных кругах возникла идея опубликовать в честь этого события сборник. В подготовке сборника Яковлев, который до конца жизни сохранил благоговейное отношение к В.О. Ключевскому, сыграл одну из ключевых ролей, решая массу проблем организационного характера[313 - Богословский М.М. Ключевский – педагог // Богословский М.М. Историография, мемуаристика, эпистолярия. М., 1987. С. 62.]. Именно в сборнике в честь В.О. Ключевского была опубликована первая крупная работа Яковлева – статья «Безумное молчание».

Исследование было посвящено массовой психологии периода Смутного времени, в ней историк обратил внимание на «психологическое перерождение общества». Психологические аспекты Смутного времени отмечались еще С.М. Соловьевым, В.О. Ключевским и С.Ф. Платоновым, но в работе тогда еще молодого, начинающего историка они получили конкретно историческое содержание. Если С.М. Соловьев исходил из абстрактной мысли падения общей нравственности в результате опричнины[314 - Иллерицкий В.Е. Сергей Михайлович Соловьев. М., 1980. С. 123.], то Яковлев на основе источников показал сложный путь перерождения массовых настроений, тесно связав их с ходом Смуты. Ключевым термином, которым в данном случае оперировал автор, был термин «общественное сознание». Еще В.О. Ключевский указывал на изменение «политического сознания» после событий Смутного времени[315 - Ключевский В.О. Курс лекций по русской истории // Сочинения в IX томах. Т. III. М., 1988. С. 62–63.]. Но Яковлев в данном случае выбрал более нейтральный и уместный термин, который указывал не на осмысленную политическую позицию, а именно на сознание, в котором выделяется и иррациональная составляющая.

С его точки зрения, «русские люди пережили в Смуту сложный психологический перелом… Начав Смуту очень беспечно, с легким сердцем пустившись в авантюры самозванщины, они кончили Смуту с прояснившимися в их сознании понятиями общего блага, отечества и государства»[316 - Яковлев А.И. «Безумное молчание» // Сборник статей, посвященных Василию Осиповичу Ключевскому. М., 1909. С. 652.]. Автор проследил, как менялось массовое сознание в данный период. Если вначале письменные памятники рассматривали Смуту как «умножение грехов», т. е. в русле традиционных провиденциальных концепций, то по мере развития кризиса в источниках появляется идея «общественной ответственности и общественной организации», когда вина за грехи падает на всех. Тем самым в обществе родилось стремление исправить положение дел. Более того, по мнению автора, «прояснение в руководящих элементах русского общества идеи ответственности сделалось, вероятно, поворотным моментом в развитии событий Смуты… почувствовав себя ответственными за политический порядок, они не могли не почувствовать себя и хозяевами его»[317 - Там же. С. 676–677.].

В статье Яковлева мы наблюдаем понимание и того, что менталитет людей ушедших эпох отличался от психологии современного человека. «Итак, современники Смуты видели источник ее не столько в политических или экономических кризисах XVII века, – вывод, к которому пришла современная историография, – а в „грехах“, в той нравственной неурядице, которой, по их мнению, страдало русское общество»[318 - Там же. С. 678.].

В работе автор использовал в основном хорошо знакомые ученым исторические источники: повести Смутного времени, летописные известия и т. д. Но исследователь подошел к уже известному материалу с другой точки зрения, нежели предыдущие историки. Новаторство статьи не подлежит сомнению. Яковлев предложил, используя современную терминологию, историко-антропологическое исследование, ценность которого велика и сейчас. Статья на долгие годы стала обязательным чтением для специалистов по истории Смутного времени. Насколько благосклонно научное сообщество приняло работу молодого историка, свидетельствует тот факт, что, рецензируя книгу Г.В. Плеханова «История русской общественной мысли», А.А. Кизеветтер упрекнул ее автора, утверждавшего, что Смута не повлияла на общественные настроения, в незнании статьи Яковлева. «Напрасно наш автор не посчитался с прекрасной статьей А.И. Яковлева „Безумное молчание“… где весьма тонко очерчена эволюция общественных взглядов, отразившаяся в записках современников о Смуте»[319 - Кизеветтер А.А. Новый труд Г.В. Плеханова по русской истории // Голос минувшего. 1916. № 1. С. 333.]. Тем не менее те тенденции, которые проявились в данной работе, в дальнейшем не стали определяющими в его научном творчестве.

5. С.В. Бахрушин: формирование научного мировоззрения

Самым младшим представителем данной генерации московских историков был С.В. Бахрушин. Он на несколько лет позже закончил историко-филологический факультет, но с Яковлевым они стали друзьями[320 - См. переписку: АРАН. Ф. 665. Оп. 1. Ед. хр. 295.]. С.В. Бахрушину также весьма помогли советы С.Б. Веселовского. Они навели начинающего исследователя на архивные материалы, связанные с историей Сибири, ставшей центральной темой в творчестве С.В. Бахрушина[321 - Дубровский А.М. С.В. Бахрушин и его время. М., 1992. С. 37.].

Бахрушин был выходцем из известного московского купеческого рода[322 - Подробнее о роде Бахрушиных см.: Филаткина Н.А. Династия Бахрушиных: эволюция московских предпринимателей XIX – начала XX в. М., 2006.]. Он родился 26 сентября 1882 г. До 12 лет он обучался дома, после чего учился в лицее в память цесаревича Николая. Интерес к истории в нем проснулся довольно рано: «У меня очень рано стал появляться интерес к истории. Мальчиком я зачитывался историческими рассказами»[323 - Цит. по: Дубровский А.М. С.В. Бахрушин и его время. М., 1992. С. 16.]. Большое значение для ребенка имела поездка в Херсонес, после которой он увлекся античной культурой. Не менее стимулировали внимание Бахрушина к истории и те исторические пьесы, которые он посетил в театре. Летом 1898 г. в Московском художественном театре он смотрел известную трилогию А.К. Толстого «Смерть Ивана Грозного», «Царь Борис» и «Царь Федор Иванович». Постановка произвела неизгладимое впечатление на молодого человека. «Художественный реализм постановки не только пленил меня, но он помогал мне избавиться от традиционных трафаретных представлений, приближая меня к пониманию исторической действительности, освобождая от сентиментальной идеализации и от безвкусного приукрашения этой действительности. Я могу сказать, что Художественный театр явился, таким образом, одним из первых моих учителей в области истории»[324 - Воспоминания С.В. Бахрушина о Московском художественной театре / Публ. А.М. Дубровского // АЕ. 1997. М., 1999. С. 558.], – вспоминал он впоследствии.

Все это предопределило его поступление на историко-филологический факультет Московского университета в 1900 г. Не все преподаватели пленили начинающего студента. Так, знаменитый В.И. Герье показался студенту слишком формальным и несовременным: «Его лекции напоминали мне произведения академической живописи, где все условно, красиво, рисунок вычерчен с величайшей тщательностью, но души, жизни, выражения нет»[325 - Бахрушин С.В. Из воспоминаний… С. 163.]. Тем не менее впоследствии историк признавал для себя пользу занятий с Герье. Еще меньше интереса вызвали преподаватели философии, к которой, впрочем, сам Бахрушин не имел склонности, что отразилось на его исследованиях, предельно конкретных и избегающих отвлеченных концепций.

Огромное впечатление на молодого историка произвели лекции П.Г. Виноградова: «Никогда после ни у кого из самых талантливых преподавателей я не встречал такой ясности мысли, строгости плана, систематичности и последовательности изложения… Виноградов брал источник, подвергал его тонкому критическому анализу и, разрушив усвоенную нами на гимназической скамье традицию, подводил итоги произведенной критической работе»[326 - Там же. С. 162.]. Таким образом, также как и другие представители Московской исторической школы, он попал под сильнейшее влияние виноградовских лекций и семинаров, ставших важной частью его становления как профессионального историка.

Под впечатлением работы с Виноградовым и следуя интересам, сложившимся в детстве, Бахрушин хотел специализироваться на истории античности, но все изменили лекции Ключевского. «Для многих, и для говорящего в том числе, его лекции явились поворотным моментом в жизни, направив их интересы по новому руслу и предопределив ход всей последующей их работы… Это был Сократ русской исторической науки… Для всех последующих русских историков… лекции В.О. Ключевского были тем светильником, который озарял первые их шаги по пути познания нашего прошлого»[327 - АРАН. Ф. 624. Оп. 2. Ед. хр. 70. Л. 2 об.]. Несмотря на это признание, впоследствии, при ломке своего научного мировоззрения, Бахрушин более критически подходил к наследию своего учителя.

Запомнились студенту историко-филологического факультета и занятия с Н.А. Рожковым, бывшим тогда молодым приват-доцентом. Поначалу его спецкурс не заинтересовал Бахрушина из-за своей, как ему показалось, элементарности по сравнению с лекциями Ключевского. Несмотря на оригинальность мысли, по мнению Бахрушина, идеям Рожкова был присущ «провинциализм». Также Рожкову мешало то, что во многом под давлением обстоятельств он никогда не мог окончательно проработать свою концепцию русской истории. Тем не менее Бахрушин признавал, что «у Рожкова много умных и интересных мыслей, и его историческая схема, как она сложилась в его многотомной „Русской истории“, мне кажется, в основе построена верно»[328 - Бахрушин С.В. Из воспоминаний… С. 160.].

Кандидатское сочинение Бахрушин писалось под руководством М.К. Любавского и получило название «Социально-политические стремления московского боярства в XVI веке»[329 - АРАН. Ф. 624. Оп. 1. Ед. хр. 350.]. Оно была посвящено изучению общественно-политической мысли времен Ивана Грозного. Работа была написана в фирменном для московских историков стиле: анализ политических идей боярской аристократии проводился через призму классовой сущности боярства на широком социально-политическом фоне. Безусловно, истоками данного подхода была знаменитая работа В.О. Ключевского «Боярская дума древней Руси».

Сочинение открывалось обширным обзором общих тенденций эволюции Московского государства в XVI в. Следуя традиционному пониманию сущности государственного строя Московского царства, Бахрушин акцентировал внимание на его «военном характере», внутренним выражением которого была установившаяся тягловая система, отличавшаяся высокой степенью централизации и требовавшая непомерных усилий от общества[330 - Там же. Л. 120.]. Но Бахрушин не соглашался с популярным взглядом на государство, как на разросшуюся вотчину московского князя. По его мнению, те вызовы, которые встали перед страной, невозможно было решить при помощи устаревшего механизма вотчинного хозяйствования и управления. «Это государство брало на себя очень широкие задачи: оно вызывалось оберегать своих подданных от внешних и внутренних врагов, от неверных басурман извне и от воров и лиходеев внутри. Для выполнения этой задачи требовались обширные средства, коих не могла доставить государству старая удельная система эксплуатации вотчин как частных владений хозяина-князя»[331 - Там же. Л. 120–120 об.]. Такое понимание сущности московского строя хотя и отталкивалось от мыслей Ключевского о двойственном характере власти великого князя, совмещавшего права вотчинника и государя[332 - Ключевский В.О. Сочинения… Т. II. С. 121.], тем не менее имело более законченный (хотя и менее объективный) вид. Мысль Бахрушина была ближе к идее М.К. Любавского об окончательном переходе вотчинного мышления в управлении к государственному[333 - Любавский М.К. Лекции по древней русской истории до конца XVI века. СПб., 2002. С. 365.]. Стоит отметить, что такой взгляд на сущность государственного строя Московского царства отличался большей сложностью, чем несколько односторонние концепции, заключавшиеся в абсолютизации его вотчинного характера[334 - Например: Платонов С.Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв. М., 1937. С. 96.]. К сожалению, эти идеи были с «радостью» восприняты многими ангажированными западными специалистами[335 - Например: Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 44–185.].

Вотчинная система начала формироваться еще в XIV в. и оформилась в общих чертах к началу XVI в. В изображении Бахрушина установившийся социально-политический строй «всюду немилосердно давил все самобытное, все жизнеспособное, все казавшееся ему опасным или неудобным»[336 - АРАН. Ф. 624. Оп. 1. Ед. хр. 350. Л. 120 об.]. Основой порядка стала бюрократия. Несмотря на гипертрофированную централизацию, Московское государство, по мысли автора, было весьма устойчивым, поскольку соответствовало «органическому развитию страны и общества»[337 - Там же. Л. 121 об.].

Анализ историографии, посвященной социально-политическому развитию России XVI в., являлся важной частью работы. Молодого исследователя не удовлетворил взгляд Н.М. Карамзина на Ивана Грозного. Бахрушин справедливо отметил, что тот «глядел на Иоанна глазами кн. Курбского»[338 - Там же. Л. 124 об.], что не позволило ему объективно подойти к оценке этого исторического деятеля. Большим шагом вперед стали книги С.М. Соловьева. Его мысль о том, что деятельность Ивана Грозного была обусловлена задачами государственного строительства, а не личными побуждениями правителя, привлекала молодого историка. По мнению Бахрушина, концепция Соловьева «является наиболее цельным, наиболее близким к истине, хотя… и она страдает некоторой односторонностью, некоторыми неточностями»[339 - Там же. Л. 129 об.]. Автор среди таких неточностей указывал на представление Соловьева об целенаправленности деятельности царя и на то, что боярская оппозиция носила узко-сословный характер. Более адекватное понимание устремлений бояр Бахрушин находил у Ключевского и Милюкова. Ему импонировала идея, что «в основании боярских притязаний лежала именно удельная традиция, но под влиянием исторической эволюции значительно переработанная»[340 - Там же. Л. 136 об.]. «Действительно, – пишет исследователь, – в середине и конце XVI в. поздно было говорить о борьбе с удельными порядками… Московский государь имел дело не с сепаратистскими тенденциями удельных князей, а с неудобными для него правительственными требованиями их потомков»[341 - Там же. Л. 137.]. Более того, по мнению автора, оппозиционные настроения охватили не только боярство, но и все общественные классы: «Русская жизнь… боролась против Московской кабалы»[342 - Там же. Л. 140–140 об.]. В общественных настроениях недовольство выражалось сначала в еретических религиозных движениях, а к середине XVI в. приобрело отчетливый политический вид.

Таким образом, недовольство боярства, в концепции историка, было лишь вершиной айсберга, но, как и всякая вершина, она отражала и то, что происходило в низах. В осмыслении места боярской аристократии в русском обществе Бахрушин категорически не принимает взгляда историков-государственников об отсутствии в России аристократии западного типа. Сравнение наводит его на мысль о значительной схожести российских вотчинников с западноевропейскими феодалами. В этой мысли отразилась одна из тенденций отечественной исторической науки, направленная на ревизию концепции особого исторического пути России и рассмотрение его в контексте общеевропейской истории. Наиболее яркое выражение эта тенденция нашла в работах Н.П. Павлова-Сильванского и Б.И. Сыромятникова[343 - Муравьев В.А. Теории феодализма в России в русской историографии конца XIX – начала XX в.: Дисс. … канд. истор. наук: Рукопись. М., 1969.]. Но автор подмечает и значительное расхождение в положении отечественных и европейских землевладельцев. Он указывает на служилое положение аристократии, ее зависимость от «государевой службы»[344 - АРАН. Ф. 624. Оп. 1. Ед. хр. 350. Л. 150–161.]. «Это была аристократия, но аристократия мертворожденная, со всеми свойственными высшему сословию недостатками, без одного из его качеств»[345 - Там же. Л. 163.], – утверждал Бахрушин. Таким образом, боярство не могло составить реальной конкуренции царской власти. Ее оппозиционность была направлена на личность царя, но не на само устройство государства. Мешала этому и внутренняя разобщенность класса. Двойственное социальное положение боярства определило и его общественно-политические устремления: с одной стороны, оно защищает свои удельные вольности, а с другой – «заботится о частичном переустройстве строя в интересах службы»[346 - Там же. Л. 173.]. Именно на этой почве и выросла обширная «публицистика» (в средневековом смысле), обслуживающая боярские интересы.

Исследователь выделил четыре наиболее значительные темы, которым были посвящены полемические сочинения идеологов аристократии. Литература «во-первых, защищала землевладельческие интересы служилого сословия, во-вторых, работала над созданием исторической схемы… в-третьих, популяризировала собственную программу политических и социальных реформ и, наконец, отводила много места личным нападкам на представителя верховной власти и моральным обличениям»[347 - Там же. Л. 173 об.]. При этом, по глубокому убеждению автора, до нас дошли лишь остатки той обширной литературы, на которую была богата эпоха[348 - Там же. Л. 200.]. Основным источником идей для отечественных сочинителей XVI в. автор признает западное влияние. Тем самым он следует за популярной для современной ему историографии концепцией о зависимости русской культуры от европейского влияния.

В ходе разбора известных на тот момент источников Бахрушин остроумно решил множество частных вопросов. Так, например, в споре о достоверности известий Курбского он принимает идею о близости сообщаемых им сведений к действительности. Но при этом добавляет важную мысль о том, что нужно обращать внимание не только на фактическую сторону его сочинений, но и на ту окраску, которую им придает опальный князь. Именно в оценочной стороне работ Курбского лежат наиболее спорные места[349 - Там же. Л. 194 об.]. Большой интерес представляет рассмотрение биографии Курбского как типичного представителя московской знати того времени. Такой подход получил в современной историографии название метода контекстной биографии.

Основную часть исследования составил анализ отношения авторов сочинений к тем или иным злободневным для них вопросам, к которым относился, например, спор об отъезде от князя, отношение к верховной власти, местничество и т. д. Изучая «политическую платформу» аристократии, представленную в литературе, историк подчеркивает, что «выступая в защиту своих удельных вольностей от московского закрепощения, знать терпит полную неудачу. Действительно, оберегая от произвола отрывки устаревшей сепаратистской идеологии, она не чувствует под собою почвы и отдается в кабалу личную и имущественную…»[350 - Там же. Л. 238–238 об.]. Это подтверждают и те идеи, которые высказывало боярство в лице своих публицистов. В них не прослеживается стремление к переустройству существующего строя.

Таким образом, Бахрушин на примере политической публицистики стремился показать упадок боярства как самостоятельного общественного класса. В его понимании, нельзя преувеличивать ту опасность, которая исходила от аристократии. В этом он следовал за концепцией своего учителя Ключевского, также считавшего, что боярство отличалось практически полным равнодушием к своим политическим свободам[351 - Ключевский В.О. Боярская дума Древней Руси. 3-е изд. М., 1902. С. 285–286.]. За сочинение Бахрушин получил от М.К. Любавского высшую оценку «весьма удовлетворительно».

Впоследствии в своем этюде «Как сложилось мое историческое мировоззрение» историк писал, что «Московский университет дал мне хорошую школу критики источников. Это была не шахматовская критика, углубленная и тонкая, запутывающаяся, как кружево, в изящном сплетении перекрестного допроса рукописных редакций… Критический метод, вынесенный мною из аудиторий Московского университета, был более рационалистичен, менее мелочен, строился на более широких общих основаниях; он был менее глубок, зато и менее мелочен…»[352 - Бахрушин С.В. Из воспоминаний… С. 164.]. Однако, по мнению Бахрушина, университет не дал ему «общего исторического мировоззрения», которое пришлось формировать самостоятельно.

Сразу после успешной сдачи экзаменов Бахрушиным М.К. Любавский пригласил его остаться для приготовления к профессорскому званию на кафедре русской истории, он же и стал формальным руководителем молодого историка. При подготовке к магистерскому экзамену ему пришлось проработать огромное количество литературы и источников. К каждой работе он подходил критически, несмотря на звания и авторитет авторов. Прежде чем читать литературу по той или иной проблеме, Бахрушин взял за правило сперва тщательно ознакомиться непосредственно с источниками и сформировать собственный взгляд по изучаемым вопросам. Стремление к самостоятельности суждений станет впоследствии важной чертой научного почерка ученого. По его воспоминаниям, со стороны своего научного руководителя, М.К. Любавского, он не встретил никакой помощи при подготовке к экзаменам. Значительно бо?льшую поддержку оказал специалист по всеобщей истории Д.М. Петрушевский. Именно он знакомил историка с новейшими теориями, проявив искреннюю заинтересованность работой магистранта. «Более отзывчивого, мягкого и искреннего человека я редко встречал… постоянное, в течение ряда лет, научное общение с ним дало мне очень много, а то влияние, которое он оказывал на своих учеников, в том числе на тех из них, которые специализировались по русской истории под моим руководством, свидетельствует об очень большом педагогическом таланте»[353 - Там же. С. 155.], – вспоминал Бахрушин.

Днями напролет начинающий историк, готовясь к испытаниям, занимался в библиотеке Румянцевского музея. Именно здесь он познакомился с Готье, Яковлевым и Веселовским, уже достаточно хорошо знавшими друг друга. Так окончательно сформировался круг московских историков – выпускников Московского университета, которых можно назвать «младшим поколением Московской исторической школы». Их деятельность проходила на некотором удалении от более старшего поколения учеников Ключевского и Виноградова. Данное неформальное научное сообщество будет продолжать свою научную деятельность на протяжении двух десятилетий, пока его не разрушат обстоятельства, не имеющие прямого отношения к науке.

На первых порах Бахрушин активно занимался общественно-политической деятельностью. Он избирался в Московскую городскую думу три раза с 1909 по 1917 г.[354 - Писарькова Л.Ф. Московская городская дума. 1863–1917. М., 1998. С. 495.]. О своей работе историк оставил интересные заметки и воспоминания[355 - АРАН. Ф. 624. Оп. 2. Ед. хр. 69. Еще один экземпляр хранится в: ЦИАМ. Ф. 2263.]. Он подробно описал ход выборов в 1909 г., отметив различия партийных пристрастий в зависимости от московских районов. Значительную роль играли «громкие фамилии», к коим и относился сам Бахрушин. Сам депутат не без иронии впоследствии вспоминал: «Я чувствовал вокруг своей головы ореол от блеска моей фамилии… На предвыборном собрании с обеих сторон произносились колкие и укорительные речи, дебатировались программы, вопросы, когда поднялся высокий, седой как лунь, старик в длиннополом сюртуке и в нескольких словах нравоучительным тоном рекомендовал выбирать „таких людей, как Бахрушин“: он меня не знал, не имел никакого представления о моих качествах и недостатках; он видел во мне лишь представителя той породы людей, которых „надо“ выбирать, и кои по своему положению призваны исполнять функцию гласных…»[356 - АРАН. Ф. 624. Оп. 2. Ед. хр. 69. Л. 4.]. Большой интерес в воспоминаниях представляют и характеристики самых заметных членов Думы: Н.И. Гучкова, брата лидера октябристов, земского деятеля Д.Н. Шипова, Лидии Арманд, первой женщины в Думе, и т. д.

Подводя итоги деятельности городской думы созыва 1909–1913 гг., Бахрушин считал, что «отмечен могучий рост муниципализации предприятий общественного характера…»[357 - Там же. Л. 1.]. При этом историк вынужден был признать большое количество нерешенных проблем. Выходом из сложившейся ситуации, с его точки зрения, была коренная перестройка существовавшего аппарата, которая могла бы еще более усилить его демократизм[358 - Там же. Л. 3.]. Кроме того, историк ратовал за необходимость более спокойной общественной обстановки для работы думы. Его не устраивали те политические баталии, которые проходили в думе между радикалами и умеренно настроенными: «Партийность, разделившая Думу на два враждебных лагеря, создавала атмосферу, не позволявшую часто правильно оценивать и разрешать вопросы»[359 - Там же. Л. 2.]. Сам Бахрушин, очевидно, относился скорее к умеренному лагерю, хотя его и причисляли к левым кадетам.

Активная общественная деятельность мешала научной работе. Единственной заметной научно-исследовательской работой, опубликованной в дореволюционное время Бахрушиным, стала статья «Княжеское хозяйство XV и первой половины XVI в.», вышедшая в «Сборнике статей в честь В.О. Ключевского» в 1909 г. В статье подробно, с привлечением нового фактического материала, рассмотрены механизмы функционирования княжеской вотчины. Автор выяснил, что в XV в. наблюдается значительное сокращение несвободного населения и привлечение независимых оброчников. Ученый связывал это с общей децентрализацией княжеского хозяйства, приведшей к необходимости привлечения дополнительной трудовой силы[360 - Бахрушин С.В. Княжеское хозяйство XV и первой половины XVI в. // Бахрушин С.В. Научные труды: В т. II. М., 1954. С. 40.]. Историк подчеркивал исключительно натуральный характер владений, где на продажу шла только соль. В конце XV в., по наблюдениям Бахрушина, княжеское хозяйство вошло в полосу кризиса, вызванного общим упадком земледелия и задолженностью князей в результате их неумения рационально вести хозяйство на фоне роста товарно-денежных отношений. В результате кризиса произошла очередная мобилизация земель, позволившая московским князьям поглотить удельное княжеское землевладение[361 - Там же. С. 44.]. Статья молодого историка сразу обозначила его интерес к социально-экономической истории и привлекла внимание в научной среде[362 - Дубровский А.М. С.В. Бахрушин и его время… С. 36.].

6. Взаимоотношения Ю.В. Готье, С.Б. Веселовского, А.И. Яковлева и С.В. Бахрушина

Представители «младшего поколения» Московской исторической школы начинали свою научную карьеру в сложных историографических условиях. На таком фоне происходит объединение выпускников Московского университета разных лет в более или менее сплоченную группу. Знакомство Готье с Яковлевым происходит в Московском университете, где последний начинает преподавать после сдачи магистерских экзаменов. Между ними установились хорошие отношения, и, как уже говорилось, Готье содействовал приглашению Яковлева работать в Румянцевском музее, куда он поступает в качестве заведующего читальным залом 1 мая 1906 г.[363 - Отчет Московского публичного и Румянцевского музеев за 1906 г. М., 1907. С. 10, 112.] В то же время в читальном зале интенсивно по 10 часов в день готовился к сдаче магистерских экзаменов Бахрушин. Именно там он познакомился с Готье и Яковлевым, а общие учителя и интересы быстро сблизили молодых ученых. Яковлев способствовал знакомству Бахрушина с Веселовским. Таким образом, сформировался неформальный круг общения молодых московских историков. Взаимоотношения между ними не всегда были безоблачными. Так, долгое время протекал скрытый конфликт между Готье и Веселовским после критической рецензии последнего на книгу «Замосковный край в XVII веке». Тем не менее отношения сложились очень тесные и большей частью дружеские. Связующим звеном этого круга был Яковлев, отличавшийся умением ладить с людьми разных характеров.

Так, в своих письмах Бахрушин обращался к Яковлеву, как правило, на «ты»[364 - АРАН. Ф. 665. Оп. 1. Ед. хр.]. В своих воспоминаниях начала 1930-х гг. Бахрушин впоследствии давал следующую характеристику Яковлеву: «Его тонкая мысль, его глубокая и разносторонняя эрудиция, художественная яркость речи, смелость и оригинальность суждений не могли не очаровать юношу, до тех пор знавшего лишь официальную книжную историографию и не имевшего случая сталкиваться с живым обсуждением научных вопросов, а исключительные душевные качества этого талантливого ученого не могли не привлечь моего сердца. Так завязалась та близкая и дружеская связь, которая про тянулась более четверти века до настоящего момента, никогда не слабея, и дала мне, кроме радостей общения с выдающимся по уму и сердцу человеком, неизмеримо много глубоких и сильных научных впечатлений. Я думаю, что из всех моих друзей А.И. Яковлев оказал на меня наиболее действенное влияние. В первые моменты я всецело подчинился чарующему обаянию его личности, упивался его речью, ловил каждое его слово, впитывал в себя каждое его суждение, ошеломленный полетом, новизной и дерзновением его научной фантазии, обвороженный изяществом и тонкостью его блестящей мысли. Я искал его общества, как прозелит жаждет слова своего пророка, я забывался в бесконечных бесе дах с ним, и он шел навстречу мне со своей изящной приветливостью, со своей милой и обаятельной улыбкой. „Вы точно влюбленные“, – сказал раз один из наших ученых знакомых, застав нас вдвоем. Если я вообще могу назвать себя чьим-либо учеником, то с наибольшим правом я бы присвоил себе честь считаться учеником именно Алексея Ивановича. Впо следствии мы во многом расходились: и в научных вопросах, и в политических убеждениях, и в вопросах житейских»[365 - Бахрушин С.В. Из воспоминаний / Публ. А.М. Дубровского // Проблемы социальной истории Европы: От античности до Нового времени. Брянск, 1995. С. 148.].

Бахрушин и Яковлев сильно отличались характерами: «Но главное, что нас разделяло, была разница тем перамента: горячий, отдававшийся с головой чувству, страстный в симпатиях и антипатиях, А.И. Яковлев раздражался часто моим индифферентизмом во многих вопросах, волновавших его пылкую душу, прямолинейный до несдержанно сти, он не мог примириться с моей податливостью на компро мисс. Но обоюдное чувство прочной дружбы и доверия оста лось, и, хочется верить, останется до конца наших дней, не изменилось с его стороны трогательная, почти нежная вни мательность старшего к младшему, а с моей, восторженное преклонение перед силой его таланта; и эта взаимная связь личной и научной дружбы скрепилась еще теснее не только общностью научных интересов, не умиравших, а наоборот, возраставших с годами, но и дружескими отношениями, сло жившимися между мною и его семьею…»[366 - Там же. С. 149.].

В данном отрывке важно подчеркнуть, что близость двух ученых базировалась не только на личной симпатии, но и на общности научных интересов, а это важная коммуникационная характеристика научной школы.