Весна в Карфагене

Хаджибек утвердительно кивнул, не в силах отвести взгляда от высокой, белой шеи Марии, от нежной ямочки под ее горлом.

– Господин Хаджибек! – в голосе графини прозвенел металл.

– Да? – Хаджибек смущенно отвернулся.

– Господин Хаджибек, если вы будете так меня рассматривать… я пошлю вас к чертовой матери вместе со всеми вашими грандиозными планами?

– Простите, графиня, – пробормотал банкир, – я, конечно, для вас

старик, но…

– Вы не старик, а цветущий мужчина. Но я для вас не женщина, а деловой партнер и только. Договорились?

– Да, графиня. Извините, графиня… А что вы делали на «Рено», если не секрет? – стараясь переменить разговор и как бы подводя черту под их нечаянной размолвкой, спросил Хаджибек.

– Разное, – тронув машину с места, миролюбиво отвечала Мария. – Сначала стояла на конвейере, крутила гайки, потом отгоняла авто на дальние стоянки-накопители и даже в другие города Франции – это была уже квалифицированная работа, за нее хорошо платили. Потом работала в той же системе «Рено», но уже на танковом заводе. Там делали танки, тягачи, трактора, самоходные дрезины для железной дороги. Я рассчитывала нагрузки танковых моторов, здесь наконец пригодились мои университетские знания. Вы ведь знаете, что я математик-прикладник.

– Глядя на вас, трудно во все это поверить, – философски изрек банкир. – Где вы, а где эти гайки, шайбы, тягачи, грязь и копоть? О, Аллах!

– Все это вполне нормально, – сказала Мария, увеличивая скорость.

Дорога впереди выравнивалась в прямую линию километра на полтора, так что можно было позволить себе разгончик! Она обожала скорость.

– Это нормально. Когда у вас во Франции была революция, ваши тоже теряли все, а потом зарабатывали себе на кусок хлеба как могли. Например, они ехали к нам в Россию и служили гувернантками, учителями, поварами, парикмахерами, часовщиками, кем угодно, кто во что горазд!

– Да, – согласился Хаджибек, – революция – это мерзость, это сумасшествие народа.

– Что-то похожее на сумасшествие, это верно. Но ведь вы мечтаете о своей революции?

– Я?! – Хаджибек аж отпрянул к дверце. – Да вы что? Национальная самостоятельность – это совсем другое. Я мечтаю о разумной самостоятельности от Франции – только и всего. Большего и для меня, и для моей Тунизии не надо!

Какое-то время опять ехали молча.

Хаджибек думал о своем будущем деле с итальянцами. О, оно сулило ему миллионы! Думал о независимости своей любимой Тунизии, в глубокой тайне надеясь стать в ней первым лицом. А почему бы нет?

Мария вспоминала огромные цеха Биянкура[19 - Биянкур – северное предместье Парижа, где располагались заводы группы "Рено".], запах жженой металлической стружки, бедность, в которой она жила, грубые приставания рабочих, танковую броню, которую почему-то она так обожала гладить своими чуткими пальцами, так любила припадать щекой к ее надежной стати.

– А вы ездили на танке? – прервал ее воспоминания Хаджибек.

– Конечно, ездила. Я ведь любопытная Варвара!

– А что такое Варвара? – спросил Хаджибек, очень не любивший, когда в речи его собеседников встречались какие-то незнакомые ему слова.

– Любопытной Варваре – нос оторвали! – весело сказала Мария по-русски и тут же перевела поговорку на французский.

Хаджибек сделал вид, что все понял, – он не любил неясностей, не признавал их возможными для себя.

Солнце успело подняться достаточно высоко и сделалось маленьким, белым, ослепительно ярким, лучи его уже обжигали всерьез. Птицы и звери, люди и домашние животные по всей долине поняли, что окончилась для них ночная и утренняя благодать, что никому не будет пощады от злого зноя. Все живое стало прятаться по гнездам и норам, хорониться в расселинах и приямках – искать хоть какой-нибудь защиты, хоть какой-нибудь самой крохотной тени.

Вдали показалась Бизерта – белая и голубая – очень похожая на Севастополь.

Сердце Марии дрогнуло – вот она, ее юность… нищая и прекрасная, томительная, сладкая, жестокая от неразделенной любви.

ХV

– Земля! – первым крикнул кадет Николенька. – Африка!

Все, бывшие в ту минуту на палубе, бросились к стальному борту линкора смотреть на показавшуюся у горизонта светлую полоску суши. Все восторженно загалдели, закричали следом за юным кадетом:

– Земля!

– Земля!

– Африка!

– Ур-р-ра!

Кто-то смеялся, а кто-то и плакал от радости, кто-то хлопал в ладоши, как на спектакле, который завершился благополучным финалом. Многие, особенно те, кто был помоложе, чувствовали себя так, как будто они робинзоны, спасшиеся от верной гибели и готовые к новым приключениям, которые здесь, в Африке, наверняка будут интересными и безопасными.

Николенька ощущал себя Колумбом. Наконец-то ему удалось попасть в центр внимания не одной только кадетской роты или кадетского морского корпуса, но всего корабля, а значит, всего общества. О, он был очень честолюбивый мальчик и в свои четырнадцать лет давненько уже мечтал "о доблестях, о подвигах, о славе", давненько "носил в солдатском ранце маршальский жезл".

Эту волшебную минуту триумфа Николенька не просто запомнил навсегда, а пронес в душе через всю свою долгую бурную жизнь. Чувство сладостного упоения, которое он тогда испытал, случайно оказавшись первым, во многом определило его дальнейшие устремления и победы, оно вело его всегда: и тогда, когда он стал отважным боевым летчиком военно-морских сил США, и позже, когда выбился в крупные авиационные инженеры, и уже совсем в преклонные лета, когда он, семидесятилетний, раскатывал по ночному Парижу на своем роскошном спортивном авто…

Все это было впереди. А пока маленький, тощий Николенька гордо стоял, вцепившись в поручень у борта, и оттопыренные уши его нежно просвечивали на солнце.

– Николенька, а ты войдешь в историю русского флота. Я тебя поздравляю! – подбежала к нему Машенька и чмокнула кадетика в губы. Она хотела в щеку, но с ходу промахнулась, и получилось в губы.

Он и мечтать не мог, что когда-нибудь красавица Машенька, обычно относившаяся к нему как к неодушевленному предмету, поцелует его. Вот что значит первенство! Вот он – вкус победы! Вкус Машенькиного поцелуя запечатлелся у него на губах навечно. Как его назвать, этот вкус? Мягкий… податливый… солоноватый от морского ветра… нежный… горячий… яблочный… медовый? Нет. Все не то и все не так…

А Машенька пролетела мимо и тут же забыла о Николеньке.

Тот памятный день 25 декабря 1920 года по новому стилю[20 - Отправляясь из Константинополя к берегам Африки, последняя эскадра Российского Императорского флота перешла на новое летосчисление.] выдался на побережье Северной Африки очень тихим, ясным и благостным. Легкий береговой бриз приятно овевал разгоряченные лица будущих русских колонистов. Солнце хоть и стояло высоко в чистом небе, но его лучи совсем не жгли и не ослепляли, температура воздуха была градуса двадцать два-двадцать три, а температура воды за бортом едва ли на пять-шесть градусов ниже.

– Погодка-то – райская!

– Прелесть!

– А видно как далеко, Господи!

– Смотрите, вон уже за нами и лоцмана выслали!

– Где?

– А вон катерок бежит под французским флагом!

– Как вы далеко видите!

– Дальнозоркая. Доживете до моих лет, и вы тоже станете видеть далеко, хотя будущего все равно не разглядите, даже на один день вперед, даже на один час! – победно закончила седая чопорная старушка.