Весна в Карфагене

МАША. Э, глупая ты, Оля. Люблю – такая, значит, судьба моя. Значит, доля моя такая… И он меня любит… Это все страшно. Да? Нехорошо это? (Тянет Ирину за руку, привлекает к себе.) О моя милая… Как-то мы проживем нашу жизнь, что из нас будет… Когда читаешь роман какой-нибудь, то кажется, что все старо и все так понятно, а как сама полюбишь, то и видно тебе, что никто ничего не знает, и каждый должен решать сам за себя… Милые мои, сестры мои… Призналась вам, теперь буду молчать… Буду теперь, как гоголевский сумасшедший… молчание… молчание…"

Ах, как она мечтала сказать Вершинину – дяде Паше – эти слова, сказать со сцены, всем, на весь белый свет! А там будь что будет!

Но режиссировавший спектакль корпусной врач наотрез отказал ей в желанной роли: "Ты что, милая? Нет-нет, будешь играть Ирину. Во-первых, ты самая младшая, а во-вторых, она в белом платье, а тебе очень к лицу белое – я так вижу!" Как и все режиссеры, он был деспот, и у него всегда на все про все был один аргумент: "Я так вижу", прекословить ему не имело смысла. Все дамы и девицы Морского корпуса (разумеется, родственницы офицеров, в строю корпуса была одна только Маша) принимали в спектакле самое живое участие. Кто шил платья, кто занимался гримом, кто бутафорией, все они были заняты в основном обслуживанием женских ролей, а с мужскими режиссер решил просто: мужчины должны были играть каждый в своем флотском мундире – это решение режиссера вызвало шквал восторга и было сочтено исключительно талантливой режиссерской находкой. Поскольку Машенька единственная знала наизусть всю пьесу, она стала правой рукой режиссера, и ее участие в спектакле в роли Ирины никем не оспаривалось. На каждую другую женскую роль было по три-четыре, а то и по пять-шесть претенденток. Знание пьесы настолько выдвинуло Машеньку среди других барышень и дам, что она как бы тоже была в отборочной комиссии, а не один только режиссер. Мало кто хотел играть Наташу в зеленом поясе или старуху Анфису, все рвались на роли Ольги и Маши. Увы, так уж получилось само собой, что роль Маши досталась жене дяди Павла тете Даше – она была и моложава, и красива и когда-то в России тоже играла эту роль в любительском спектакле, так что все, как говорится, сошлось, и Машеньке ничего не оставалось… Глупо, конечно, что жена будет играть роль любовницы, но ничего не поделаешь – она и роль знает, и не без таланта…

ХХХIII

"ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Старый сад в доме Прозоровых. Длинная еловая аллея, в конце которой видна река. На той стороне реки – лес. Направо терраса дома; здесь на столе бутылки и стаканы; видно, что только что пили шампанское. Двенадцать часов дня.

С улицы к реке через сад ходят изредка прохожие; быстро проходят человек пять солдат. Чебутыкин в благодушном настроении, которое не покидает его в течение всего акта, сидит в кресле, в саду, ждет, когда его позовут; он в фуражке и с палкой. Ирина, Кулыгин с орденом на шее, без усов, и Тузенбах, стоя на террасе, провожают Федотика и Родэ, которые сходят вниз; оба офицера в походной форме".

…Маленький рыженький кадетик, князь Александр Бакаров, которого Маша когда-то сбила с ног на радостях, что адмирал Герасимов разрешил ей быть в Морском корпусе вольнослушательницей, этот самый маленький кадетик отчаянно претендовал на роль барона, поручика Николая Львовича Тузенбаха-Кроне-Альтшауера. Рыжеволосый голубоглазый кадетик за девять месяцев на солнечной чужбине сильно подрос, вытянулся и даже почти возмужал, правда, его веснушчатое личико оставалось таким же по-девичьи хорошеньким, как и было.

– Эт-то что за красавчик! – возмутился режиссер. – И речи быть не может о Тузенбахе! Тузенбах некрасивый, десять раз сказано в пьесе. А эт-то что за иже херувиме?!

– А ме-ме-меня мо-мо-мож-но уху-уху-ухудшить! – взмолился маленький князь.

– Хоть заикаешься, и то слава Богу! – сказал режиссер. – Ладно, попробуем. Ухудшите его! – велел он гримерам. – А то, что ты заикаешься, – отличная краска. Тузенбах – заика! Это находка! Сам Станиславский бы одобрил!

Маленькому князю прилепили нос, скосили лоб, намазали широкие брови.

– Вот! Теперь вполне приличный Тузенбах, да еще натуральный заика – какая находка! Неплохо поработали, молодцы! – одобрил режиссер гримеров. – Будешь играть – решено.

Маленький князь летал на крыльях… Теперь, наконец-то, он сможет сказать Ирине (Машеньке) все, все, все о своей любви! Сказать со сцены – всем, на весь мир! Он знал свою роль назубок, да и не только свою, но и роль Ирины (Машеньки). Он ходил за Машенькой по пятам и просил:

– Да-да-давайте поре-по-порепетируем!

– А чего нам репетировать? Вы знаете свою роль, я знаю свою и вашу, кстати, – равнодушно уклонялась Машенька.

– И йия в-вашу ро-ро-роль зз-знаю!

– Ну вот и славно. Чего же нам репетировать – зря время терять? Будет генеральная – там и порепетируем.

– Ну-ну-ну ко-кк-когда же она б-будет, не-не-не-скоро! – У бедного Тузенбаха-Кроне-Альтшауера аж слезы наворачивались на его прекрасные голубые глаза, он был просто не в силах ждать, он изнемогал под спудом своей любви.

А Машенька даже и не замечала этого, она рвалась всей душой на репетиции в другие мизансцены – с Вершининым (дядей Пашей), а маленький князь только путался под ногами.

Африканские блохи были неистребимы, чихать они хотели на любую дезинфекцию, можно сказать, они лакомились ею. Зимой блохи вели себя более-менее терпимо, а летом заедали до такой степени, что в особенно жаркие недели весь Морской корпус дневал в классах под сводами цитадели, а ночевал в крепостном рву, благо он был так широк и огромен, что места хватало всем тремстам двадцати кадетам и гардемаринам; во рву устанавливались и ночные дежурные посты, и всё прочее честь по чести, как в казарме. Летом дул знойный сирокко, и во рву, на глубине десяти – двенадцати метров, хоть как-то можно было спастись от его обжигающего дыхания. Марии очень нравилось само слово сирокко – ей слышалось в нем что-то мистическое, вечное, чувствовался какой-то странный нерв в самой его звукописи. Кстати говоря, ей здесь все нравилось: и море, и ветер, и горы, и пустыня за ними, и одинокие ели и сосны по обочинам белых известняковых дорог, и темные пятна дикого камня, и густейшие заросли фиолетовой с изморозью ежевики, необыкновенно крупной и сладкой, которую арабы почему-то не ели; и ухоженные долины, полные плодов, как плетеные корзины маленького бербера – торговца фруктами, которые привозил он на двух резвых толстобрюхих ослах, увешанных по бокам пузатыми длинными корзинами. Чего в них только не было: апельсины, мандарины, груши, яблоки, финики!

Маленький торговец, путь которого лежал сюда из Бизерты, сначала заезжал в нижний лагерь Сфаят, где жили семейно офицеры корпуса, расторговывался там насколько возможно, а затем поднимался к крепости к гардемаринам и кадетам. Хотя денежек у тех почти не водилось, маленький бербер обязательно поднимался к ним с остатками товара – здесь были у него свои, нефинансовые интересы.

Маленький бербер в малиновой феске, белой накидке и голубых шароварах обожал все военное и мечтал стать солдатом, а еще лучше военным моряком. Видно, бушевали в нем гены его предков, великих мореплавателей – карфагенян. Он с восторгом смотрел на марширующие роты корпуса и не раз спрашивал: нельзя ли и ему поступить в Морской корпус? Он даже был готов ради этого выучить русский язык…

Оставшиеся в корзинах фрукты он тем не менее не раздавал даром так нравившимся ему кадетам, а старался на что-нибудь выменять, особенно ценил оловянные пуговицы с якорями, погоны, нашивки, похоже, все это пользовалось большим спросом у его сверстников там, внизу, в Бизерте.

У Машеньки с маленьким, хитреньким бербером были свои особые отношения. Он довольно бойко говорил на колониальном французском, и это позволяло им болтать о том о сем. Обычно Машенька появлялась на площадке перед крепостью уже после того, как все возможные обменные операции были совершены, и ослы, лениво жующие черными губами, уже печально поглядывали на своего повелителя: дескать, пора домой! Машенька приходила всегда с биноклем: то он висел у нее на шее на кожаной тесемке в футляре, то она держала бинокль в руках, а на шее болтался один пустой, вкусно пахнущий кожей футляр. Она заговаривала с маленьким торговцем о чем взбредет в голову и то и дело поглядывала в бинокль. Скажет фразу и посмотрит в бинокль на горы, на море, на Бизерту. А маленький бербер так и вертит шеей, так и ловит каждое ее движение, пока наконец не сдастся и не попросит:

– Мадемуазель, можно я тоже посмотрю в бинокль?

– А чего в него смотреть? Ты ведь уже смотрел в прошлый раз, – равнодушно скажет актриса Маша.

– Я еще хочу! – облизнется маленький бербер и с трудом выдавит из себя: – Десять апельсинов, десять яблок, десять – всё!

– Ладно, пока, малыш! – скажет ему Машенька и потреплет мальчугана по смуглой щеке.

– Двадцать – всё! – прошепчет берберенок.

– Пока! Пока! – засмеется Машенька и сделает ему ручкой.

– Пятьдесят – всё! – с закипевшими в уголках черных глаз слезинками яростно воскликнет купец.

– Сто, – небрежно ответит Машенька и протянет ему бинокль. Рука ее повисает в воздухе, купец медлит с ответом… Тогда она поворачивается и уходит.

– Хорошо! Хорошо! – кричит ей вдогонку маленький бербер в малиновой феске, белой накидке и голубых шароварах. – Сто! Сто!

Сделка состоялась. Купец разглядывает в восемнадцатикратный морской бинокль свою любимую родину, а вся Машенькина рота угощается фруктами прямо из корзин – кто там их будет теперь считать, эти фрукты! Ах, как сладко в лютую жару очистить пахучую, маслянистую кожуру апельсина и вонзить молодые зубы в сочную, сладкую, освежающую мякоть!

Если смотреть в бинокль на улочки и закоулки нижнего лагеря Сфаят, то хорошо видны не то что серые дощатые бараки беженцев, а и каждая курица, купающаяся в пыли. Кур и гусей в Сфаяте великое множество, и это понятно: они и яйца, они и мясо, они и пух, и перо, да и ухода особого не требуют. Есть в Сфаяте и многочисленные вольеры с кроликами, и свои козы, и овцы, и коровы, еще бы – столько людей надо прокормить! Есть здесь и своя пошивочная мастерская, где шьют все – от формы для кадетов и гардемаринов до вечерних платьев для модниц Бизерты: наши русские дамы оказались замечательными рукодельницами, они и шили, и вышивали, и вязали самым чудесным образом. Была в Сфаяте и обувная мастерская, и прачечная при собственной бане, и переплетная мастерская, где переплетали старые книги и новые тетради для Морского корпуса, была и своя литография, в которой издавались, если можно сказать так громко, учебные курсы преподавателей Морского корпуса. Настоящих учебников не было и в помине, так что преподавателям пришлось написать по памяти и курсы русского языка, и литературы, и истории, и навигации, и баллистики, и высшей математики, и физики, и электротехники, и химии, и биологии, и многого другого. К счастью, уровень подготовки педагогов Морского корпуса был настолько высок, что их выученики потом блистали в лучших высших учебных заведениях Европы и Америки и многие стали со временем выдающимися инженерами, мореплавателями, архитекторами, как, например, маленький Тузенбах и прочая, и прочая… Еще в литографии печатался журнал "Бизертинский морской сборник" – отчет перед вечностью об их житье-бытье… Чего стоили одни названия его статей:

"Варфоломеевская ночь в Севастополе 23 февраля 1918 г. (Из воспоминаний очевидца.)"

"Морской центр в Сибири (1918—1919)".

"Краткая история о действиях Отдельного морского учебного батальона (армия адмирала Колчака, 1919 г.)".

"Нападение английских катеров на Кронштадт ночью 8 августа 1919 г."

"Страницы Русского флота (очерк о подводной лодке «Тюлень» белого Черноморского флота, октябрь 1918 – апрель 1920 гг.)".

"Каспийская военная флотилия в период Гражданской войны 1920—1921 года".

"На эскадре (сведения о личном составе, приказы, хроника событий)".

"Наблюдения над течением в Югорском Шаре и их обработка (июнь 1919 г., ледокол "Иван Сусанин")".

"Электромагнитный способ подъема затонувших судов"[43 - Названия статей цитируются по подлиннику.].

…и так далее. Только из одних этих названий понятно, что "Бизертинский морской сборник" был не просто хроникой жизни колонии (что ели, как спали, кто что сказал, какая была погода), но хроникой работы ума и души изгнанников, хроникой их служения русскому флоту в далекой и жаркой Тунизии. Редакция "Бизертинского морского сборника" помещалась на подводной лодке «Утка», а редактировал сборник ее командир капитан второго ранга Нестор Александрович Монастырев[44 - Н. А. Монастырев (1887—1957) за труды по истории был удостоен "Пальмовой ветви" Французской академии наук. Подводную лодку «Утка» он привел своим ходом из Севастополя в Константинополь, а затем и в Бизерту. Умер в Тунисе. Журнал "Бизертинский морской сборник" печатался в литографии крепости Джебель-Кебир и рассылался в семнадцать стран, кроме Туниса: в Германию, Францию, Турцию, Сербо-Хорватско-Словенское Королевство, Чехословакию, Англию, Финляндию, Бельгию, Польшу, Эстонию, Латвию, США, Японию, Египет, Дальневосточную Республику, в советскую Россию.].

В бумагах Марии Александровны и по сей день сохранился первый номер "Бизертинского морского сборника" с редакционным вступлением, которое все кадеты и гардемарины корпуса знали наизусть, как "Отче наш", потому что учили его на уроках русской истории; оно было написано на больших листах картона крупными буквами и висело в каждом классе:

"Смутное время погрузило нас в самую глубину национального позора, но мы твердо уверены, что спустя немного столь же высока будет волна национального подъема. Нам на долю выпали тяжкие испытания, но наш долг выдержать их с достоинством и из смутного времени вынести чистыми заветы Великого Петра и своих незабвенных учителей.

Ушаков, Сенявин, Лазарев, Нахимов, Бутаков, Макаров и Колчак – вправе требовать этого от нас, на чью долю выпадет тяжкая работа по созданию флота"[45 - Цитируется по подлиннику.].

Постановка пьесы "Три сестры" была приурочена ко дню Святителя Павла Исповедника – морскому празднику, который издавна почитался в русском флоте. По новому стилю праздник падал на 6 ноября, к этому дню и готовились. Ждали многих высоких гостей из Туниса, губернатора Бизерты и даже, по слухам, самого маршала Петена, еще недавнего главнокомандующего французской армией, прославленного на весь мир в битве с немцами героя Вердена[46 - Верден (Verdun) – город на северо-востоке Франции, на реке Мёз (Маас). С февраля по декабрь 1916 года здесь происходили кровопролитные бои между французскими и немецкими армиями. С обеих сторон было уничтожено по 350 тысяч человек. Верден не сдался, и это определило благополучие Франции на четверть века. Руководил обороной Вердена Анри Филипп Петен.]. Интересы Франции в Северной Африке были так велики, что пребывание в Тунисе с инспекционной поездкой столь знаменитого полководца никого не удивляло.