Прощеное воскресенье

– Побегли!

– А то шо бросимо?! – слышали за своими спинами Марыся и Александра.

Как-никак, а Александра была мастером спорта СССР, да и Марыся оказалась из резвых. Пока патрульные разбирались с привалившим добром, девушки успели оторваться от них метров на сто. Никогда в жизни Александра не бегала так быстро. Ветром пролетели они сквозные подъезды доходных домов, и вот уже перед глазами родной ультрамариновый заборчик, а патруля все нет… Куда ему бежать с такой добычей, какой смысл?

Через десять минут они уже пили чай у «старой» Наташи и рассказывали о пережитом со смехом.

– А ты угадала размеры? – спросила Александру Наташа.

– За тридцать шагов! – смеясь, отвечала пунцовая Александра. – Эта кофта на меня блеснула, как солнышко!

– Красивая, ничего не скажешь, – подытожила Наташа, – благородная, особенно вместе с блузкой и юбкой.

– А моей мамочке и нужна благородная! – с каким-то непонятным собеседницам вызовом в голосе почему-то сказала Александра. Она и сама не знала, почему так получилось, откуда вдруг поднялась из души эта постыдная нотка барской спеси?

V

Хотя от Праги до Москвы попечением Ираклия Соломоновича ехали в одном и том же литерном вагоне с проводниками, специально прикомандированными к их команде, в тепле и достатке, но добирались все-таки семь суток – вагон то и дело отцепляли от очередного состава, часами он стоял в тупиках, потом его куда-то волокли, как правило, на дрезине, и прицепляли к новому составу, притом не раньше, чем Ираклий Соломонович переговорит со станционным начальством, благо ему было чем побаловать их накануне Нового года. Не считая двух сержантов-проводников, в вагоне ехали Папиков, Наталья и Александра, Иван Иванович, Ираклий Соломонович и еще полковник и майор из штаба армии, оба совсем молодые и жизнерадостные, а все остальное пространство было забито вещами и продуктами. Славно ехали! И, главное, сдружились за эти семь суток, как за семь лет.

Самый большой багаж был у майора, самый маленький – у Ираклия Соломоновича, а уж он мог нахапать как никто из их компании.

– А кому мне везти? – вытирая лоб скомканным платочком, объяснил он Александре. – Я, Шура, один, везде все достану, если кому надо! – Голубые глазки Ираклия Соломоновича осветились неколебимой уверенностью в себе.

– А чего вы лоб вытираете? – спросила Александра то, о чем давно хотела спросить, да раньше не решалась, а теперь, за эти несколько дней, все они стали совсем свои. – Он у вас чистый.

– Лоб вытираю? Та полоса от фуражки получается – не люблю.

– А-а, но сейчас нет никакой полосы.

– Ну спасибо… Скоро в нашу больничку приедем, – задумчиво сказал Ираклий Соломонович. – Как они там?..

Александра промолчала, да и что она могла сказать.

Тут вагон подцепили и поволокли к новому составу.

Молодые майор и полковник на первых порах пытались ухаживать за Александрой, но заметивший это Ираклий Соломонович пошептался с ними, и те отстали – как ножом отрезало. Александра случайно услышала в чуть приоткрытую дверь купе эти его шептания:

– Та ее жених в Москве встречает, та он из вас двоих сделает четыре!

Александра посмеялась, что кто-то там будет ее встречать в Москве, а когда поезд наконец подошел к перрону Киевского вокзала, оказалось, что Ираклий Соломонович не зря пугал женихом.

Поезд прибыл в половине третьего дня, было еще светло.

– А я телеграммку из Лисок отбил. Сколько мы там стояли! Так что в случае чего не пугайтесь, – громко сказал Ираклий Соломонович, когда они все выстроились у окошек вагона, медленно наплывающего на перрон.

Их встречали. Без оркестра, но с цветами. Три белые хризантемы преподнес Александре подполковник медицинской службы, в котором она не сразу узнала Марка, сына больничной сестры-хозяйки Софьи Абрамовны (у нее-то он и срезал из комнатного горшка с цветами эти хризантемы, расцветшие как нельзя кстати). За минувшие годы Марк так возмужал, сделался таким статным, что вполне годился в завидные женихи.

С самого малого детства Александра не любила чуть горьковатый, земляной запах хризантем, она могла бы описать этот запах еще точней. Но Марк-то при чем? Он ведь дарил от чистого сердца, и Александра смяла и отбросила почти пришедшую ей на ум точную формулировку о запахе хризантем и об их японской и европейской символике…

VI

И кофта, и блузка, и юбка – все подошло маме! Александра боялась, что будет великовато, но всегда худенькая мама чуть-чуть пополнела за последние годы, и все пришлось ей впору. Первые минуты встречи они обнимались, целовались, плакали, гладили друг друга по плечам, потом всматривались друг в друга, вытирали слезы радости, беспричинно смеялись, привыкали, а потом все пошло как по маслу, будто и не было долгих лет разлуки. Родные на то и родные, что годы не властны над кровной близостью.

Их большая комната, пристроенная к кочегарке, мало чем изменилась; только толстая труба парового отопления теперь была выкрашена не в голубой, а в светло-кремовый цвет.

– Ремонт после Дня Победы делали, а мне трубу покрасили и не выселяют до сих пор, хотя я давно не дворник, – перехватив взгляд Александры, сказала мама. – Неплохой цвет, теплый. Мой руки, буду тебя кормить. Я еще вчера знала, что ты приедешь.

У мамы было первое дело: кто бы ни пришел, сразу кормить. Дочь вымыла руки из знакомого ей с детства, висевшего над ведром у двери маленького серого умывальника, может, алюминиевого, а может, из какого-то сплава, умывальника литра на два воды, с длинным металлическим соском, и села к столу, застеленному клеенкой в розоватую клетку.

– Ma, у тебя и клеенка новая!

– Новая. Надя подарила. Я мальчика ее нянчу, а она мне помогает и даже деньги дает, но я много не беру – на трамвай, на мыло, ну туда-сюда… Ты, Саша, моя кормилица, я ведь за тебя офицерский паек получаю. Так что живу кум королю и сват министру! Когда тебе присвоили звание и ты написала насчет пайка, Надя прочла мне твое письмо, и я сразу пошла, они мне не дали. Ну я Надежде проговорилась, так она такое подняла: «Я, тетя Аня, из горла у них выну!» – и вынула. Бой-баба! Помнишь, так говорили у нас в Николаеве? Хотя что я мелю, откуда ты можешь помнить? Это Маруся могла бы, – засмеялась мама. – Совсем я без тебя душой усохла. Садись к столу, супа налью. Перловый – ты в детстве любила.

– Я и сейчас люблю, мамочка! Даже не верится, что я дома!

Александра поела и вкусного маминого супа, и гречневой каши с пахучим жареным луком, выпила с мамой чая с сахарином и только потом начала вываливать добро из двух огромных брезентовых баулов – шофер госпитальной полуторки еле втащил их по одному в комнату. Мама ахала, охала, говорила, что теперь им «на три года хватит», а Александра тем временем извлекла самое главное: подарки для мамы.

– Теперь, мамочка, я закрою дверь, а ты примеряй наряд. Я отвернусь, а ты оденешься. Хлопнешь в ладоши, и будем смотреть, а пока молчи!

Анна Карповна переодевалась без восторгов и причитаний долго, тщательно. Сидевшая к ней спиной дочь разглядывала комнату: потемневший от времени ларь, в котором, наверное, и до сих пор хранились книги – слепки со многих душ замечательных людей; окошко в потолке, наглухо заметенное снегом. Надо завтра же с утра залезть на крышу и смести снег. Скоро Новый год, а в окошко хорошо видно небо. Вдруг будет звездное? Красота!

Наконец раздались три сухих хлопка в ладоши.

Переодетая в новый наряд Анна Карповна стояла в дальнем углу комнаты, куда почти не достигал желтоватый свет электрической лампочки, висевшей посередине потолка.

– Графиня, пройдитесь, вас не видно! – вставая с табуретки, весело скомандовала Александра. И мама двинулась к ней.

Тысячу раз слышала Александра, что «не одежда красит человека, а человек одежду». Однако сейчас, при виде переодетой мамы, она поняла, что это, увы, не совсем так, если человек умеет носить одежду… Ей навстречу двигалась совсем незнакомая, стройная женщина с осанкой, от которой прямо-таки веяло ненарочитой простотой, свободой, уверенностью в каждом своем шаге и жесте.

– Мамочка, да ты королева!

– Всего лишь графиня, мне чужого не надо, даже королевского. – Мама улыбнулась так светло, как в целом мире могла улыбаться только она одна. Лучезарно – другого слова у дочери не было. – И кофта отличная, и все прочее – спасибо! – Подойдя вплотную, мама поцеловала дочь в щеку.

– Это я в Праге на толкучке выменяла, а потом еле убежала от патруля – по офицерским сапожкам меня засекли, поняли, что я военная. Не догнали! Мы с Марысей дали такого деру, что ой-ё-ёй! Это девочка у нас работала, чешка, в посудомойке.

– Спасибо. – Мама села за стол напротив дочери. – Ну рассказывай потихоньку… Как получится, можно кусками. Какая теплая кофта, и цвет, и отделка подобраны не без благородства… Редкое сочетание цветов.

– Еще бы не теплая – настоящая ангора! А светло-серое и темно-фиолетовое действительно гармонируют. Я как издали увидела эту кофту в руках у торговки, так и кинулась в самую гущу!

Помолчали.

– Долго рассказывать, мамочка…

– А мы не спешим.

– И долго, и коротко. Я, как ты знаешь, была замужем, сейчас как бы вдова. Неродившийся ребенок так и не родился. Официально Адам пропал без вести, но попадание было прямое… Огромная бомба. Аяне верю… Наши фотографии прилипли по краям воронки. Когда он отходил от меня, у него в руках была пачка наших фотографий… Кое-что я тебе посылала. Это главное, все остальное – детали… А потом пустота. Штурмовой батальон морской пехоты, из боя в бой… Много очень хороших людей, мамочка… кто-то погиб, кто-то остался где-то… У меня был комбат Ванечка, Иван Иванович, мой ровесник, настоящий отец-командир, его разжаловали, после того как мы взяли Севастополь, из майора в младшие лейтенанты… Что-то не то сказал какому-то московскому хорьку-генералу, который прибыл с проверкой… И наш комбат чуть не застрелился, спасибо, я вовремя вышла на балкон – сердце чуяло. Мы разместились там в гостинице, в которой останавливался Чехов… Потом Сандомирский плацдарм, госпиталь, работа с Лапиковым.

– А что это за плацдарм? У нас особо не распространялись, хотя я по радио что-то слышала.