A. П. Чехов и русская интеллигенция

A. П. Чехов и русская интеллигенция
Вацлав Вацлавович Воровский

«Если Гаршину и Надсону приходилось жить и работать в обстановке, доведшей одного до крайнего пессимизма и преждевременной смерти, другого до умопомешательства и самоубийства, то в эпоху Чехова эта обстановка стала еще пошлей, еще гаже…»

Вацлав Воровский

A. П. Чехов и русская интеллигенция

Если Гаршину и Надсону приходилось жить и работать в обстановке, доведшей одного до крайнего пессимизма и преждевременной смерти, другого до умопомешательства и самоубийства, то в эпоху Чехова эта обстановка стала еще пошлей, еще гаже.

Общественная атмосфера, в которой складывалось миросозерцание Чехова и рос его талант, ярко обрисована Гаршиным в письме к Латкину (декабрь 1883 г.): «Собралось на именины, человек пятнадцать молодых учителей, адъюнктов, лаборантов и прочей ученой братии. Нехорошее я вынес впечатление. Разговоры об единицах, решении геометрических курьезов, разговоры о трихлорметилбензоломилоидном окисле какой-то чертовщины – это часть первая. Гнуснейшие в полном смысле слова анекдоты, соединение ужасной чепухи с бесцельной и неостроумной похабщиной (какая-то турецкая или ташкентская) – это второе. Основательная выпивка – третье. И больше ничего. Ни одного не только разумного, но хоть сколько-нибудь интересного слова. Право, какое-то одичание».

Здесь даны уже и Ионыч, и Человек в футляре, и все прочие герои «проклятого поколения». Не удивительно, что, выросши в этой среде, Чехов сделал ее главным объектом своего творчества. Не удивительно, что он сам многое перенял от нее: ее пессимизм, политический индиферентизм, наконец, даже некоторую нежность к ней.

Пессимизм и апатия – вот основная психологическая черта героев чеховских драм. «С тяжелой головой, с ленивой душой, утомленный, надорванный, надломленный, без веры, без любви, без цели, как тень, слоняюсь я среди людей и не знаю, кто я, зачем живу, чего хочу?» (Иванов).

«Ничего я не хочу, ничего мне не нужно, никого я не люблю» (Астров).

«Отчего мы, едва начавши жить, становимся скучны, стары, неинтересны, ленивы, равнодушны, бесполезны, несчастны?» (Андрей Прозоров).

И таких признаний можно набрать сколько угодно. Чеховская интеллигенция – типично вырождающаяся как самостоятельный общественный слой. Ее горести и ее неприспособленность – только субъективное выражение объективного процесса: открытого расслоения интеллигенции по классам современного буржуазного общества. Нельзя отрицать, что Чехов при всем своем критическом отношении питал некоторую симпатию к этой интеллигенции. Ему было жаль ее. Ему было жаль этой доброй, чуткой, отзывчивой на человеческие страдания и горести, этой «единственной» русской интеллигенции. Ему хотелось бы, чтобы она сохранилась – не такой слабой, безвольной, а прежней, живой и деятельной.

Чехов видел ее упадок, но не понимал его объективного, исторического значения. Подобно самой интеллигенции, он готов был объяснить его исключительно тяжелыми внешними условиями. Последующие годы – период подъема – показали, насколько он заблуждался. Интеллигенция не могла уже вернуться к прежнему положению идеолога народных масс. Она могла только эволюционировать в сторону буржуазного самоопределения, что она и сделала под знаком кадетизма.

Но если Чехов разделял с этой интеллигенцией некоторые упадочные, психологические черты ее, все же он как даровитый художник, а это значит, как человек, способный видеть, чувствовать и прозревать многое, недоступное средним людям, стоял на десять голов выше ее.

Не говоря уже о том, что он хорошо знал общественную ценность этой ни на что не способной интеллигенции, умевшей только ныть и любоваться своими страдальческими позами, – он в последние годы своей жизни и творчества прозрел надвигающееся новое. Не в словах Тузенбаха и Вершинина о том, что «через двести – триста лет жизнь на земле будет прекрасна», следует искать пророчества новых времен, а в тех робких, полууродливых еще, совсем новых для самого Чехова типах, которые он рискнул вывести в своих последних трудах. Например, «вечный студент» и Аня в «Вишневом саде».

В первый и последний раз – ибо скоро пришла смерть – промелькнули перед Чеховым эти новые люди. Но они промелькнули не бесследно. Лет пять – десять перед тем он, быть может, прошел бы мимо, не замечая их; наверное, прошел бы мимо, да и проходил, ибо такие ищущие и рвущиеся типы были и тогда, но они не укладывались в рамки его мышления, они были для него «иррациональными» величинами. Но теперь, накануне громадных событий, что-то новое открылось в мозгу бытописца «лишних людей», открылся какой-то новый уголок, и он вдруг постиг всю важность и все значение для грядущего этих новых людей. Представить себе ясно, конкретно это грядущее и роль этих людей он не мог – ему мешало все его прошлое. И он дал только неуверенные, робкие контуры, дал их дрожащей рукой, но дал потому, что верил в их реальность.

«Если у вас есть ключи от хозяйства, то бросьте их в колодец и уходите. Будьте свободны, как ветер». Вот та общая, смутная, но уже понятная, уже жизненная формула новых задач, которую дает Чехов в своей лебединой песне устами Трофимова: «Будьте свободны, как ветер». А в логической последовательности это значит: будьте свободны от мещанства буржуазного строя, будьте свободны от веры в идеологию этого строя, ищите свободно ту стихию, в которой и с которой вы сможете жить и развиваться свободно, «как птица».