Жесть. Триллер

Жесть. Триллер
Вадим Голубев

В триллере «Жесть» есть все, присущее этому жанру: леденящая кровь жестокость, предательство близких, продажность, власть имущих. Однако есть в нем и юмор, и романтическая любовь, и всепоглощающая страсть. Книга будет еще долго актуальной, хотя изощренность бандитов стала куда круче, а некоторые чиновники, уже с пренебрежением отталкивая портфель с миллионом долларов, возмущенно вопрошают: «Что вы мне всякую мелочь несете?»

Жесть

Триллер

Вадим Голубев

© Вадим Голубев, 2018

ISBN 978-5-4490-8253-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Москва спала тяжелым предрассветным сном. Зарядивший с вечера дождь загнал бомжей в их убежище – предназначенный к сносу дом на Каланчёвке. На этот неказистых двухэтажный клоповник городские власти давно точили зубы. Наконец, поднатужились, переселили жильцов коммуналок с верхних этажей и конторы из подвала. А денег на снос не оказалось. Перенесли работы на следующий год, да так о доме и забыли. Вот, и стоял он несколько лет с заколоченными фанерой дверями и окнами. С некоторых пор сухой подвал дома облюбовали под ночлег тершиеся на площади Трех вокзалов бродяги. Нашедшиеся среди них умельцы подключили воду и свет, невидимый с улицы. Наладили канализацию и отопление. Много всякого люда перебывало в этом подвале. Кто-то кантовался там ночь, кто-то – несколько месяцев. Кто-то из постоянных обитателей пропадал на год-два и снова возвращался. Кто-то не возвращался никогда. Лишь молва доносила вести о них: та умерла от сифилиса в мордовских лагерях, этого завалило в медном руднике на озере Балхаш, тот с переломанным позвоночником догнивает на койке в интернате в Псковской области.

Смрадно было в подвале. Пахло перегаром, немытыми телами под грязной одеждой, женскими выделениями, отвыкшими от зубных щеток ртами, бздёхом. Над спавшими вповалку бомжами висел храп, скрежет зубов, вызванный глистами, навеянные кошмарами вскрики. Кому-то приснилось, что в белоснежной тундре настигают его лютые, клыкастые овчарки. Кому-то, что висит он на вагонной подножке летящего по сибирской тайге экспресса, а чья-то неумолимая нога бьет по голове и рукам, сталкивает под стучащие колеса. Кому-то, что отыскал ее зараженный гонореей клиент и теперь отпиливает ножом сморщенную, подточенную раком грудь.

Внезапно яркий свет чиркнул спящих по глазам, начал выдирать их из забытья.

– Подъем! – рявкнули на весь подвал. – Подъем! Подъем!

Открывавшие глаза, трясшие со сна головами бомжи возвращались в подвальную действительность. Свет в подвале был включен, у дверей и над бомжами стояли менты. Кое-кто из них поигрывал пистолетами. Лежавший ближе всех к потайному лаз бомж тихонько подкатился к прикрытой фанерой двери, рывком открыл ее.

– Здорово, земляк! – гаркнули ему из лаза разбитные менты-сержанты.

«Земляк» поднялся, понуро поплелся к стене, вдоль которой расставляли с поднятыми вверх руками бродяг.

– Кобыла нас сдала! – зашептала «земляку» стоявшая рядом с ним бомжиха. – Она срок отмотала, вернулась в Москву. Дочь ее на порог не пустила! Бывшие подруги – директрисы магазинов отвернулись. За московскую прописку нас сдала, сука!

– Разговорчики! – прикрикнул на бродяг старшина.

Бомжей обыскивали и по одному выводили на улицу, где ждали «воронки».

– А ты чего прячешься?! Выходи! – заметил старшина в темном простенке между радиаторами щупленькую фигурку. – На выход! Я кому сказал?!

Фигура оставалась неподвижной.

– Что у вас, старшина? – подбежал бойкий молоденький лейтенант, недавний выпускник колледжа МВД.

– Да, вот, товарищ лейтенант, оказывает неповиновение. На приказ выйти не реагирует! – внезапно осипшим голосом доложил служивый.

– Что за человек? – бормотнул лейтенант.

– Это – жесть! – ответили ему гнусавым голосом.

– Но-но! За дурацкие шуточки и дубинкой по хребту огрести можно! – обернулся к бродягам офицер.

– Кликуха у него такая, погоняло! – загалдели бомжи. – Да вы не бойтесь, гражданин лейтенант! Подойдите! Он – тихий!

– Эй, друг! – притворно бодрым голосом позвал офицер и осторожно приблизился к простенку.

За спиной лейтенанта фыркали от смеха бомжи. Рассвирепевший мент резко шагнул вперед, вцепился человеку в волосы и рванул на себя. Волосы вместе с кожей с треском рассыпались в тлен в его руке. Лейтенант выхватил фонарик, направил луч в лицо незнакомца и отшатнулся. Перед ним стояла, щерясь черными зубами, мумия.

И давно эт-та жесть стоит? – спросил, подавив приступ рвоты, лейтенант.

– Да годика, этак, два, – ответили старожилы.

– Как же вы запах от него терпели?

– Сначала шибко пованивал. А потом, как ссохся, – вроде ничего. Принюхались! Куда нас теперь, командир?

– Как всегда – в транспортную, на Курский. – Там: кого —в приемник-распределитель, кого – куда». Давай веселей! Нам еще этого красавца приходовать и вывозить! – кивнул на мумию лейтенант.

***

В отделении транспортной милиции на Курском вокзале никто из бомжей не мог припомнить: когда и при каких обстоятельствах попал в домик на Каланчёвке гражданин без определенного места жительства по кличке Жесть. Никто не помнил при каких обстоятельствах он умер или погиб. Каждый из опрошенных отвечал, что, когда он попал на хату, тело уже находилось там. Никто не знал подлинного имени покойника, так как у каждого из них самих было по пять-шесть имен. Не смогли установить личность покойного и на Петровке-38. Тело, извлеченное из привычных условий, начало на глазах разлагаться. Снять отпечатки пальцев не удалось – кожа разваливалась от прикосновения. Судебно-медицинская экспертиза сумела лишь установить, что тело принадлежит мужчине сорока-пятидесяти лет. Установили множество сросшихся и не сросшихся переломов костей и ребер, трещину в затылочной кости. Однако никто не мог дать ответ, что явилось причиной смерти. Восстанавливать облик по костям черепа было дорого, да и никто не хотел возиться с безвестным бомжом. Мумию поместили под вакуумный колпак в спецморге и ждали: когда истекут сроки закрытия возбужденного, в соответствии с законом, уголовного дела. Никому даже в голову не пришло, что почерневшая мумия с оскаленными некомплектными зубами была когда-то телом крупного министерского чиновника Вадима Александровича Муромцева.

2

Муромцев пережил несколько исторических эпох, выпавших на долю его страны. Первые годы жизни маленького Вадика прошли в сталинский век «покорности и страха». Тогда еще ребенок не понимал, почему ближе к ночи родители становятся все беспокойнее. Мальчик, случалось, просыпался среди ночи от какого-то и шума в соседних квартирах. Он видел встревоженную мать, прижавшуюся ухом к входной двери и отца, торопливо рвавшего какие-то бумажки. Лишь позже Муромцев узнал, что родители каждую ночь ждали ареста за связь с его дедом – репрессированным адмиралом. Деда – Николая Александровича забирали дважды. Первый раз – незадолго до начала Великой Отечественной войны. Тогда его, только что вступившего в командование эскадрой, вызвали в контрразведку Тихоокеанского флота. Предложили объяснить: почему из пятнадцати наград и поощрений по службе представление к тринадцати подписано разоблаченными и расстрелянными врагами народа. А чтобы легче думалось над объяснениями препроводили в камеру. Сначала в ней, потом в колымских лагерях думал Муромцев-старший. Потом была война и штрафбат на Карельском перешейке, атака и полгода в госпитале. Оттуда Николай Александрович написал личное письмо Сталину. В нем матрос Муромцев доказывал, что если в чем-то и виноват, то смыл свою вину перед Родиной и товарищем Сталиным кровью. Неизвестно: читал ли это письмо вождь. Только вдруг забегали врачи, перевели Николая Александровича в отделение для старших офицеров. Когда же пришла пора выписываться Муромцева ждал мундир с контр-адмиральскими погонами, поблескивавшими на нем орденами «Красной Звезды» и «Знак Почета», сорванными при аресте. Кончил войну Николай Александрович вице-адмиралом, полным кавалером орденов Ушакова и Нахимова. После войны попал на Черноморский флот, в Севастополь. Ждал третьей звезды на адмиральские погоны, связывая это событие с приездом в город-герой Сталина. Не дождался! Спущенный на воду в присутствии Отца Народов красавец линкор опрокинулся, сойдя со стапеля, увлек с собой в морскую пучину тысячу душ команды. Муромцева-старшего «взяли» там же, у стапеля. Вплоть до смерти генералиссимуса гнил Николай Александрович вместе с рядом чинов из военно-морского ведомства во Внутренней тюрьме на Лубянке.

Все это Вадик узнал, когда давно отгремели похоронные марши, звуки траурного салюта, заунывно отгудели заводы и фабрики. Дед был выпущен из тюрьмы, восстановлен в правах и звании, отправлен на пенсию. Да и сам Вадик, когда узнал эту историю, дорос до десятого класса. В ту же пору маленький Муромцев не понимал поведения родителей. Не понимал он: почему в одну из майских лунных ночей куда-то в сопровождении рослых молодых людей в широкополых шляпах вдруг уехал инженер-полковник Александрин. Вадик привык, что жившие в доме офицеры строго соблюдали форму. Тогда же дедушка Александрин почему-то был в кителе без погон и полосатых пижамных брюках.

– На рыбалку дедушка Александрин поехал, на рыбалку, – почему-то с облегчением говорили родители, возвращая мальчика в кроватку, из которой он выбрался разбуженный шумом.

– Почему он без удочек? – бормотал ребенок, засыпая.

Нелегко сложилась судьба у Муромцева-среднего. С арестом отца рухнули мечты о поступлении в военно-морское училище. Не удалось доучиться в школе №1, где обучались дети городской элиты. На следующий день после ареста Николая Александровича явился участковый с милиционерами. Он дал Муромцевым час на сборы. Служаки покидали их скарб в телегу и отвезли жену адмирала Екатерину Сергеевну с двумя сыновьями на окраину города. Там на берегу залива стояли теплушки, где жили разные люди: ожидавшие своей участи семьи репрессированных, рыбаки и портовые грузчики, работяги с завода «Металлист», воры, перекупщики краденного, проститутки.

– Я у вашего мужа служил, когда он крейсером «Войков» командовал. Сильный был командир! – сказал уже у вагончиков Екатерине Сергеевне участковый. – Думаю, что разберутся и отпустят. А пока у меня распоряжение горисполкома выселить вашу семью в двадцать четыре часа.

Доучивался Александр Муромцев в школе рабочей молодежи, мантуля подсобником на стройке. По весне ушел на путину добывать лосося. Вернулся, а тут война! В находившемся в двенадцати тысячах километров от фронта Владивостоке призывные комиссии работали спокойно, неторопливо. Без спешки и суеты он определяли: кому служить на Балтике, Черном и Баренцевом морях, кому – на Тихом океане. Кто будет отправлен в сухопутные и воздушные части. Кому сразу отправиться на фронт, кому ждать в резервных полках. Александр попросил направить его на корабли Балтийского или Черноморского флота. Сидевший рядом с военкомом человек в сиреневой гимнастерке, зашептал, но так, что всем было слышно:

– Сын изменника Родины, осужденного по статье пятьдесят восемь, части первая и вторая. Может быть использован только в береговых частях!

Почти всю войну Муромцев-средний копал котлованы для береговых батарей, заливал их бетоном, нес караульную службу. В сорок четвертом Александра вызвали в политотдел Амурской флотилии.

– В связи с вновь открывшимися обстоятельствами вам разрешается поступить в военно-инженерное училище. Подавайте рапорт о зачислении! – сказали ему.

В только что освобожденном от блокады Ленинграде Александр встретился с только что освобожденным отцом. К кораблям молодого человека не допустили. Учили проектированию и строительству различных береговых объектов для нужд флота. Были позже салют победы, встреча в увольнительной со студенткой университета, любовь, свадьба, рождение маленького Вадика, серебряные лейтенантские погоны служба в инженерном управлении. После второго ареста Николая Александровича Муромцева-среднего перевели на службу в Таллин. Там и дождалась семья «хрущевской оттепели».

Старику Муромцеву дали как обиженному квартиру в Москве, неподалеку от станции метро «Арбатская». Разрешили приобрести в распределителе мебель и утварь. Здесь он нашел кое-что из хапнутого им в Германии после войны и конфискованного после ареста. Купившие эти вещи гэбэшники сами теперь сидели за нарушение социалистической законности.

Не смотря на две отсидки, Николай Александрович до конца своих дней оставался убежденным сталинистом.