Сновидения

– Ага, – кивнул Коля и торопливо достал из портфеля тетрадку с домашним заданием по математике.

С тех пор так и повелось: он исправно решал за Димку уравнения и задачки, а тот не давал его никому в обиду. И все равно, каждый раз, когда Димка приближался к нему, Коля чувствовал внезапную слабость и тошноту под ложечкой, и казался самому себе жалким и маленьким, хотя Димка был на целую голову ниже. Коля был готов выполнить любое указание своего плюгавого повелителя. Он до того боялся, что его снова изобьют и плюнут ему в лицо, что даже не мог ненавидеть Димку. Это состояние было мучительно, но непреодолимо, и продолжалось до восьмого класса, когда Димка ушел из школы в училище.

Чем обернулись для него те годы постоянного унижения? Говорят, что детская память забывчива и всепрощающа. Может быть, и так. Николай не таил в душе зла ни на Димку, ни на прочих своих былых обидчиков. Но он с горечью сознавал, что именно тогда он научился смиряться перед более сильным и улыбаться, когда его обижают. У него не хватало мужества восстать против духовной тирании Димки, он лишь тешил себя надеждой, что это скоро кончится, и терпел. Но это не кончилось и после того, как не стало Димки. Просто его место заняли другие люди. Везде, где бы Николай потом ни был, находились желающие подчинить его своей воле. А он, наученный горьким опытом, знал, что проще будет уступить. И уступал. Сначала незаметно, затем все более откровенно, пока с ним совсем не переставали считаться, воспринимая чуть ли не как самый подходящий объект для разного рода притязаний. Ему же это было почти безразлично. До того дня, когда он встретил Ирину. Тогда он будто начал возрождаться и с некоторым даже удивлением чувствовал, как в нем сквозь пласты былой апатии пробиваются ростки уверенности в себе, в своих силах и в своем праве никого и ничего не бояться.

Они познакомились на первом курсе университета, на сельхозработах. До совхоза, на полях которого студентам предстояло работать целый месяц, пришлось добираться сначала полсуток на поезде, потом еще несколько часов на автобусах. В поезде ехали в общем вагоне, набилось в него столько, что не повернуться, но было весело. Пели под гитару, всю ночь не спали. Чем дальше от города, тем сильнее дух романтики кружил им головы.

Совхоз затерялся в глухомани, вокруг на десятки километров только тайга, непроходимые буреломы и топкие болота. Лишь тонкая нитка грунтовой дороги связывала его с остальным миром. По ней один раз в день курсировал маленький тряский автобус, но и он часто ломался, и тогда всякая связь обрывалась. Из примет цивилизации в деревеньке имелись магазинчик, почта-телеграф в покосившейся избе и клуб с кинозалом на двести мест. Одиннадцать месяцев в году клуб пустовал, с приездом студентов в нем каждый вечер устраивали танцы. Раз в неделю кинопередвижка привозила новый фильм. Этим и ограничивался нехитрый набор развлечений. Все остальное время трудились, кроме воскресных дней, когда студенты старались отоспаться и отмыться за всю неделю. Из городской дали сельская жизнь виделась им в несколько ином свете.

Романтический угар вскоре прошел, зато остались тяжелые мешки с картошкой, скрипучая пыль на зубах под палящим солнцем, липкая грязь на поле после дождя, общие отхожие места, неотапливаемые бараки, продуваемые по утрам ледяными сквозняками, а хуже всего – постоянное чувство голода, особенно по ночам. Голодные спазмы терзали желудок, привыкший к обильной и регулярной пище, и Николай, лежа в темноте под одеялом, часто беззвучно плакал, вспоминая мамины пирожки. Уже через неделю его пухлые щеки обвисли складочками, он перестал бриться и даже умываться, и начал походить на бродягу из любимого маминого индийского фильма с Раджем Капуром в главной роли.

В один из вечеров Николай сидел на берегу быстрой речушки, протекавшей неподалеку от их студенческого лагеря, и обдумывал план побега. Он знал, что его могут исключить из университета, но уже не боялся этого. Смеркалось. Он бросал камешки в воду, наблюдая, как они, булькая, тонут, и не заметил тихо подошедшую к нему девушку. У нее были длинные черные косы, удлиненный овал лица и светлые глаза. Но все это Николай рассмотрел позже, а тогда он только нахмурился, недовольный тем, что нарушили его одиночество, и отвернулся.

– Я не помешаю тебе? – спросила девушка. – А то мне одной страшно.

Ее откровенность обезоружила Николая, и он даже подвинулся, освобождая девушке место на бревне, на котором до этого сидел. Она присела рядом. Они долго молчали. Шумел в кустарнике поднявшийся на закате ветерок, в небе светил месяц, и Николай впервые за последние дни чувствовал себя спокойно. Он с удивлением отметил это и спросил:

– Что, тебя тоже допекли?

– Нет, – ответила она и улыбнулась. – Просто ты выглядел таким несчастным, что мне стало жалко тебя. Ведь сейчас тебе уже не так грустно, правда? Ну, скажи мне, о чем ты думал?

Николай хотел было обидеться на «жалко», но почему-то передумал. У девушки оказался мягкий грудной голос, который было приятно слушать, независимо от того, что она говорила. Внезапно он почувствовал к ней необъяснимое доверие и рассказал о предполагаемом побеге.

– Это потому, что ты всегда один, в голову тебе и лезут всякие плохие мысли, – выслушав его, сказала девушка. – От одиночества люди даже сходят с ума. Подружись с ребятами.

– Они не уважают меня, – признался Николай ей в том, что никогда бы не открыл никому другому. Студенты дразнили его «маменькиным сынком» и не признавали за равного. Это началось с первых же дней.

– Ты сам избегаешь всех, – мягко укорила его собеседница. – Почему они должны уважать тебя, а ты их нет? Протяни руку первый, и ты увидишь – ее пожмут.

В этой маленькой девушке жила большая сила убеждения. Вскоре, не повысив ни разу голоса и не переставая улыбаться, она сумела уверить Николая, что виноват в своем отчуждении он один. И, странно, ему стало не так грустно, как могло быть, если бы он дошел до понимания этого сам. Он только слушал, соглашался со всем и радовался, непонятно чему – то ли теплому вечеру, то ли звездному небу, то ли ее голосу, от которого тревожно и томительно замирало его сердце.

Когда в тот вечер они расстались, Николай вернулся в барак, примиренный с действительностью и с надеждой увидеть ее утром. Он еще долго лежал на своем жестком деревянном топчане, вспоминая ее глаза, жесты, походку, и его даже не мучил голод.

Они начали встречаться, по вечерам, после работы. Студенты быстро узнали об этом, в лагере каждый был на виду. Однажды в поле, когда бригада, в которой работал Николай, загрузила машину мешками с картошкой и перекуривала в ожидании следующей, к нему подошел незнакомый долговязый парень, старшекурсник. И так, чтобы все слышали, предупредил:

– Эй, тюха-матюха, оставь в покое Иринку. Не для тебя она.

Николай видел, что все вокруг оставили свои дела и смотрят только на него, многие посмеиваются. Он был уверен, что ни к кому другому этот рослый парень не подошел бы так запросто со своим наглым требованием. И опять едва не стушевался. Но подумал, что если сейчас уступит, то уже не сможет встречаться с Ириной. И впервые не дрогнул.

– А что, для тебя? – спросил он и сжал кулаки.

Когда Николай выпрямился и встал рядом, они оказались одинакового роста, и Николай даже шире в плечах. Старшекурсник не ожидал от него такой смелости и растерялся.

– Смотри, я тебя предупредил, – сказал он, криво усмехаясь, и отошел.

У Николая сразу ослабли колени, и он опустился на землю. Незаметно огляделся. Уже никто не смеялся. И он понял, что победил.

С того дня его перестали называть «маменькиным сынком». Студенты уже успели полюбить Ирину за ее добрый спокойный нрав, и теперь частичка этой любви досталась и на долю Николая. Стена пренебрежения, отделявшая его прежде от всех, рухнула, и он даже не заметил, как промелькнули последующие дни, и пришло время возвращаться в город.

Теперь Николай нуждался в Ирине так же, как до этого в маме. Он просыпался с мыслью, что вскоре увидит ее, будет с ней разговаривать, держать за руку, ощущать тепло ее губ и прохладу рук. Он так по утрам торопился в университет, что дожевывал свой завтрак уже на бегу, и мама не могла нарадоваться на его необыкновенное прилежание. Если бы она узнала, что им действительно владеет страсть, но не к учебе, а к Ирине, она бы, наверное, разочаровалась в своей проницательности. Мама считала своего Коленьку еще ребенком, а они с Ириной мечтали о том времени, когда у них появятся свои дети. Это должно было случиться после того, как они получат дипломы. Так хотела Ирина, а Николай не спорил. Он старательно грыз гранит науки, заполняя томительное ожидание встреч с нею зубрежкой. Ему казалось, что такая жизнь – это и есть счастье, и оно уже навсегда…

Внезапно Ирина перестала улыбаться. Если бы Николай не был ослеплен своей любовью, он бы уже давно заметил неладное в ее поведении. Она все чаще пропускала занятия, ссылаясь на различные причины, на лекциях порой так засматривалась в окно, что не слышала, как он ее окликал, а когда поворачивалась к нему, то взгляд у нее был блуждающий и рассеянный. Но ничего этого Николай будто не видел, пока однажды Ирина не сказала ему:

– Знаешь, я, наверное, заберу документы из университета.

– Почему? – ошарашенно посмотрел на нее Николай, не поняв. Впрочем, давно уже перестал понимать, принимал ее такой, какая она есть, со всеми ее причудами.

– Ошиблась, – ответила она. Отвела глаза и договорила: – И в выборе профессии ошиблась, и в тебе, Коля, тоже…

Вскоре Ирина действительно бросила университет. Напрасно Николай ходил к ней домой, уговаривал, клялся в вечной любви, даже плакал – ничто не помогло. Ирина казалась чужой, будто ничего между ними и не было в прошлом, не таком уж далеком.

Тогда цвел май, и все однокурсники словно сошли с ума – ходили парами и говорили только о любви. А Николаю было очень плохо. Он уже отвык от одиночества, а в те дни оказался до ужаса одинок. Николай подумывал даже, не бросить ли ему все и не уехать ли куда-нибудь на крайний север, подсобным рабочим в геологическую экспедицию. Но не хватило решимости оставить маму одну. А, может быть, и не маму, а тот обжитой мирок, который она создала для него, и где было тепло, уютно и без тревог.

Приближалась пора экзаменов. И Николай, никуда так и не уехав, заставил себя забыть о Ирине. Но теперь его уделом стали хмурые утра и безрадостные дни.

Тогда, по ночам, мучимый бессонницей, он мечтал о том времени, когда закончит университет и начнет работать. Слово «работа» уже давно не пугало его, как и соседский пес Филька, сильно постаревший и облысевший. Теперь Филька не мог даже спуститься по лестнице во двор, и его выносили на руках хозяева. Пес лежал около песочницы, опустив поседевшую морду между передних лап, смотрел на прохожих невидящими слезящимися глазами и вяло стучал хвостом по земле, когда кто-нибудь проходил рядом – так, на всякий случай, чтобы его не обидели. Почему-то в таком поведении пса Николай в минуты душевного смятения находил сходство с собой и чувствовал стыд. Поэтому, когда Филька, наконец, издох, он поначалу воспринял это даже с облегчением. Но затем загрустил. Со смертью пса оборвалась последняя нить, связывавшая его с Ириной. В прежние дни ей нравилось, встретив собаку во дворе, гладить его по мягкой шерстке, а та неожиданно охотно позволяла столь вольное обращение с собой, замирая под ее ласковой рукой и блаженно виляя коротким лохматым хвостом. Ирина ушла. Пес умер. Николай остался совсем один. Теперь у него была надежда только на будущее. Николая снедало желание, чтобы однажды Ирина увидела построенный по его проекту дом, а лучше дворец или даже город, и поняла, кого она отвергла, и пожалела об этом…

Рядом с ним пронзительно затренькал звонок. Николай вздрогнул и очнулся от своих раздумий. Светофор подмигивал ему красным глазом. Замечтавшись, он едва не попал под трамвай. Воинственно позвякивая на стыках рельс, тот свернул за угол дома, в котором жила Ирина.

Это было неожиданно и в то же время ожидаемо. Он шел, казалось, куда глаза глядят, а ноги сами привели его к дому, который он всегда старательно обходил стороной. Возможно, это была обычная случайность. Для Николая это было не важно. После многих лет разлуки он вдруг снова захотел увидеть Ирину. Говоря по правде, он хотел встретиться с ней все эти годы, но скрывал это от самого себя. Возможно, он и сейчас прошел бы мимо, будь это другой день. Но сегодня все прежние понятия Николая о жизни, как языческие идолы, были повергнуты в прах, и он мог себе позволить совершить любое безрассудство, на которое едва ли бы осмелился еще вчера.

Окно ее комнаты на втором этаже освещалось изнутри светом настольной лампы. Значит, Ирина была дома, потому что кроме нее едва ли бы кто включил лампу в полдень, даже по-зимнему сумрачный. Она не выносила теней и полумрака.

Глядя на ее окно, Николай вспомнил, что в прежние годы у нее была привычка смотреть из комнаты на уличных прохожих и отгадывать, кто они, чем занимаются и куда спешат. Ее предположения поражали своей фантастичностью, но она обижалась на Николая, когда тот почему-либо не соглашался с ее выводами, предлагая свои, неизменно прозаические, варианты. Ирина мнила себя Шерлоком Холмсом в юбке, а его называла доктором Ватсоном, не способным на элементарный полет фантазии. А иногда она была доктором Джекилом, а он – мистером Хайдом, и каждый выносил незнакомым им прохожим приговор, исходя из своей светлой или темной сущности.

Но сейчас Ирины в окне не было. Возможно, с годами она избавилась от своей привычки, подумал Николай, и ему почему-то стало грустно. Он опасался, что Ирина изменилась настолько, что равнодушно закроет перед ним дверь.

Перед самым подъездом Николай чуть было не повернул обратно. Затем долго топтался на этаже, собираясь с духом. Наконец нажал кнопку звонка. Дверь открыла Ирина.

– Это ты, – произнесла она так, словно они расстались только вчера. Ни удивления, ни вопроса, даже в глазах. – Проходи.

Николай хотел было что-то сказать, но горло словно перехватила невидимая рука, сжала и лишила дара речи. Не то что говорить, но даже дышать ему удавалось с трудом. Он вошел. Снял пальто, ботинки. Вслед за Ириной прошел в комнату, которая разительно отличалась от его собственной. И прежде всего тем, что в ней не было опрятности, привычной ему. У окна стоял мольберт с начатым наброском картины, карандаши были разбросаны по столу, некоторые упали на пол. На диване лежала забытая книга. Многочисленные рисунки и фотографии прикрепили к обоям обычными кнопками, вместо того, чтобы поместить их в рамочки. Но даже не это было главное. Возможно, разгадка крылась в том, что Ирина, несмотря на годы разлуки, оставалась для него близкой, а эта комната была чужой, потому что кроме Ирины в ней жил еще один человек, ее муж. Сейчас его не было, однако витал его дух, пусть незримый, но очень неприятный.

Ирина присела в кресло, и Николай отметил, что она располнела за эти годы. Но по-прежнему была привлекательна, особенно в домашнем халатике…

Проследив за его взглядом, Ирина поправила полу халата, прикрыв ноги, и спросила:

– Что у тебя произошло?

Голос у нее остался прежний, точно проникающий в душу, расслабляющий ее своим ласковым прикосновением. Против этой ласки невозможно было устоять. И, как когда-то при первой их встрече, Николай рассказал ей обо всем: и о своих сновидениях, и о чужом проекте, который он должен был испортить, и о Кныше с коллегами по работе.

– Вот уж не думала, что такое с тобой может быть, – удивилась Ирина. – Ты же никогда раньше не видел снов.

У Николая едва не вырвалось признание, что тогда он не нуждался ни в каких, пусть самых чудесных, снах. Он верил, что его ждет жизненный успех, и что Ирина всегда будет с ним. И, не тревожась за будущее, усердно овладевал ремеслом. Сны пришли позже, когда он все потерял…

– Ты был такой образцово-показательный и ужасный педант, – произнеся это, Ирина улыбкой смягчила свои слова. – Ты не забыл, как постоянно удерживал меня от сумасбродных, по твоему мнению, поступков? А я не понимала, почему пропустить лекцию или не подготовиться к семинару – это сумасбродство, и обижалась на тебя. И тогда ты, скрепя сердце, шел за мной. С крыш капали сосульки, воробьи шалели от весеннего солнца, снег искрился и слепил глаза, а ты был очень строгий, застегнутый на все пуговицы, и зорко следил за тем, чтобы и я тоже не расстегивала пальто. Мы из-за этого всегда ссорились.

Николай виновато улыбнулся. Он не помнил ничего из того, о чем говорила Ирина.