Выйти из повиновения. Письма, стихи, переводы

Никак не дозвонюсь Ленэ*. Его ассистент приглашал для беседы… Но это на окраине «Подольска». М. б., Степа подвезет. Ленэ остался коммунистом, хотя все отлично понимает. С министром здравоохранения в самых лучших отношениях, а потому многое может.

В нашем Сите масса израильтян, которые, кстати сказать, мирно и даже дружески уживаются со всевозможными арабами. Кого только нет! Американцы, итальянцы, иранцы (многие – в эмиграции), шведы, датчане, японцы (и японочки!), а также французы. Кое с кем познакомился у телевизора. Про поляков писал. Есть и югославы, и болгары (!), но советских нет. Есть несколько русских. Но мои общения поверхностны; здороваюсь, иногда поболтаю 2–3 минуты. Приглашать к себе никого не могу; в 9 вечера у нас отбой. На столе у меня – груды бумаг и книг; с трудом разбираюсь, многое теряю безвозвратно. Книг, афиш, альбомов, пластинок столько… что с ними делать, если все же вернусь? На кого можно рассчитывать? Как ты убедилась по опыту – не на кого.

По этим бесконечным письмам ты должна была почувствовать не только мое страдание без тебя, но и вообще меру моего одиночества. Это ведь не пустые слова. Были бы силы – стоило бы предъявить вексель московским садистам поименно. Однако пока сил нет, да и стоит ли? Нет правых, нет виноватых. Мстительность никогда меня не обуревала, и не понять мне этой погони за «преступниками против человечества». Понимаю, впрочем (рассудочно), что это необходимо бывает для «очищения социальной совести». Как и смертная казнь (которую принять не могу), какой требуют отцы и дети невинных жертв. Злость у меня есть, а временами и ненависть, но жить ими я просто не умею (было бы легче). Что буду делать завтра, послезавтра? Без вас – каюк. Подождем. Насчет лета – решение твердое. (Мишо, кажется, хочет меня переубедить – хотя вообще-то советов давать не любит.)

Виноват я перед тобой, это знаю. Вверг тебя своей дичайшей судьбой в совершенно не нужные тебе пропасти. Иначе, пожалуй, поступить не мог. С какой стороны ни взгляну – отказываться не от чего.

Спасаюсь в кино. «Extraterrestre»[8 - «Инопланетянин» (франц.).] Спилберга не смотрел, ну его… А вот только что видел американский фильм, который тоже побивает в Америке все рекорды по числу зрителей: «Офицеры и джентльмены». Казалось бы, элементарно (и все же не примитивно), «чувствительно» (и все же не сентментально) – во славу военной муштры и армии (и все же не о том), в прославление беззаветной любви с первого взгляда (и все же…). Казалось бы… но, во-первых, закон этого (так сказать) искусства выдержан безупречно – ритм, монтаж, перспектива, да и актеры прекрасные (и красавцы не смазливые; во Франции таких, особенно мужиков, не сыщешь!), а во-вторых, какая поразительная витальная сила! Глядишь и думаешь: велики еще нутряные ресурсы у этой Америки, которая издали кажется временами загнивающей огромной клоакой. Такое кино (подумаешь, кино!.. Но за ним-то что?) возможно теперь только там. В сущности, все европейцы относятся к Америке с тайным ужасом, с восхищением, с брезгливостью – но всегда не без зависти. Тут и зависть к уникальной демократической системе… Однако прежде всего к витальности («мощь» – другое дело). Безработица там чудовищная, провинциализм, какой тут в самой глухой дыре и не снился (много рассказывали)… Но! но! но! Не сентиментально, не примитивно и не о том именно и только в силу великого напора жизненной энергии. Слава ей! Если есть энергия, остальное рано или поздно приложится. Тут я буддист. Об этом и тебе писал. Европа давно устала, хотя сила инерции велика и силенки еще есть. Россия же видится загнанной, полудохлой конягой… Какие ей еще Кубы, Афганы и прочие Эфиопии? Ей бы отоспаться сотню-другую лет! А потом еще сотню годочков поесть досыта! Но нет больше ни сотен, ни, быть может, и десятков… Вот и гонят ее, еле дышащую (зато ракеты и танки дышат!), на убой и погибель.

Кто об этом тут знает? Кто еще – тут или там – с такой остротой чувствует? Сказать надо печатно… Да разве мне позволено?

Для меня совершенно очевидно: сверхвооружение и шантаж (равно как и внутренние крутости) связаны именно с этим полудохлым состоянием, с одышкой, с отечностью лица и бессильной ползучестью движений. Если сравнить энергетически, толковать (даже с оговорками) о возвращении к сталинским методам и энкеведистскому государству было бы слишком легкомысленно и произвольно. Движение такое есть, но в 20—30-е годы население исчерпало свои возможности биологической мутации. Крестьянство истреблено или «переварилось» в городе, кто был ничем, тот стал всем или кое-чем. Насильственные миграции и дополнительные национальные смещения крайне маловероятны. Верхушечная каста (2–3 миллиона) тоже окончательно закостенела и не позволит «резких движений». Так что поползновение к террору останется поползновением; в энергетическом отношении нынешнее советское население никак не сравнимо с 30-ми годами: некуда! Не о сроках говорю… Кому ведомы сроки? И не об итоге… Его не вижу – разве что в последнем клокочущем котле. Да только не стоит об этом без меры тревожиться: голубь Яшка выручит*.

Что же касается нынешнего вымирания, надо же было так постараться! Россия ведь всегда была (вопреки Розанову, да и мне, дураку) страной, народом бездонной энергии. Апатия – явление относительно свежее. А пассивность, фатализм, терпение ни в коем случае энергии не противоречат. Не о том я тут говорю. В лучшем русское всегда скажется. Тургенев – «Конец Чертопханова», а не кисейные барышни. Настоящий Розанов обжигает, а не шепчет в бороду Синявскому. И наш моцартианский кудесник Батюшков сходит с ума и пишет Нессельроде грозное слово уязвленной чести.

Собственных «достижений» я не преувеличиваю, но если они есть, искать их надо именно здесь… то, что ты именуешь «яростью». Хочу об этом потолковать с Мишо: он поймет. И НИХ поймет; если хочешь, прочти.

Перечитав все это, думаю, ты удивилась бы, если бы этот фильм увидела: «ничего особенного» – давняя кинотрадиция (тем лучше), с изрядной долей современной брутальности (к месту) и более или менее современного эротизма (но с какой свежестью, силой, тактом – все «на месте» и «к месту»!). Но мне много не дано – и много не надо, чтобы думу думать. К тому же, признаюсь, ударило по самому больному месту. Ибо стал я подобен кое в чем моему бедному стульчаку Васильку*.

…Послезавтра Андрюшин день рождения. И не могу позвонить… Ох! Получили ли два письма с поздравлениями?

Еще раз подумал о «читательском возмущении» (письмо Панасьева в «ЛГ»*). Не уверен, что там они оставили мысль о моем приручении или же (если буду брыкаться) примерном наказании. «Вы не хотите отрекаться от вашей поэзии? И не надо. Напишите просто: находясь на Западе, я поступил легкомысленно, напечатав свою книгу в эмигрантском издательстве. В чем горько раскаиваюсь…» Ничего больше не надо. Каинова печать и соответствующая отчетность перед сатаной. После этого кое-какие переводы и отверженное прозябание. В противном случае возможны: 1) изгнание наше (наилучший выход); 2) множество кар… Вплоть до меткого удара свинчаткой или чего-то другого в этом роде. На выдумки они горазды. Был тут недавно случай с советским инженером, приведший Мориса (и других тоже) в ужас. Инженер проходил тут (в какой-то фирме) шестимесячный стаж. Поступил в больницу (посольские привезли) с семью ножевыми ранениями. Объяснение посольства (и сам горемычный): «Не мог больше оставаться без жены и сына и хотел покончить с собой». Семь ножевых ранений! Странный способ самоубийства и более чем странная попытка избавиться от тоски по родным.

Впервые за долгое время выспался и взялся за свои многолетние наброски (уйма!). Есть отличные, в том числе и короткий текст, обращенный к Цветаевой. Надо его быстро доработать и вставить в третью книгу (год с лишним назад написано). Нет, русское слово никогда меня не покинет, где бы я ни был. Да только —

Под небом Франции, среди столицы света,
Где так изменчива народная волна,
Не знаю, отчего грустна душа поэта
И тайной скорбию мечта его полна.

Каким-то чуждым сном весь блеск несется мимо,
Под шум ей грезится иной, далекий край;
Так древле дикий скиф средь праздничного Рима
Со вздохом вспоминал свой северный Дунай.

О боже, перед кем везде страданья наши
Как звезды по небу полночному горят,
Не дай моим устам испить из горькой чаши
Изгнанья мрачного по капле жгучий яд.

    А. Фет. 1856 год
Со Степаном недавно говорил по телефону о происходящем в России… Увы, еще раз убеждаюсь, что и он не понял этой страны. Легкомысленный подход, в сущности. Надо обладать изрядной долей катастрофического сознания, чтобы такое осознать. Но подобное сознание до крайности редкостно. Оно может быть врожденным или благоприобретенным, но узнаешь его всегда за версту Поэтому говорю с Морисом и рад даже помолчать с Мишо, а например, с Деги только о пустяках… Как сквозь ватную стену. Сознание это, Ириша, – судьба; и вовлекает оно в свой круговорот самые обыденные крохи повседневной жизни, приобретающие весомость метеоров и падающих звезд. Живущему рядом нелегко такую метаморфозу «переварить»; еще звучат у меня в ушах твои диатрибы, но виновным в этих крохах свинцовых себя не чувствую, только в судьбе, которую тебе навязал. С любовью, порою. Со страстью – навязал!

Без Андрюши увядаю, без тебя свет не мил.

Прислал новую книгу… – Речь идет о сборнике «От Кафки к Кафке», вышедшем в 1981 году.

Димитриевич Владимир — директор издательства «L’Age d’homme» в Лозанне.

Синявская Марья Васильевна (она же Майя) – издательница журнала «Синтаксис» (и владелица одноименного издательства), печатала две книги Вадима Козового, «Прочь от холма» и «Поименное».

Ингольд Феликс — немецкий поэт, перевел стихотворение Вадима «Еще одна вариация», опубликовано в журнале «Akzente».

Отар — кинорежиссер Отар Иоселиани (р. 1930), живший в 1981 году в Сите-дез-ар.

Ленэ — известный французский психиатр, сторонник «антипсихиатрии».

…голубь Яшка выручит. – Отсылка к стихотворению Вадима «Котел» («Поименное»),

…стал я подобен… бедному стульчаку Васильку. – Речь идет о персонаже стихотворения Вадима Козового «Судьба» («Поименное»),

Панасьев (он же Поносюк) – автор «запальчивого» письма в «Литературную газету» в одном из октябрьских номеров 1982 года по поводу переводов Вадима Козового из Рембо в книге «Гаспар из тьмы» («Наука», 1981). Скорее всего, это письмо было сфабриковано КГБ, дабы «припугнуть невозвращенца».

1982 МАРТ-1

Ириша родная, я не знаю, отдаешь ли ты себе отчет в катастрофичности сложившегося положения. Ведь эта моя туберкулезная вспышка – не выдумка, а следствие безумной усталости. Уже больше недели я не сплю совершенно: с температурой, без сил, на грани истерики, но не имею права и малейшей возможности хоть чуть-чуть отдышаться. Боря с его бесконечными историями и абсолютной беспомощностью усугубляет эту катастрофичность тысячекратно. Советы со стороны только бесят.

Через месяц должно начаться мое лечение. Его денежное обеспечение – проблема с миллионом неизвестных. Профессор – один из крупнейших в мире специалистов, но в плане практическом он бессилен. Даже если мне обеспечат (???) частичную оплату (через sеcuritе sociale), у меня нет никакой возможности оплачивать 20 процентов стоимости лекарств и прочего (бездна!). Сколько времени еще я смогу прожить в Сите-дез-ар – неизвестно. В каком буду я состоянии, принимая ежедневно по 9 антибиотиков, – загадка… Хотя догадаться нетрудно. И не только без повседневной помощи, но – Боря!

Отправить его в Москву? В таком случае:

1) надо найти (???) кого-либо, кто согласится его сопровождать;

2) на его (и отчасти нашем) будущем придется поставить крест – после всех нечеловеческих усилий, предпринятых, чтобы ему помочь;

3) виза в консульстве, возможно, продлеваться больше не будет, и я вскоре окажусь перед выбором: возвратиться не вылечившись и в предвидении всяческих бед – либо никогда больше вас не увидеть.

С французскими переводами – тупик, ничего не выходит. (Моя требовательность в придачу.) Мишель Деги расстроен. Я все переделываю. С Жаком Дюпеном продолжаем. Снова они мне крупно помогли… Ах, стыд какой!

Сборник памяти Кости*. Два моих отрывка – полная бессмыслица. Обо мне: «Живет в Париже». Что я могу поделать? На немецкий эта лермонтовская вариация переведена, судить о качестве не могу (послал Морису); появится (антология – вместе с другими) в крупном немецком литературном журнале. А русское издание… Ох, М.С. подводит. Характерец у нее…

…Хлопотал Грин (т. е. Эрик) насчет квартиры – шиш! Шираковская мэрия, депутаты и проч. не реагировали никак. Нескончаемые хлопоты по всем направлениям насчет денег: стипендии в августе кончаются. Преданный Морис воюет: его сверхпочитают, но… Если не добьюсь (очень трудно) новых стипендий, можно собирать чемоданы. Оплата Бориного лечения на след. год… Но где?? От всего этого можно сойти с ума. Будь я один (или если бы ты обеспечила тыл) и без туберкулеза, кое-какие заработки, б. м., нашлись бы. А так… Насчет «Трех сестер»* не звонят. А жаль. Театр крупный (в Гренобле); обложился бы я старыми переводами; это дело доходное и небезынтересное. Через Грака. Но ведь при эдакой жизни (и опять же антибиотики), в этих условиях – что могу я накалякать?

Ах, эти поездки к психиатрам, в общества помощи больным детям и т. д. и т. п. И звонки, звонки, звонки. И никакой личной жизни. Без тебя, Андрюши – зачем?? Тут симпатичный виолончелист (Толя Либерман), у которого дочка осталась и жена (не расписаны), тоже страдает.

Может быть, все же доведу переводы до конца (попросил Луи Мартинеза* помочь), штук 15 надо для издания с Мишо. Жак займется практической стороной дела. У них я отдыхаю душой: дома!

Морис обрадовался твоему письму. Спрашивает, нельзя ли тебе послать «заказным» письмо пооткровенней. Он понимает, что ты измучена (как и я) неопределенностью положения, но при всей самой преданной дружбе нашу страну он знает издалека, без «ощупи». За меня страшится и не хочет моего возвращения. Я устал объясняться (тем более – на расстоянии). Придется… В тысячный раз. Ему кажется, что я питаю какие-то иллюзии… Отнюдь! Но положение дьявольски сложное (он это, разумеется, знает – до конца ли?). Надо, пишет он, чтобы: 1) вы тут лечились; 2) чтобы Боря продолжал свой курс; 3) чтобы Ира с Андрюшей приехали. Тут же добавляет, что все это – impossibilitе, но что мы, мол, живем невозможностями. Увы: 1) больше так продолжаться не может; 2) мое отношение к Р-и (ну, пусть СССР), в котором и страх, и ужас не определяется только ими. Не в ностальгии дело (и она есть, вплоть до биологических и природных циклов!).

Завтра буду звонить в какое-то foyer (интернат) под Парижем насчет Бориного устройства. Но: 1) кажется, там сейчас нет мест и неизвестно, будут ли; 2) жалко Борьку до безумия – надо ли ему это?

Зашел Леня Чертков*. Хочет пристроить (для перевода) свои рассказы. Гм… Я бессилен.

Е.Г. Эткинд* готовит антологию (от истоков) русской поэзии в издательстве «Масперо» (только no-франц.). Жорж предложил мне дать что-либо мое. Со слов Эткинда я понял, что Жорж хотел бы в своих переводах. Эткинд: «Вы не будете возражать, если я помещу вас в раздел dissidence est?ique?» – «Но что это такое???» – «Нет, нет, не в политическом смысле: поэзия, не отвечающая общепринятым нормам. Вы, Айги и стихотворение вольным (?) размером Слуцкого». Он считает, что в 1982 году норма – это ти-ти-ти и та-та-та. Преуспевает. Я его совершенно не вижу. Да и кого я вижу?

Мишо от встреч уклоняется. В этом году видел его раза 3–4. Говорит (по телефону беседуем), что сейчас он «на повороте» (снова ищет в живописи) и что книжкой пока заниматься не будет. Боюсь, что и этот замысел лопнет, как мыльный пузырь. Удивляется неповоротливости «моей» русской типографии – но что я могу поделать? В субботу, кажется, будет вторая корректура. Ох!! А последняя книга Мишо (многое уже было опубликовано – в т. ч. см. у нас) – вликолепная, без всяких натяжек. Последний раз был у него две недели назад, показывал новые (мои!) переводы и беседовал, в частности, о Вольфе Мессинге и его продолжателях (он все это знает! в деталях!). Не человек, а сокровище. Самое поразительное знакомство за все это время. Рисовки – ноль, требовательность к себе – беспощадная (раздраконил свои литографии, по отношению ко многим из них – несправедливо) и поиск, поиск. Жак Дюпен его побаивается (да и не видит – раз в год), а у меня настоящие отношения получились. И благодарен я ему за очень многое. Но несколько, мне кажется, в последнее время дружба поостыла. Независимость для Мишо – прежде всего! А я «требую» сотрудничества, на которое он не шел никогда (рассказал мне забавную историю с Ca?lois*). Уже и рисунки к «Холму*» – неслыханное дело. Боюсь, что скверно получится: они в два раза больше формата книги.

Лучше всего, кажется, получился перевод (Жак и Мишель помогли, но я сам все переработал) стихотворения, посвященного Андрюше (une version). Его готов хоть завтра напечатать. Сам перевел «Дорогу!» (НИХу) – ну, это, разумеется, «проходное», однако ритм и ярость в переводе передал. (Тройчатка нужна – побольше!)