Имперский романсеро

в июле окунь и басс начали клевать на червя,
забыв о своей хищнической природе.

Цветы стояли на столе в обрезанной пластиковой бутыли
от «Кока-колы» почти десять дней.

Тем летом из Нью-Йорка ко мне часто приезжал мой друг.
Мы сидели на дощатых мостках у воды,
говорили про Каббалу, Барака Обаму, женщин Востока…
Он рассказывал, каким прекрасным будет наш мир,
когда американская духовность войдет в каждый дом.
Я не спорил, лишь повторял, что свобода,
это когда ты можешь идти день за днем по лесам и полям,
питаться сушеной рыбой, спать там, где тебя настигнет ночь,
рвать грибы и цветы, чтобы когда-нибудь случайно
узнать, что такое жимолость… жерест… жасмин.

Курортницы

Ласточке

Колени толкали большую юбку,
искрили в колоколе тепла.
И мне становилось легко и зябко,
когда ты берегом моря шла.

Движенье рождается раньше смысла,
в безмолвье лопается струна.
Все, что мне нужно, – двинуться с места,
если дорога мне – тишина.

Смотреть им вслед это – шествовать рядом.
Пусть щеки опять на ветру горят.
Они идут. Лишь одарят взглядом.
Неважно, что они говорят.

Любовь, словно смерть, отрицает Бога,
настолько глубок ее взрослый след.
И тени пластаются у порога,
и соль полыхает как горний свет.

Вода, овладевшая тайной плоти,
душа, овдовевшая, как сестра —
их тайна о нашем бесстыдном взлете
в зиянье утраченного ребра.

Мы были вчера беспристрастной глиной,
свинцом, уходящим на глубину.
Приходит время придти с повинной.
И тщательно выбрать себе вину.

Они идут. Ты уходишь с ними.
Курортный роман обречен на ложь.
И ты невпопад произносишь имя,
как будто ребенку его даешь.

В Эдеме пустеет последний ярус,
уборщики брачный чертог метут.
И в сердце вселенной белеет парус,
лишь волны вокруг времена влекут.

Легенда о мастере Хань-Шане

Памяти Георгия Балла

В долине неспешно смолкает собачий лай,
пороги предместий омыты святой водой.
Мой сын ушел на большую гору Утай,
что под Полярной звездой.

Он не взял с собой никаких дорогих вещей.
Уголек из печи я вложила в его ладонь.
И остался качаться в окошке для малышей
деревянный конь.

Бубенец на четках сына едва звенит,
полыхает старая лампа в другой руке.
Мой мальчик уходит молча в ночной зенит,
к мерцанию вдалеке.

Его восхождение к Господу длится век.
Чем выше поднимешься, тем бесконечней путь.
Он жилище находит и расчищает снег.
Он решил в нем уснуть.

Я вижу, как он растворяется в пустоте,
Вот-вот, и годы образ его сотрут.
Возносится дух его прямо к Полярной звезде,
я чувствую, он не тут.

Пусть небеса дают нам хороших учителей,
от греха отводят признание и почет.
Мой сын больше не чувствует плоти своей.
Река не чувствует, что течет.

Переписчикам книг в награду за тихий труд
каждую ночь приходят древние мастера.
В зеркале тусклом рыбы и птицы плывут.
И одна прошептала: пришла пора.