Второй концерт Рахманинова как национальная идея: критика, полемика, интервью

Когда Рембо призывал быть современными, он не призывал болеть современными болезнями, любит повторять мой друг Андрей Тавров. Нас упрекали, кстати, и в том, что мы отвергаем мировоззренческий опыт XX века. Почему? Мы старались, думали, верили и не верили, пытались идти в ногу со временем. Внимательно читали те же самые книжки. Просто опыт переосмысления у нас получился таким, а у вас – другим. Мы решились называть вещи своими именами, вы – нет. И где вчерашний день и где день завтрашний – посмотрим. Не нам это решать.

О тексте и духе мы больше не спорим. Для тех, кто занимается текстом, есть площадки: журналы, библиотеки, музеи, университеты Европы и Америки, Интернет, система рецензирования, поддержка «образованных классов»… Меня тоже когда-то завораживали иностранные фамилии типа Фуко и Деррида, но потом эти фамилии сменились другими, а потом вообще остались идеи, упавшие откуда-то с неба и не принадлежащие никому. Тереться друг о друга, грызть и спорить должны идеи, а не политические или литературные термины. Огульное обзывание всего, что тебе не нравится, «фашизмом» – не пройдет. Собеседник, использующий в разговоре подобные аргументы, для меня исчезает, поскольку декларирует, по существу, запрет на мышление.

Удивительно то, что основным врагом современного «псевдокастового» подхода к искусству становится именно наша открытость, вера в возможности человека и нежелание обслуживать ту или иную экономическую систему. Из поэзии наших соседей и друзей ушло понятие силы, тайны, счастья. Вы постоянно говорите о правах человека, но о его праве на чудо – ни слова. Беда в том, что уверенность людей светских в своих преимуществах заставляет их изгонять священное отовсюду, где оно может существовать. Война с тайной, волшебством, свободой – вот весь пафос нынешнего художественного кураторства, приводящий к уничтожению смысла, к которому люди идут всю жизнь. Томас Манн говорит: «Человек мирового города не способен жить на какой бы то ни было почве, кроме искусственной, ибо космический такт ушел из его существования, а напряжения… становятся между тем всё более опасными». Мы готовы к состраданию, к мирному существованию, сотрудничеству. Возможно ли это?

Речь идет о взаимодействии различных психотипов. Возможно, противоречия более серьезны. Андре Жид, например, считал, что «буржуа не терпит бескорыстия, беспристрастности. Он ненавидит все, что недоступно его пониманию». Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что наша зарождающаяся дискуссия происходит из-за нашего случайного попадания в мелкобуржуазное поле «духовной деятельности» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Повсеместное безбожие приводит к еще худшему сектантству, к путанице в умах и душах, к замене книг, которыми человечество исправно пользовалось в течение трех тысяч лет, на голливудские выдумки в худшем случае и на фантазии университетских профессоров в лучшем. В так называемых интеллектуалах, в силу зачаточного состояния духа, всегда не хватает именно интеллекта и, как бы сказать… коммуникабельности, которая для меня сродни чувству юмора. Тенденции «мирового развития» усвоены: в них не осталось места ничему самостоятельному, потенциально опасному, не говоря уже о священном. Оно стало как бы последним пережитком великих эпох: за него еще можно пойти умирать, выйти на баррикады, создавать произведения искусства. Наличие этого чувства и означает разницу между животным и человеком. Неужели трудно признать, что существуют вещи, недоступные для вашего ума? Лично я в этом уверен и из-за своего несовершенства не расстраиваюсь.

Зиновий Зиник, поздравляя меня с прошедшим днем рождения, посоветовал менять религию хотя бы раз в год. Замечательное предложение, Зиновий. Если я постоянно буду чувствовать вечность за своей спиной, чувствовать пульс исполинского сердца мира, я готов менять религию ежесекундно. В доме с крепкими стенами приятно устраивать сквозняк. Религия – стадия духовного падения по сравнению с духовностью вымышленного или реального золотого века. Зато теперь человек всегда должен пребывать в становлении, развитии, невзирая на опасность и даже находясь в ее поиске. Иначе жизнь оборачивается лишь прозябанием, над защитой которого, похоже, трудятся лучшие умы эпохи. Главное, чтобы религия оставалась при этом религией. То есть полагала, что человек не может быть единственной мерой вещей. Что существует нечто более высокое и недосягаемое, ради чего и стоит жить. Ибо человек, который не стремится себя преодолеть, перестает быть собственно человеком.

Точки над «i», или работа над ошибками

Публикации и отзывы последнего времени, посвященные «Гвидеону», навели меня на мысль о систематической ошибке, совершаемой нами то ли по неведению, то ли из ложной скромности. Авторы видят в «Гвидеоне» обыкновенный толстый журнал, наполненный стихами и рассказами, реагируют на них в меру своей искушенности, но наотрез отказываются воспринимать факт существования издания как части целостного проекта, ценность которого видна лишь в комплексе с остальной деятельностью «Русского Гулливера». «Дух дышит где хочет» – ключевая фраза, лозунг, наиболее четкое объяснение «Поэзии в действии». То есть «гулливерусы» склонны видеть поэзию не только в литературных опытах классиков и современников – мы готовы видеть ее в их действиях. И более того, склонны эти действия совершать.

Уже в первом нашем манифесте было однозначно сказано: «Поэзия может изменить мир». Недовольство пессимистов по этому поводу было предсказуемо, но его провоцирование не являлось целью наших действий: задачи-то другие, великие. Нота была взята высокая, планка поднята до предела. Я понимал, что удержать на этой планке авторов «Гулливера» и «Гвидеона» не удастся, и ориентировался лишь на наиболее преданных членов арт-группы, представлявших в те времена так называемый «Орден Гутуатеров». Отсутствие дисциплины, веры в неминуемое исполнение задуманного, попытки бытования как в составе «Русского Гулливера», так и в мелкобуржуазной литературной среде – быстро показали неосуществимость «рыцарского градуса» проекта. Я приводил примеры «Четвертого пути» Гурджиева и King Krimson Роберта Фриппа в качестве образцов поведения, но литераторами, уверенными, что главная их задача – литературная известность, понят не был. Сиюминутных выгод моя позиция не давала. Я говорил об изменениях в невидимых мирах и получал в ответ лукавые улыбки. Мои соратники уверенно существовали в мирах предметных, умело работали с книгами и напитками, а разговоры о «жизни духа» воспринимали лишь как необходимую абстракцию, надстройку поэтического труда.

Именно поэтому 30 октября 2008 года специально для «сомневающихся» в городе Санкт-Петербурге при большом стечении народа нами был остановлен дождь. Литературно-музыкальная композиция «Гидромахия», составленная в соавторстве с Игорем Вишневецким, Андреем Тавровым и музыкантами Федором Сафроновым и Софией Левковской, оказалась тем самым «чудом», столь необходимым на начальном этапе «неверия». Я понимаю сомнительный характер чудес, догадываюсь о причинах их неприятия серьезными мировыми религиями. Чудеса не могут быть целью поэзии и жизни, но иногда именно они нужны для того, чтобы заставить человека задуматься, пересмотреть закоснелую картину мироздания. В конце концов, если целью литературы станет возвращение смысла жизни и смысла самой литературы, мы вернемся к правильному порядку вещей. Вас никогда не смущало, что поэзия стала бессодержательной забавой белоручек, пустой красотой, не способной к реальным свершениям и рискованным действиям, графическим узором, напрочь лишенным подобного внутреннего заряда и качества?

Нас обвиняли в религиозности (этот пункт обвинения становится популярным, а в силу безнаказанности – логически может дойти и до агрессии в стиле 20-х годов прошлого столетия). Обвиняли, впрочем, безосновательно: чувствовали, что что-то не то, и обвиняли во всех «тяжких» современности – от интегрального традиционализма до гомофобии. Оппоненты не могли допустить существования иных форм жизни и творчества, кроме хрестоматийных (западнических и почвеннических, например). С другой стороны, ни с одной из традиционных религиозных конфессий «Русский Гулливер» себя не идентифицирует. И единственная метафизическая подоплека проекта – отношение к поэзии как к духовной практике. Именно к поэзии. Она и становится нашей немассовой религией, достигает мистической страсти, переводит в другой модус бытия. Ситуация не нова, но и не лишена специфических особенностей, «лица необщего выраженья». Вы можете назвать этот подход как угодно: «городским шаманизмом», «романтическим мракобесием», «апологией варварства», но одна, самая главная вещь этой идеологии останется непоколебимой и непререкаемо важной для всех. Как ни странно, я говорю о прагматичности, почти об американской рациональности наших начинаний, будь то литература в чистом виде, ритуальное песнопение, танец, акционизм или видеомесседж (именно эти виды творчества остаются за кадром для наших рецензентов, не желающих ознакомиться через Интернет с деятельностью «Гулливеруса»).

Повторяю, мы ничего не делаем просто так, даже абсурд манифестов и некоторых деяний строго подчинен общей цели. Что означает фраза «поэзия может изменить мир»? Она означает, что после того, как ты напишешь определенный текст, у очередного babykiller’а в зоне «переделов влияния» заклинит затвор штурмовой винтовки М-16 или АКМ, а в результате переливания воды из Гудзона в Амстел-ривер ученые расшифруют геном утконоса. Кстати, холодная война закончилась после того, как я перелил в конце 80-х годов воду из Белого моря в Черное: противоположности встретились и слились воедино. Гармония восстановилась. Вам этого мало?

Доктор философских наук С. И. Трунёв, ознакомившись с нашей деятельностью по многострадальному второму выпуску бумажного «Гвидеона», остался не удовлетворен журналом и трагически вопросил: «Так ли происходит революция и так ли выполняется великая миссия?» Он назвал ритуал «Призывания царей на родине Александра Македонского» «пестрым миром путешествий по литературным и музыкальным тусовкам, а также по линиям жизни иноязычных культурных революционеров – Ф. Гарсиа Лорки и уже упомянутого Э. Паунда». Какое неожиданное представление о стиле жизни участников проекта! В материале я рассказывал о встрече в Греции с поэтами-анархистами, участниками молодежного восстания декабря 2008 года, жестоко подавленного полицией. Это тоже тусовка? Нет, скорее это похоже на заговор, на подпольную сходку. А то, что многие заговоры маскировались под променады, семинары, банкеты, – вещь в истории конспирологии обычная. Кстати говоря, встреча любых двух поэтов, понимающих друг друга, – всегда заговор: заговор живого против скучного, например. Слово «тусовка» автор употребляет в статье несколько раз, настаивая, видимо, что творец должен быть одинок. «Ты царь, живи один». Для этого, правда, сначала нужно стать царем. Либо призвать его из глубин веков или земных толщ. Пусть способ и ракурс восприятия литературного пространства останется на совести автора, другое дело – факты. В том, что далеко не все факты до сих пор доведены до сведения нашего читателя, несомненно есть наша вина. И сегодняшний меморандум далек от жанра проповеди: скорее, это – признание в несовершенстве, работа над ошибками, расстановка точек над «i».

Сегодня я уполномочен сообщить, что главным результатом ритуала призвания царей 18 сентября 2009 года в Салониках стала крупнейшая за последнее время массовая демонстрация в любимом нами Катманду, начавшаяся сразу же после первых ударов наших непальских бубнов на родине Александра Великого. Проверить нетрудно, да? Горские племена, вслед за нами, выдвинули требование восстановления монархии. В Непале мы частые гости. Именно здесь 14 декабря 2008 года началось смешение священных почв: мы с Алексеем Остудиным зарыли камень с Синайской горы Моисея на территории монастыря Намо Будда в Гималаях (здесь царевич Гаутама кормил тигрицу своей плотью). В этот же день в Греции вспыхнули массовые волнения. В Афинах субботним вечером в правительственные здания, офисы банков и в полицейских полетели бутылки с зажигательной смесью и булыжники. Стражи порядка были вынуждены применить слезоточивый газ в ответ на действия участников беспорядков. Волнения были отмечены и в Салониках, где акции в память о погибшем Александросе Григоропулосе обернулись погромами. 14 декабря, инициируемый, видимо, нашей акцией, иракский журналист швырнул ботинками в президента Джорджа Буша, единственного полномочного представителя абсолютного зла на земле.

Метафизика должна выявлять характер самых парадоксальных причинно-следственных связей. И тогда она становится поэзией. Я продолжу свой список, поскольку именно неупоминание наших реальных дел и их результатов приводит к разночтениям в истолковании нашей работы. С другой стороны, может быть, Трунёв – принципиальный враг монархии? Монархия – более совершенная форма правления по сравнению с демократией, говорил Платон; еще более совершенно их совмещение, но нашей целью было призвание «царя как универсального человека», не более того. Может быть, в глазах профессора и эта интенция недостаточна для «революции и великой миссии»? Царей мы продолжили призывать в разных частях мира: в Екатеринбурге, на месте расстрела Романовых; у Кёльнского собора, где, по легенде, похоронены цари-волхвы, пришедшие к младенцу-Христу; под землей в индейских пещерах Пенсильвании (в Америке, как известно, царей вообще никогда не было: представляете, как там по ним скучают!).

Может быть, ирония Трунёва связана с тем, что он знает другие, более действенные и масштабные выходы из сложившейся упаднической ситуации? Вот что он пишет, вернее – говорит стихами, выражая свое жизненное кредо: «атавизмов культуры не пряча, как бывает в присутствии дам / то красивую фразу смастрячу, то, не мешкая, руку подам». То смастрячу, то подам. Серьезная, многообещающая позиция настоящего поэта. Что такое «атавизмы культуры», кстати? Тусовка на вершине Гималаев? Возложение цветов с могилы Чаадаева на могилу Бродского? Пение собственных песен в тюрьмах для несовершеннолетних? И потом, где обещанная «красивая фраза»? Поэт-философ признаётся: «Творчество у меня сезонное, зимой пишу о зиме, весной о весне. Не очень-то люблю писать длинные стихи. У меня вообще плохо пишется. Вдохновения нет, есть тупая работа. Никогда не пишу с одного раза, долго шлифую. Думаю бросить поэзию: процесс мучительный, ибо “уснуть до рассвета мешает не сосед, а совесть”, а выхлопа никакого. А вот критику, рецензии я не брошу никогда». Похвальное решение. Критик продолжает: «Поэту нужно говорить, что он гениален, поскольку всякий, кто занимается творчеством, – эгоист. Для себя я круче всех, исключая Бродского». Это заметно. Потому с удовольствием говорю: Сергей, вы гениальны! Смастрячьте, пожалуйста, еще одну красивую фразу. И вдохновения не надо. Просто тупо поработайте, да и всё.

«Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв» – не про Трунёва. «Поэт в России больше, чем поэт» – тоже. По крайней мере, оба мировоззрения нашего критика не устраивают. Может, ему подойдет «гулливеровская прагматика»? Попробуйте написать что-нибудь и сделать, чтобы это принесло пользу людям. Остановите пожар взглядом, как Волошин; воскресите ребенка или хотя бы кошку. Заплачьте о лошади, как Ницше или Маяковский. Если не можете остановить стихами дождь, осушите лужу. Для этого вам не нужна никакая тусовка или связи в Нобелевском комитете. И если нет вдохновения, то можно и нахрапом, хоть это и не наш стиль. Гулливеров любят за легкость, за прекрасную непредсказуемость, что вовсе не противоречит взятой на душу ответственности. Кто мог предположить, что в результате возложения Ельцина в Мавзолей, проведенного в День России 12 июня 2011 года, в Эритрее началось извержение вулкана Дубби, расположенного в провинции Дэбуб-Кэй-Бахри, на южном побережье Красного моря? В связи с выбросом пепла из вулкана Дубби госсекретарь США Хиллари Клинтон вынуждена была в понедельник прервать поездку по Африке и вылетела из Аддис-Абебы на два дня раньше. По существу, мы спасли Африку от наветов и сглазов старой ведьмы, которая, после акта Моники Левински с ее мужем в Овальном кабинете, избрала смыслом своей жизни месть. Уязвленность и ненависть – плохие советчики для политика.

Наш уважаемый оппонент пишет: «Звучит заявленная Вадимом Месяцем позиция журнала амбициозно, опять же, высоколобо и в достаточной мере пафосно. В стиле поздних славянофилов, для которых наше нынешнее – это всегда предвестие чего-то грядущего, и всегда более масштабного, граничащего со вселенским: “Славянский ренессанс, обозначенный Милорадом Павичем, вполне может состояться на просторах нашей Родины. Способность нести обаятельную пургу, через которую тем не менее просвечивает святая и бездонная истина, – мерцает в нас от Гоголя до Курёхина”».

«Русский Гулливер» действительно призывал к масштабности начинаний, «сезонное творчество» – не наш стиль. Я призывал к написанию новой «Илиады». Известно, что именно поэмы Гомера стали основанием нынешнего европоцентризма, столь пагубно проявившегося через века то в виде геноцида цветных народов, то в форме нацизма, то – неолиберальных доктрин. Учитывая, что и «Одиссея» и «Илиада» не соответствуют исторической действительности (свидетельство Диона Хрисостома, раскопки и т. п.), мы нуждаемся в новом эпосе. Чем, собственно, я и занимаюсь, сочиняя «Норумбегу: мифы о северном будде Хельвиге». А мой соратник Андрей Тавров пишет легенды об Ахашвероше-Агасфере. Однако это детали. Вдохновенные уроки чистописания со стилем поздних славянофилов вряд ли связаны. Да и не знаком я с этим стилем. Я пишу, что славяне обладают хорошим чувством юмора и способны нести обаятельную пургу, – вспоминая Павича, Гоголя и Сергея Курёхина, с супругой которого Настей познакомился в возрасте четырех лет. Ничего против русского космизма не имею – отличная школа, поднимающая не только национальный, но и мировой дух, но здесь говорю о «гоголевском носе» и «курёхинском грибе». Философ против того, что «наше нынешнее – это всегда предвестие чего-то грядущего, и всегда более масштабного, граничащего со вселенским». Лично мне приятнее верить, что «завтра будет лучше, чем вчера», и все великие духовные книги на это ориентированы, и культура – в том числе европейская. Мне понятней такая позиция, хотя бы потому, что у меня есть дети.

Итак, оптимистического национального характера критик сторонится. Лишь бы не походить на поздних славянофилов. Однако когда я говорю об интернациональном характере поэзии и ее высокой религиозной сути, он опять – против. «Невозможно согласиться и с тем, что “поэзия сверхчеловечна и наднациональна”», – говорит он. Правильно, Ваша поэзия этими свойствами не обладает. А «поэзия действия», призывающая царей, спасающая от наводнений мировые столицы и инициирующая молебны за наших врагов и вчерашних палачей, – обладает. «Простите, но поэзия глубоко национальна и практически непереводима на другие языки, помимо родного», – продолжает Трунёв. И я с ним согласен. Разная бывает поэзия. И критику неплохо бы определиться, насколько он «глубоко национален» или, наоборот, чурается любого почвенничества. «Русский Гулливер» в этом смысле конкретен: идеология «глобального почвенничества» раскрывается у нас, как минимум, в двух книгах: «Норумбега» (НЛО, 2011) и «Поэзия действия» (ЦСЛ, 2011).

Другая загадочная мысль оппонента… Хм… С каких пор амбициозность начинаний и масштабность задач стала характерной чертой московской тусовки, о которой столь неприязненно отзывается ученый? Может, ему стоит поинтересоваться биографиями участников проекта, обратить внимание на географический диапазон авторов «Русского Гулливера» и «Гвидеона», не говоря уже об интенции «преодоления литературы» как таковой? Не социальной зависимости от литературного сообщества, а самой литературы… «Дух дышит где хочет». Вне зависимости от сезона и расположения в пространстве. В этом смысле лекция Сергея Анатольевича Курёхина о роли грибов в Октябрьской революции – высокая поэзия; возложение камней Будды, Моисея и Мерлина к американским военным базам, зданию госдепа и даче в Вискулях (Беловежская пуща), где было подписано соглашение о роспуске СССР, – тоже. Не удивлюсь, что утрата оригинала этого пьяного документа связана с действиями «Гулливера»: какой-никакой, но эффект все-таки достигнут…

В совокупности наша деятельность так и называется – «революция Русского Гулливера». А как еще? Такая вот перманентная революция. Абсолютно, кстати, бескровная. Лишенная как физического, так и умственного насилия. Нас не поняли? Что ж, будем объяснять. Мы нацелены на благо людей, презрение к бессмысленной тусе и производству словес. Мы изменяем мир к лучшему действием и словом. Достаточно ли подробно я объяснил суть «поэзии в действии»?

Поэтому так странно звучит обвинение другого критика «Гвидеона», опубликованное в 118 номере НЛО, Александра Уланова: «За стилевой нечувствительностью следует более опасная. Терпимое отношение к тоталитарности, если та не принимает совсем уродливых форм, как в гитлеровской Германии… …Точно такая же риторика обеспечила приемлемость фашизма для многих интеллектуалов 1920— 1930-х гг. Замечательно, что журнал не пожалел на это (публикация Э.Паунда) более чем 100 страниц в № 2. То, что это именно Паунд, сотрудничавший с режимом Муссолини, тоже наводит на грустные размышления… …История могла бы также напомнить, что именно из соображений борьбы с «духовной деградацией» сотрудничали с праворадикальными организациями в начале своего пути, например, Бланшо, Чоран, Элиаде, Поль де Ман. Однако те, кто смогли опомниться, сделали это еще до Второй мировой войны. А редакторам «Гвидеона» остается только пожелать, чтобы некоторые их надежды (на корпоративно-тоталитарном обществе) не сбылись». Эти пассажи принять за провинциальное недомыслие уже трудно. Это донос. По мнению критика, мы ждем и, как можем, приближаем приход фашизма. Как иначе понимать ход его мысли? Догадываюсь, что он рассчитывает на понимание «рукопожатной интеллигенции», но по-моему, несколько недооценивает ее образовательный потенциал.

В споре (литературном, политическом, семейном) в стране-победительнице России проигрывает тот, кто первым вспоминает о Гитлере и называет оппонента фашистом. Прием запрещенный, дешевый. Переход на подобное передергивание свидетельствует об интеллектуальном бессилии спорщика, когда аргументов по существу уже не осталось. Уязвленность и ненависть – плохие советчики не только для политика, но и для литератора.

Я не знаю, что довело автора до столь отчаянного состояния, но факт публикации данного «документа» можно воспринимать как участие в кампании по запрету мышления, попытку задушить свободу. Но наши ли это проблемы? Времена, слава богу, меняются. Если кто-то остановился в своем развитии на уровне конца 80-х – начала 90-х годов и думает, что он по-прежнему вещает на диссидентской кухне, – может оставаться при своих иллюзиях. Мы живем здесь и сейчас. Мы действуем. Деятельность «Русского Гулливера» не дает покоя тем, кто окончательно отказался от великих задач и разуверился в своих силах. И хотя Гулливер – доктор по профессии, не каждые болезни в его компетенции. Вам понятно теперь, почему мы призываем царей, стараемся вернуть в жизнь тайну и чудо? Помните печального путешественника Лемюэля, вернувшегося от лилипутов и великанов в родную Англию и обреченного на неверие и позор? Или Мюнхгаузена, всходящего к жерлу пушки перед полетом на Луну? Повторять ошибки предшественников не хочется, тем более пока что у нас все получается, все удается. И все чаще сбываются самые радикальные мечты.

«В портовый город Салоники при полном своем параде вступают цари. Целое войско царей, племя, народ солнца. Почерневшие от времени короны сверкают рубиновыми каменьями, разноцветные бороды взъерошены, золотые зубы надменно переливаются в свете электрических ламп, горностаевые мантии, чуть источенные молью, напоминают о животном царстве. Они несут символы царской власти в своих крепких руках: шары, кресты, мечи, амфоры с вином. Они поют песни, от которых хочется плясать джигу. Подле каждого из них верный пес для защиты от черни: и когда царь хохочет, пес скалит зубы. К царям бегут прокаженные, и те снимают с них болезнь наложением рук. Магнаты и депутаты спешат упасть им в ноги, извиняясь за незаконный захват власти. Царям не до этого. Для этого, извините, у нас Страшный суд. Цари пришли. Самые настоящие. От Бога. Это вам не хухры-мухры. Прошли обманные времена, наступила пора правды. Цари идут: слышно, как скрипят их старые сильные кости.

– Ты призывал царей нам в помощь? – спрашивает Катерина Илиопулу, – настоящих царей: в коронах, мантиях, с золотыми посохами и шарами? Уже слишком поздно!

– Нет, Катерина. Анархистам цари не помогают. Они нужны всем. Кто еще изменит этот тоскливый мир, как не цари? Настоящие, сказочные. Я же не предлагаю восстановить монархию. Не зову духов Шамбалы из преисподней. Вот Андрей Тавров в своих стихах имеет в виду царей-волхвов Каспара, Валтасара и Мельхиора. Я – семь подземных королей из детской сказки. У каждого свой царь. В голове».

Таверна среди руин

(Вадим Месяц и Андрей Тавров, очередной разговор в капитанской рубке)

Вадим Месяц: Андрей, мы часто говорили с тобой о том, что литературное произведение должно нести в себе некую опасность, быть заряженным на «снос крыши» читателя, преодолевать условности, преступать через табу и границы. В модернистском изводе эта позиция означала «пощечину общественному вкусу», не более того. С тех пор «пощечина» превратилась в безобидную литературную традицию, работающую с ненормативной лексикой, сексом, насилием и прочим «голливудом». Я не против внешних эпатажных форм: другое дело, что для меня, как и для многих в моем поколении, они стали общим местом, банальностью. Дело даже не в том, насколько много подобной продукции выброшено на издательский рынок или в пространство Интернета (в России эта ниша все еще не заполнена): просто чтобы понять ограниченность такого вот бит-подхода, не нужно семи пядей во лбу. В глубине души я по-прежнему симпатизирую контркультуре, разделяю ее антибуржуазный или даже антигуманистический пафос, но если в двадцать пять меня это мировоззрение устраивало как движение в сторону перманентного бунта, доходящего до сверхчеловеческого идеала, то сейчас в «возмутителях спокойствия» мне видится лишь топтанье на месте, а в лучшем случае «бег по кругу». «Линия преступления», как и «трещина в сердце поэта», должна проходить по «сердцу мира», переворачивать лопатой «метафизический грунт». Она, на мой взгляд, должна быть обращена не к обществу, а к мирозданию вообще.

Проблема в том, что текстов, работающих на этом метауровне, в современной литературе почти нет, и как издатели мы ставим себя в невыигрышное положение. Жаль, что Лоуренс Ферлингетти так и не получил Нобелевской премии по книгоизданию, как хотел этого Аллен Гинзберг. Это бы окончательно законсервировало опыт бит-поколения и поставило его в один ряд с Горбачевым, Сахаровым, Арафатом, Обамой: исторический процесс почти всегда комичен. Однако забывать об опыте City Lights или New Directions людям, которые пишут стихи и издают книжки, никак нельзя. Ферлингетти принес нам свободу, уверял меня один американский поэт, после него стало все можно (забавно, что я слышал аналогичное и о Моррисоне). Я это к тому, что, может быть, реальной свободы, как это сделал Джавахарлал Неру или Джузеппе Гарибальди, ты и не принесешь, но если у людей останется похожее ощущение от твоей жизни – ты уже прожил ее не зря.

Андрей Тавров: Знаешь, быть свободным – страшно. Одно дело – спилить крест, а другое – взойти на него. Если первое – это паразитирование (ну, скажу более нейтрально: эксплуатация, присвоение) на чужой энергии, которая до тебя была не тобой поймана (интенция почти всего современного искусства), то второе – это накопление энергии и передача ее миру: не за чужой, а только за свой собственный счет. Черная работа, невозможная и непонятная. И чем ближе к ней поэт, художник, тем он более велик. Не зря себя в этом страждущем образе распятого видели и Пастернак, и Рембрандт, и Мандельштам, и ван Гог. Собственно, тут встает ситуация: «одна противу всех, одна – за всех» (Цветаева). Чтобы помочь миру – нужно встать одному противу всех, всего мира. Поэтому почти все выдающиеся художники соотносили себя с образом Распятого, Ницше так и подписывал свои последние письма.

Преодоление невозможного всегда рождает ауру. Подлинность не заключается в вещи, теле, стихотворении как таковых, она даруется той аурой, которая способна при определенных условиях их окружить. Не вещь, а аура вещи есть носитель подлинности. И когда эта аура «нарушения границы» стирается – искусству и жизни конец. Это прекрасно знали жизнелюбивые нации и народы. Потому они вводили жизнь в ритуал, содержащий в себе запреты и возможности их нарушения. Ритуал – это форма сохранения ауры, наделяющей жизнь истинностью. Во время средневековых карнавалов шли сплошные нарушения границ – аура сияла вовсю. Без таких карнавалов не было бы ни избытка жизни, ни избытка дальнейшей поэзии, ее жизненной силы, подлинности, бьющей через все условности и манерности.

Отыскание и нарушение этих границ, способных, увы, формализовываться и остывать, – работа с колоссальными энергиями в счет сохранения и исцеления мира и жизни как вечно неформального и раскаленного потока. Который может проходить через социум и искусство, а может его обходить: все зависит от нас самих.

В. М.: Люблю повторять, что страдание не дает никаких прав, чем, видимо, вызываю непонимание у вошедших в «образ страждущего». Опыт в результате бед получаешь, насчет величия – сомневаюсь. Вообще, само по себе распятие не так уж много значит, важно – воскрешение. Преодоление именно в нем, а не только в готовности пойти на казнь. Поэтому я бы не разделял свободу на хорошую и плохую, правильную и неправильную. Свобода может быть воплощенной несправедливостью, кощунством, преступлением.

Уверен, что существует такой контекст, точка отсчета, где спиливание креста тождественно восхождению на него. Возьмем времена инквизиции, культурный геноцид язычества или кровавое миссионерство Ватикана в колониях. Даже сейчас такой контекст вполне правомерен. Понимаешь, для меня феминистический или экологический лепет не очень состоятелен интеллектуально, это мода, высосанная из пальца, симуляция страсти. Продуманный ход, за который тебя похвалят далекие заграничные дяди, строящие новый миропорядок, а местные «ватники» пожурят. Чтобы состоялось художественное произведение или акция, нужен квантовый переход, кардинальный переворот понятий, выход за рамки, рождение нового смысла… А тут всё как доктор прописал. Ну, и мне, как обывателю, не интересно. Мистерию Голгофы в исполнении Мартина Скорсезе или Мела Гибсона за радикальный художественный жест выдать трудно. Вероятно, тут можно играть на противоречии принципов Христа и принципов Отца, вспомнить о тайне Солнца, которую должен был принести Спаситель, но из-за заговора «солнечных демонов» так и не принес, о замене власти архангела Михаила и его воинства правлением прочих архангелов (Орифиэля, Анаэля, Захариэля, Рафаэля, Самаэля и Габриэля) вплоть до конца XIX столетия и т. п.

То есть выработка новых контекстов или возвращение к хорошо забытым старым. О величии художника промолчу. Я не знаю, кто более велик – Лев Толстой или маркиз де Сад (кстати, оба бросили вызов порядку вещей и выстояли в одиночку). Я в ситуации оценки и зачисления в классики даже не обращал бы внимания на мнение публики и различных экспертных сообществ, будь то интеллектуальный цвет эпохи Просвящения или унылый Союз писателей СССР. Короче, я не верю, что слава – это то, что определяется только людьми и находится в их ведении. Пусть «Мастер и Маргарита» – одна из самых пошлых книжек столетия, способствующих росту чудовищного инфантилизма в нашей современной литературе, но концовка там, несмотря на пафосность, правильная. Так, по-моему, всё и есть. А то, что ты говоришь про ауру… Это из области технологии соблазна, применения обманок, исключения нескольких измерений из общей картины для того, чтобы ты их мог домыслить… Короче, импрессионизм. Эта эротичность может быть очень привлекательна, но увидеть в ней глубину и тайну мне никогда не удавалось. Подобные продукты могут быть даже не очень слащавы, но высокий вкус, стоящий за ними, и, как бы это сказать, моральный принцип заставляют меня восхититься, пожать плечами и признать, что это не для меня… Меня, если честно, и Джоконда никогда не впечатляла… По крайней мере, массового психоза по поводу ее «таинственной» улыбки я никогда не разделял. В этом ракурсе я попробовал бы найти тайну и глубину в откровенной порнографии, непристойности анатомического стола, гиперреализме наготы. Увидеть в подобной монструозности жизнь духа (а его там не может не быть) – шаг отчаянный и, по-моему, почти не отрефлексированный литературой. Если соблазн и тайна, по мнению Бодрийяра, противостоят производству, декларируя свое «невидимое», то почему бы не попытаться различить это «невидимое» в самом производстве? Выразить невыразимое там, где этого никто не ждет, где, казалось бы, всё глупо, физиологично, понятно…

А. Т.: Контекстов, конечно, существует бесчисленное множество… Я, правда, не очень знаком с теми, где спиливание креста тождественно восхождению на него, а принципы Христа противоречат принципам Отца, – это из области отчаянной художественной апокрифики, вероятно. Но я охотно верю в их существование. Другое дело – что они прибавят миру. Здоровья или болезни, замешательства или ясности. Что касается ауры… думаю, я не очень ясно выразился. Сам человек есть аура по отношению ко всему остальному миру – животных, растений, камней… Сгущенная в тело человека аура мира. Тут речь не об эротизме, а о способе видеть реальность: то невыразимое, о котором ты говоришь. «Третий глаз» слепца Гомера. Энергия настоящей ауры невероятна, и это совсем не сентиментальные дела. Сам человек есть и радикальный художественный жест, и аура, и преступление: преодоление, бросок, мутация через границу мировой неосознанности, через границу «природы» – в сверхприроду. Вмещение безмерного в мир мер. Взлом конечного мира изнутри. Один из самых радикальных художественных жестов – оплеуха в ответ на вопрос ученика о природе Будды. Этот жест прямо свидетельствует о безмерном мире, который ученик хочет понять с помощью ограниченного интеллекта, указывает на него.

Конечно, ходить и раздавать оплеухи направо и налево – еще не значит быть художником или мастером… хотя как знать… какой-то успех, вероятно, гарантирован: у поэзии и прозы есть свои секреты, свои способы формообразования. Я понимаю суть твоего высказывания как призыв вернуться к энергии произведения, а не к имитации страсти. В мире имитаций, в котором мы живем, читателю даже не очень ясно, мне кажется, о чем мы тут толкуем, для него такой мир – единственный. Для него он не имитация, а среда обитания. Для него и Мона Лиза – туфта, и порнография – туфта, и политика – туфта тоже, но более, что ли, интересная, ибо в нее можно поиграть. Антропологическая катастрофа набирает силу. Вопрос в том, насколько живуч в человеке его «остаток» – тот самый человек ауры, который вспыхивает в миг непосредственной угрозы, перед смертью, во время вдохновения. Прямых угроз и катастроф у нас почти не осталось – все виртуальные или интеллектуальные. Поэтому многое искусственно, в том числе и система табу, господствующая в том или ином круге. Но я вижу ясно, что эта система искусственных табу, пришедшая на замену божественных, – именно она работает в качестве опознавания тебя как своего или чужого. Похороны Сахарова, любовь к Булату Окуджаве, любовь к России, любовь к Америке, закон об усыновлении, – это не просто предпочтения, это священные табу, которые пришли на смену Древу познания добра и зла. Табу – то, что удостоверяет, кто ты: свой или чужой. А интеллект обслужит приоритеты уже задним числом. Он всегда обслуживает приоритеты веры задним числом.

Нам нужно найти в себе – неделимое. То, с чем интеллекту неудобно играть, но что определяет само наше существование. Оно одно на всех. Там нам не о чем спорить друг с другом. Его (безмерного) присутствие в конечной форме художественного произведения и есть тот самый дзенский удар палкой, изгнание торговцев из храма. Когда форма «выдавливается», а формообразование осуществляется безмерным, это – нарушение любых норм, любых ограничителей, любой издательской политики и любых «нельзя» политики социальной. Преодоление всех границ, скандал, преступление. Потому что вход безмерного всегда возможен благодаря смерти меня. А кто же, кроме некоторых чудаков, хочет своей смерти? Инициация и второе рождение в мире имитаций – тоже туфта. И если для опознания невыразимого нужен морг – прекрасно (эстетика Бенна), разлагающийся труп лошади – превосходно (Бодлер), порнография (Генри Миллер) – туда же! Но шок тут не самоцель, а дорожный указатель в страну безмерного. Поэтому у перечисленных авторов всё в порядке с энергией и радикализмом.

В. М.: Помнишь «Прирожденных убийц» Оливера Стоуна? Когда меня спросили, о чем этот фильм (об извращенцах, садистах, рецидивистах?), я, может быть – опрометчиво, сказал, что эта киношка – о свободе. Там Вуди Харрельсон и Джульетт Льюис катаются по Америке в начале 90-х, убивают добропорядочных и тошнотворных обывателей одного за другим – и становятся знаменитыми на весь мир. К чему сантименты? Всё равно мы все умрем… Про них снимают шоу, но они в итоге приканчивают и ведущего, запечатлев убийство на камеру. Потом уезжают в провинцию, живут, воспитывают ребенка. Обаятельные такие ребята, любят друг друга… Разговоры об «осознанной необходимости», о «свободе для» и «свободе от», о разнице между «свободой» и «волей» и прочая умозрительная муть отпадают, ибо ясно, что свобода – это когда ты можешь преступить, взять ответственность на себя… И конечно, свобода может быть ужасной. Разве не ужасен революционный пафос, ассоциирующийся с понятием «свободы»? Это массовый, стадный психоз. В воспоминаниях атамана Семенова рассказывается, что не принять сторону революции в 1917–1918 годах означало поставить крест на своей карьере. Жажда глобального переустройства охватила всех. И белые и красные – все как один были революционерами: одни – за Февраль, другие – за Октябрь. И лозунги у всех, и плакаты, и ленты на шапках… И только мой любимый барон Унгерн был за царя. И хотел вернуть монархию всему миру: от Тибета до Парижа. Ну, и кто был более свободен? Обезумевшие стаи буревестников или надменный черный ворон?

Сейчас в определенном сословии опять-таки пытаются ввести моду на протест. Я обращал внимание, что молодые литераторы не стесняются (за неимением иных фактов биографии) включать в свое резюме фразы типа «участник оппозиционного движения» или, там, «привлекался по Болотному делу»… В общем, анекдот. Причем я знаю, что реальная оппозиция (с программой, четкой идеологией) существует, но это вот шоу для «золотой молодежи» многим понятней. Дело непыльное, объединяет: дает возможность познакомиться с людьми своего круга и класса. Возможно, власти держат их, чтобы как-то оттенить нарастающий протест русской интеллигенции и, собственно, народа, но, боюсь, удар придется не по власти, а именно по «креаклам». Раньше этот богемный слой с горем пополам служил в армии, ездил на картошку, в былинные времена проходил школу жизни в лагерях: то есть общался с простым народом, умел понимать его, объяснять, разговаривать. Сейчас ребята инстинкт самосохранения потеряли, чутье притупили. Ну, и саморазоблачились. Насколько это опасно для них, не знаю, но то, что мелкобуржуазные настроения в России перспективы не имеют, – это точно.

А. Т.: …Ты знаешь, я признаю единственную свободу, о которой в одной мудрой книге сказано: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными». И тут речь идет не об интеллектуальном понятии «истины»: Истина, приносящая настоящую свободу, – больше, чем интеллект, она есть обращение человека к своей глубинной природе, ко всему своему существу, она есть знакомство со своим «лицом до рождения». Можно сказать, что контакт с ней есть «второе рождение» человека – выход из мира спекулятивного и бытового в мир сверхчеловеческий, а вернее, в единственно человеческий и человечный. Эта истина работает, когда не думаешь, спасать тонущего или поберечься, а просто прыгаешь. Или когда мать любит ребенка так, что жизнь готова за него отдать. И если каждый не начнет поиск истины с себя самого, причем не в заемных, цитатных по своей природе истинах, складированных в интеллекте, а в куда более глубоких пластах своего существа, то кровь и горе миру обеспечены. Мне недавно кто-то сказал: это банальность – «начни с себя». Для кого? Для меня – нет.

Количество ненависти на Земле, скорее всего, возрастает вместе с населением; похоже, это просто закон развития человечества – и ей нужно как-то распределяться. Если в XX веке ненависть распределялась в гекатомбах мировых войн, то после изобретения ядерного оружия энергия ненависти пошла по другим каналам: ненависть обрушилась на природу (просто посмотрите из окна электрички, когда едете за город), на леса, океаны, а также на самого человека. Это генная инженерия, искусственный, мертвый воздух, искусственная, мертвая еда, искусственная, мертвая вода, искусственное, мертвое искусство. Мы теперь пилим сук, на котором сидим.

От ненависти можно избавляться единственным способом – работая с собой. Лишь работая с собой, пробуждаясь, можно познать истину, которая сделает тебя свободным. Одним свободным на земле станет больше – это не так мало!

Я признаю одну революцию – революцию духа. Все остальные революции ни по исполнению, ни по результатам до нее не дотягивают, как не дотягивает муравейник до Джомолунгмы. Хотя социальные революционеры (по крайней мере, определенная их часть) интуитивно, конечно же, ориентируются на то, что есть такая революция, которая приведет к истинной свободе. Однако они пользуются лишь карикатурными и кровавыми средствами, поскольку другие для них недоступны, как недоступны Гималаи для муравья. Но если место муравья – муравейник, то человек создан все же для покорения самых ослепительных вершин.

Революция духа и познанная истина о себе, которая сделает тебя свободным, здесь единственно реальный выход. Остальное – продолжение все той же многовековой «Человеческой комедии». Старые методы никогда не дадут новых результатов. И ни разу по сей день не дали.

В. М.: Я знаю, что ты серьезен, искренен, и со многими твоими мыслями я согласен, хотя для меня, к сожалению, многие из них перемещаются на уровень общего места. Что такое «работать над собой»? Смотреть на свой пуп? Медитировать? Молиться? Поэзия может изменить мир словом, это факт. Но мне этого слова всегда было мало – и потому я включил в «поэзию действия» дело, делание. На мой взгляд, человек может измениться, когда он, в первую очередь, не замкнут на самого себя, а работает с внешними предметами. Через себя не перепрыгнешь. Алхимик безумствует со своими колбами и горелками с целью получить золото, а в результате меняет свою душу и приближается к бессмертию. Робинзон строит лодку. Бунтарь, пусть даже в одиночку, выходит на площадь. Мы перевозим камни с одних священных мест в другие. Печатаем книжки, что в своей бессмысленности сродни всему перечисленному. «Познание и бытие, в сущности, едины». С другой стороны, непосредственное действие – склонность Запада, Восток более созерцателен и метафизичен. Россия – страна, где то и другое так хорошо перемешано, что сторон света уже не разберешь. Так что, я надеюсь, мы говорим об одном и том же, но просто разными словами: в силу различного темперамента и внутренних установок. Тем не менее в моих словах об «активной жизненной позиции» есть очевидный изъян, если мы сводим движение и дело к одним лишь человеческим меркам. Начиная с Реформации люди отворачиваются от неба, чтобы завоевать землю, да?

Обезличивание производства ведет к обезличиванию людей: «гуманизм», «материализм», «утилитаризм», «индивидуализм»… Этого можно не повторять. Главное, что «сердце мира» («ядро», «высший принцип», «абсолютный закон») остается неуязвимо и нигилистическому разложению вряд ли подвержено. Причем для меня эта незыблемость, на фоне которой и совершаются все наши мельтешения и действия, совершенно реальна. Не бегство или, там, наркотическая иллюзия, а другое измерение жизни, в которое можно врубиться, если научиться ничего на свете не принимать всерьез. Я бы не жил, наверное, если бы его не чувствовал. Надо противостоять любому социальному мифу, ты прав. Именно что – любому. Будь то «гражданское общество» или «тоталитарное». Эти общественные настроения готовы сдуться как воздушный шарик, лишь только наступит реальный кризис. Вспомни, что случилось с коммунизмом, а еще нагляднее – с национал-социализмом, который за короткий срок обуял умы всей Европы, причем до состояния фанатизма, а потом, при смене обстоятельств, моментально испарился, став своей еще более уродливой противоположностью. Ничего другого и не следует ожидать, если у людей нет «глубинного измерения», о котором ты сейчас вспомнил. И когда мы говорим о преимуществах «метафизической свободы» над «свободой обыденной», – мне кажется, мы имеем в виду свободу от веры и неверия, растворение, отрешение. Мой любимый Джавад Нурбахш называет это состояние «таверной среди руин», где «суфий, умерев для себя, освобождается как от богохульства, так и от религии».

А. Т.: Пробой, прорыв слежавшихся, сплющившихся грунтов, пластов застывших интеллектуальных систем, социальных привычек, инерционного философствования, – вот в чем суть формообразования, суть новой поэзии и прозы. Знаешь, в школе на физике нам показывали электрическую машину: колесо и два металлических блестящих шарика. Каждый раз эта машина послушно совершала невозможное: по мере раскручивания колеса накапливала разность потенциалов на шариках, и в результате энергия шла там, где она ходить не может, – она шла не по проводам, а прокладывала собственное сверкающее русло прямо по воздуху, опираясь только на свою внутреннюю непреложность и ни на что больше. Такой невозможный канал, который пробивает себя самого через блоки косности и монолиты рациональности, – это поэт, его творчество. И он идет, опираясь на ничто, на «собственной тяге», просто на непогрешимости и бескорыстности разряда жизни, поставленной на карту. Область формообразования здесь лежит на отрезке молнии между миром бесконечного Божьего бытия и миром человеческой ограниченности – между безусловным и обусловленным. Вот где чудо! Безусловное и бесконечное отпечатлевает свой лик, как при взрыве, на ограниченном и конечном!