Адам, Последний человек

– Ну что мне делать? – уже почти плача, спросила Богданова, бросив шланг от пылесоса в угол комнаты.

– Во-первых, не ешь икру, во-вторых, сходи к психиатру, – съязвил ангел, видя, что пылесос ему больше не угрожает, – в-третьих…

– Прекратите свой идиотский счет! – взвизгнула Богданова и бросила в хранителя шлепанец, который попал в музыкальный центр и опять включил уже переставшую играть музыку.

– Скрипичный концерт номер два для дирижера с барабаном, – задумчиво сказал любитель раннего барокко, когда из динамиков зазвучала пятая симфония Бетховена. – Дело в том, что до этого я вел одного ученого физика-математика, при этом немца. Толковый был мужик, очень много знал, правда – ничего не понимал. А когда пришло время, он понял, что всю жизнь считал не то, и окочурился, даже шагу не сделал. А этот, теперешний, может, прилично пройдет. Кстати, замечание по поводу оцифровки пунктов считаю вполне справедливым, обещаю поправиться.

– Ну ладно, хватит, – ослабевшим голосом перебила его Богданова, – я уже так устала, что ничего не соображаю, мне кажется, я окочурюсь раньше, чем наступит этот день встречи, и даже раньше, чем я доберусь до бутерброда с икрой.

– И не мечтай так просто отделаться…

– Подождите, самый последний вопрос. А вы меня не обманываете?

Когда женщина в такой ситуации задает этот вопрос, она знает, что услышит в ответ. Но в этом ответе не важна ни логика, ни аргументация, она хочет почувствовать его сердцем. И если эта женщина – Ева, то обмануть ее можно, только если вы – Сатана.

– Ты умеешь летать? – спросил ангел, с жалостью глядя на Людмилу.

– Нет…

– А я не умею обманывать.

Он спрыгнул с кресла и подошел к двери.

– Я сейчас уйду, а этот бывший блошиный в дом вернется через пару часов. Ты уж его не выгоняй, он тебя очень любит. Да, и не пытайся задавать ему вопросы. Собаки говорить не умеют.

Он встал на задние лапы, ловко повернул зубами замок и вышел.

* * *

После того как за тем, кто называл себя хранителем, тихо закрылась входная дверь, Людмила просидела не двигаясь неизвестно сколько времени, пока не услышала робкое царапанье. Она сразу очнулась и бросилась в прихожую. Незапертая дверь медленно открылась. На пороге стоял Дарвин и смотрел на Людмилу умоляющим взглядом. «Ведь я же не виноват, что этот присоседившийся тип так нагло воспользовался моей собачьей личностью для достижения своих непонятных целей, – говорили его печальные глаза. – Но ведь я же не он, я гораздо лучше, и пупок твой мне совершенно до лампочки. И вообще, пусти обратно – не пожалеешь». Все это было написано на собачьей морде, которая не решалась войти в дом без приглашения, потому что рассчитывала не только на остатки большого пакета еды для немолодых собак, но в первую очередь на взаимную любовь, которую никакими пакетами не измерить, разве что докторской колбасой…

– Ну, проходи, не стой в дверях, – с трудом сдерживая улыбку сказала Людмила. – Только давай договоримся – чтобы я тебя лежащим в моей кровати не видела!

«Поддерживаю и одобряю», – подумал Дарвин, хотя и не понял, что она сказала. Но он понял главное – у него по-прежнему есть свой дом, своя миска с нарисованной вкусной косточкой, свой коврик и даже своя кровать, только когда никто не видит. А еще есть Она – самая умная, красивая и заботливая. И от нахлынувших эмоций Дарвин с такой силой завилял хвостом, что опрокинул на пол телефонный стол вместе с телефоном, стул и совершенно бесполезную, но очень красивую подставку для зонтов. Произведенные разрушения его нисколько не смутили, и он радостно зашагал на кухню проверять, все ли в порядке с миской. Людмила с улыбкой смотрела на абсолютно счастливое лохматое существо и думала о том, что, может быть, скоро и ее в жизни ждет большое-пребольшое счастье. «Вот только вилять будет не чем, – думала она, собирая остатки разлетевшегося вдребезги телефона, – и вообще, надо конкретней проанализировать всю полученную сегодня информацию и выжать из нее все, что можно. Главное – не отступать ни на шаг от аксиомы номер один, то есть от того, что все произошедшее реально и не является долгосрочной галлюцинацией. Ну, и от аксиомы номер два, конечно, – подумала она и посмотрела на Дарвина, проверяющего, не уменьшился ли объем миски за последние пару часов. – Но все размышления – завтра, а сегодня уже пора спать».

* * *

Проснувшаяся утром голова психиатра Богдановой лежала на подушке и не хотела открывать глаза. Мысли, как шарики в лототроне, прыгали, сталкивались и разлетались в разные стороны упорно не желая упорядочиваться. Нужно было во что бы то ни стало поймать хоть один и поставить его на полку. С остальными будет уже легче. А вот и первый, спасительный: вчера вечером закончилась суббота, значит, сегодня воскресенье, и можно было бы пролежать так целый день, но стоит ей пошевелиться, как Дарвин поймет, что она проснулась, и начнет намекать на то, что его пора выпускать во двор, поэтому пока лучше лежать не шевелясь и с закрытыми глазами. К тому же в таком положении удобней размышлять о вчерашних событиях. Возвращающееся из дремотного состояния сознание, с трудом ухватившись за тонкую логическую нить, пыталось в мельчайших подробностях восстановить разговоры минувшего вечера, но странный насосно-качающий звук мешал сосредоточиться, и для определения источника сопения пришлось все-таки приоткрыть один глаз. И хотя было совершенно очевидно, что храпеть в комнате может только Дарвин, оставалось непонятно, почему он звучит как в хороших стереонаушниках. Через приоткрытый глаз Людмила увидела прямо перед собой большую кожаную пуговицу дарвиновского носа и, решив, что он нагло улегся на ее кровать, от возмущения сразу проснулась, поднялась на локтях глубоко вдохнула, и уже была готова обрушить весь свой справедливый гнев на нарушителя конвенции. Но когда она увидела, что происходит на самом деле, вместо уже подготовленного «Во-о-о-н», раздался с трудом сдерживаемый смех. Дарвин не лежал на кровати и не нарушал никаких конвенций. Одной лапой он стоял на полу и вопреки законам гравитации парил над вожделенной кроватью, не касаясь ее поверхности. Вообще, состояние счастливости часто не соответствует реальному положению вещей, а относится только к убежденности в том, что так долго ожидаемое достигнуто, поэтому для Дарвина парение над кроватью отличалось от лежания на ней только возможностью оперативно почесать за ухом. Гав на гравитацию. Гав на физиологию. Гав на так не бывает.

Глава 3

Изменение количества движения пропорционально приложенной движущей силе и происходит по направлению той прямой, по которой эта сила действует.

    Второй закон Ньютона

Бог есть. Но он, Бог, все время забывает, что он есть, поэтому необходимо почаще Ему об этом напоминать.

    Первый закон Забодалова

Забодалов по-прежнему сидел в кресле, обдумывая свой предстоящий визит к доктору Богдановой. В то же время он мысленно боролся со стрелками электрических часов, которые были сильными и коварными врагами, часто разрушающими хрупкое совершенство миров, созданных забодаловским сознанием. Пойти хотелось очень. Но сначала секундная стрелка от 15 до 45 тонким лезвием резала нити, скрепляющие нежное необъяснимое чувство, затем минутная продолжала дело, умело орудуя увесистым молотком, нанося удары по самым уязвимым местам, типа, ты – электрик в резиновых галошах и перчатках, чтобы током не долбануло, а она – доктор в белоснежном халате, чтобы микробы дохли от такой чистоты, и завершала дело часовая, медленно, но верно руша надежду впервые, после детского сада, испытать несравненное чувство ожидания взаимной любви. Самая маленькая стрелка часов огромной кувалдой издевательски качалась перед носом спрашивая: как ты думаешь, сколько времени понадобится дипломированному психиатру для того, чтобы раскусить однодневного шизика с голосовыми галлюцинациями? После того, как все стрелки совершили несколько оборотов, их разрушающее действие было завершено. «Ну, а ты что молчишь? – спросил Забодалов, обращаясь к высотам сознания, с которых, обычно, вещал Голос. – Плесни рассол на рану». – «Отстань, я занят, – донеслось сверху, и Забодалову даже показалось, что там хлопнула дверь. Он встал с кресла и, обращаясь к часам, громко сказал:

– Я к ней пойду!

В ответ часы жалобно хрустнули и остановились, беспомощно размахивая туда и обратно всеми стрелками, превратившимися из коварных терминаторов в школьное пособие по затухающим колебаниям маятника, пока окончательно не замерли на цифре шесть.

– Говорил же я вам, что спешить не только некуда, но и незачем, – сказал Забодалов, обращаясь к неожиданно остановившимся часам, которые раньше висели на Тетимашиной проходной, но в один прекрасный день взбесились и начали бежать со скоростью двенадцать часов в минуту. Их собирались выбросить, но Забодалов, оформив акт о списании, забрал часы себе и повесил их перед любимым стоматологическим креслом, уверяя всех, что, если иногда смотреть на них, время от зарплаты до зарплаты бежит гораздо быстрее.

После внезапной остановки стрелок в голове Забодалова вяло зашевелилась надежда на то, что в связи с большой занятостью Голоса удастся без помех поговорить с Богдановой. И хотя он не мог даже предположить, зачем она его пригласила, мысль о том, что она просто хочет с ним поближе познакомиться и поболтать о жизни, Забодалов даже близко не подпускал к своей голове, отмахиваясь от нее, как от назойливой мухи сложенной в трубку газетой. Эту мысль удалось отогнать, но незаметно с черного хода в голову заползла другая, еще более неприятная. Забодалов так ценил свое чувство к Богдановой, что страшно боялся, что она окажется банальной курицей. Против курицы, как плохо летающего представителя семейства пернатых, и положительного героя русских народных сказок, он, конечно, ничего не имел. Курица была скорее символом, наглядным пособием, по одному из самых популярных способов проведения времени, называемым прожитием жизни. Когда-то в деревне он долго наблюдал за куриным бытием и пришел к выводу, что вся суета, споры, крики и драки сопровождают куриную жизнь только для того, чтобы курицы не сошли с ума от тоски и однообразия, заполняющего время между проклевыванием из яйца и куриным супом. Самого себя Забодалов тоже часто упрекал в излишней куриности и, хотя и считал, что в результате постоянных размышлений о жизни ушел довольно далеко, не мог определенно решить, в какую именно сторону, поэтому степень куриности не была в его устах оскорбительной характеристикой. Однако Забодалов не мог допустить, что он полюбит женщину, стоящую на самой первой ступени эволюции от курицы банальной до курицы задумчивой. Он всегда верил, что встретит единственную, которая будет вне всех его определений и классификаций. Она будет просто единственная, которую, как во дворец, он введет в созданный им воображаемый мир. Но сейчас ему было одинаково страшно – и если Богданова окажется банальной курицей, потому что тогда в жизни прибавится серого и убавится красок, и если она окажется той единственной, которую ему послала судьба, потому что он просто не представлял, что делать дальше, ведь любовь была совершенно несовместима с забодаловским комплексом однодневности.

Его размышления прервали надрывные всхлипывания местного телефона. «Может, это она, и приходить не надо», – пронеслось у озабоченного Забодалова в голове, и он, даже не прибегнув к традиционной имитации занятости, снял трубку и сказал «алло». Но это была не она. Это был терапевт Рейкин.

– Забодалов, – сказал он, – я понимаю, что вы человек перегруженный, но у меня скверная ситуация. Через пятнадцать минут прием, а две трубки дневного света мигают так, что с ума сойти можно, а пациенты у меня и без этого люди нервные…

– Хорошо, – сказал понимающим тоном Забодалов, – минут через пять зайду и все поправлю.

Конечно, тащиться на другой конец больницы, да еще со стремянкой на плече, страшно не хотелось, но он подходил очень ответственно ко всему, что касалось больных и их проблем, и звать его два раза в отделения никогда не приходилось.

Через пять минут Забодалов стоял посередине рейкинского кабинета и прикидывал, с какой стороны удобней дотянуться до мигающих ламп. Сам Рейкин все время шутил, давал глупые советы и было похоже, что он собирается спросить что-то важное. Забодалова несколько удивило веселое настроение терапевта, и он решил поправить ситуацию.

– Ну как ваши поиски мыши, увенчались успехом? – спросил он.

– А, – махнул рукой Рейкин на минуту потеряв свою веселость, – на следующей неделе повезу на сервис, там будут сиденья снимать…

Когда Рейкин говорил о своих проблемах, на его лице появлялось неподдельное выражение скорби и сострадания к себе любимому, но стоило заговорить о проблемах других, он начинал светиться от удовольствия, и чем серьезней были проблемы, тем радостнее он их обсуждал. Поэтому, когда после непродолжительной скорби терапевт произнес фразу, давно вертевшуюся на языке, по счастливой интонации Забодалов понял, что ничего хорошего это ему не сулит. Рейкин сказал:

– Послушайте, Забодалов, я хочу у вас спросить…

– Я с удовольствием вам отвечу…

– Забодалов, это вы сказали санитару Кудрявому, что от облысения помогает причесываться живым ежиком?

– Да, я, – спокойно ответил Забодалов. – А что, не помогает?

– Вы, знаете ли, недооценили свой артистизм и переоценили чувство юмора Васи Кудрявого. После вашего наставления он неделю бегал по лесу с лопатой, пытаясь откопать из-под снега спящего ежика, а потом написал во все зоопарки мира, не уточнив, правда, для чего ему этот еж нужен. В итоге какие-то юмористы типа вас предложили ему за приличные деньги вступить в какое-то ОБЛЮЕ, ОБщество ЛЮбителей Ежиков, и за это вместо обычного ежа прислали ему какого-то иностранного, больше похожего на крысу с привязанной к спине расческой. В названии и финансовой деятельности общества Забодалов сразу почувствовал руку своего приятеля из зоопарка, у которого он брал скунса. Но это еще не самое главное, – продолжал Рейкин, увеличив счастливое свечение в глазах. – Неделю назад он пришел ко мне, все это рассказал и показал волдыри и прыщи на своей лысине. Я его, конечно, сразу направил к дерматологу, ведь еж неизвестно откуда, карантина наверняка не проходил. «Кстати, – заметил Рейкин хитро прищурившись, – у вас, мне кажется, друг в зоопарке работает…»

– Мой друг – ветеринар, лечит только козлов и к ежам никакого отношения не имеет, – совершенно спокойно ответил Забодалов. – Хороший специалист. Могу дать телефон. Мне кажется, что, когда вы снимете сиденья в своей машине, он вам понадобится.

Рейкин был так расстроен совершенно спокойной реакцией Забодалова на эти новости, что не понял последнего намека и попытался начать свой рассказ сначала, увеличив красочность описания прыщей и волдырей. Забодалов не обратил на это никакого внимания и, уходя, грубо перебил Рейкина.

– Чтобы найти в вашей машине дохлую мышь, посадите туда дохлую кошку и подождите, когда она поймает мышку. А кошку потом будет найти гораздо легче.

– Кстати, Кудрявый уже неделю на больничном и на работу не ходит. Санитаров не хватает, и главврач уже интересовался… – крикнул с уже не скрываемым ехидством Рейкин в след уходящему по коридору Забодалову.

Что хочет увидеть этот терапевт с подслушивающим устройством на шее? Испуг? Растерянность? Прижатые уши загнанного в угол нашкодившего кота, ожидающего наказания? Не дождется. Но не потому, что недостаточно красочно описал прыщавую голову Кудрявого, а потому, что этого просто нет. Было когда-то, а потом пропало. В ситуациях, в которых другие обычно начинают выходить из себя, возвращается самое яркое воспоминание детства – странный клоун из шапито с криво приклеенным носом и большим нарисованным ртом. «Как тебя зовут, мальчик?» – «Адам…» – «Адам? Ха-ха-ха! – смеются одноклассники и все вокруг. – А сколько тебе лет, Адам?» – «Пять тысяч семьсот пятьдесят семь». Все вокруг просто покатываются со смеху. Но их не слышно. Только видно, что они дергаются, периодически набирая в легкие воздух, как при приступе кашля. Так нелепо выглядит смех с выключенным звуком. И в этой тишине: «А откуда ты это знаешь?» Пронзительные зеленые глаза, выглядывающие из-за нелепого красного носа, и вдруг накатившее ощущение тяжести только что озвученных лет. Эта тяжесть – кокон, панцирь, броня.

«Зря дергаешься, терапевт, побереги энергию для поиска мышей», – так бормотал Забодалов. Он шел по коридору, а на душе у него тяжелым грузом сидел лысый санитар Вася Кудрявый. Совершенно безобидная шутка с причесыванием ежиком неожиданно создавала массу проблем нескольким хорошим людям. Во-первых, сам Кудрявый пал жертвой своего одержимого стремления обзавестись на голове растительностью, соответствующей его фамилии. «Надо было вместо ежа посоветовать ему просто сменить фамилию, – с сожалением думал Забодалов. – Не забыть бы в следующий раз, когда его увижу, но это только если при встрече он меня сразу не прибьет. А если и прибьет, пусть это будет моей последней волей. Например, Вася Лысэватов очень неплохо звучит. Он человек добрый, не сможет отказать им же прибитому товарищу. И надо бы узнать, что у него там на голове вылезло. Может, лекарство какое или на худой конец пересадка кожи…» Забодалов шел, перекидывая стремянку с одного плеча на другое, размышлял о путях оказания помощи пострадавшему от отсутствия чувства юмора Васе Кудрявому и пытался представить возможные пути развития ситуации.

Второй человек, который мог от всего этого пострадать, это Мефодий, приятель Забодалова, который работал в зоопарке ветеринаром. Правда, вовлекать Кудрявого в ОБЛЮЕ и брать с него вступительный взнос его никто не просил, но Забодалову очень не хотелось, чтобы Мефодия впутывали в эту историю, у него после недавнего развода проблем и так хватало.