Адам, Последний человек

И третьим хорошим человеком, который мог пострадать от всего этого, был сам Забодалов. Конечно, с Васей можно было все уладить довольно тихо, просто заслуженно получив по носу и вернув вступительный взнос, но дело серьезно осложнялось информированностью терапевта Рейкина. О его вредности и любви к деланью гадостей, под видом выполнения гражданского или морального долга в больнице ходили легенды. Забодалов тоже считался в коллективе человеком злым и вредным, но это была другая вредность, без последствий, за исключением последнего случая, а Рейкин любил создавать конфликтные ситуации, рассказывая сотрудникам полуправдивые истории друг о друге и давая советы, как, что и кому говорить. Такую скрытую под навязчивой доброжелательностью подловатость Рейкина можно было объяснить ошибкой родителей при выборе имени для своего малыша. Дело в том, что Рейкина звали Геннадием. Имя само по себе совсем не плохое и в раннем детстве никаких трудностей не создавало. Популярного мультипликационного друга Чебурашки тогда еще не было, а книжку читали далеко не все, поэтому даже крокодилом никто не обзывался. Дело осложнилось, когда окружающие ребятишки подросли и получили первый опыт общения с врачами венерических диспансеров. Безобидное школьное сочетание Гена Рейкин быстро превратилось в Гонорейкина и создало массу сложностей, а потом и комплексов при общении со сверстниками. Такая несправедливость к себе вызывала желание мстить всем, кто мог спокойно называть свое имя и фамилию и кого за глаза не называли Триппером. Со временем все это сформировало такую незаурядную личность, как терапевт Рейкин, который мог осложнить отношения не только между старыми друзьями, но и между просто Эго и Суперэго в каждом отдельно взятом человеке. И в создавшейся вокруг Кудрявого ситуации этот генератор проблем и конфликтов был в курсе всего и при желании мог устроить серьезный скандал, грозивший Забодалову уходом по собственному желанию. Единственное, что теперь стало очевидным, это причина вчерашнего звонка из администрации с приглашением зайти для серьезного разговора. «Заскочи, Забодалов, завтра после обеда, тут кое-кто с тобой серьезно поговорить хочет…» – сказала по телефону секретарша главврача Архангельского. После последних откровений Рейкина этот странный вызов стал явным предвестником надвигающихся неприятностей.

Загруженный под завязку мыслями и старой железной стремянкой, Забодалов зашел на пост, где раньше сидел Вася, взял у дежурного санитара домашний телефон Кудрявого и направился к себе по длинному, застекленному с двух сторон переходу между корпусами. Он считал, что это самый длинный переход в мире после тоннеля под Ла-Маншем, но стремянка, больно натирающая плечо, выводила больничный переход на первое место. И вот на линии горизонта, где сходятся в одну точку пол, потолок и стены, появилось белое пятно докторского халата. В один момент был забыт Кудрявый с ежовыми проблемами, президент ОБЛЮЕ Мефодий и даже сеятель слухов и сплетен терапевт Рейкин. Навстречу Забодалову по самому длинному в мире коридору шла доктор Богданова. Посторонний наблюдатель наверняка бы отметил грациозность и отточенность походки, которая, несмотря на всю артистичность, была полной противоположностью манекенному хождению по подиуму. Язык походки женщины так же, как язык ее жестов, может передать очень многое. И если с подиума обычно можно услышать: «Эй, вы, глядите, какая я клевая, как классно у меня все переливается и подрыгивает, когда я так клево туда-сюда… А еще я могу рукой так сделать, ваще отпад…» – то походка Богдановой как бы говорила: «Я не виновата, что все это так красиво, но если вам нравится, я очень рада. Если красота и не спасет мир, то по крайней мере отвлечет на время тех, кто хочет его разрушить».

Забодалов прибавил шаг. Его воображение рисовало двух человек, бегущих по пляжу навстречу друг другу, теряющих на бегу головные уборы и по хоккейному разбрасывающих всех, кто попадается на пути. «Какой пляж, родной, – раздалось сверху, – зима на дворе». Пришлось сразу сбавить шаг, чтобы Богданова не услышала, что он разговаривает сам с собой. «Освободился! Ну, делай свое черное дело, расскажи опять про развод Мефодия, опиши все в красках и посоветуй развернуться и бежать в другую сторону. А мне, между прочим, все равно к ней зайти придется, потому что обещал. Не понимаю, зачем она меня позвала. Может, у тебя есть соображения на этот счет?» – «Во-первых, ничего рассказывать не буду, ты все прекрасно знаешь, а во-вторых, сам решай, что делать, уже не маленький. Кстати, пора замолкать, а то она может услышать твою самоговорильню. До свидания, скоро увидимся». – «Как, увидимся, где?!» – чуть не закричал Забодалов, когда до него дошла последняя фраза Голоса. «В комнате свиданий, в Крестах. Шутка. Придет время – все узнаешь».

За последние несколько минут на Забодалова свалилось столько неожиданных новостей, что даже его устойчивая голова пошла кругом. «Так, – сказал он себе, – сейчас главное – Богданова». – «Самая обаятельная женщина на свете приближается, и с ней даже можно будет поговорить, и сверху уже никто не помешает… «Только не вздумай сразу тащить ее домой, а на утро, как всегда, делать вид, что ничего не помнишь и страшно раскаиваешься». И, хотя раньше Голосу было невозможно не ответить, Забодалов промолчал, царственным жестом легко сбросил с плеча надоевшую стремянку и выпрямил спину. Они остановились друг напротив друга. По коридору психиатрической больницы, как сумасшедшее, носилось эхо от брошенной на кафельный пол лестницы.

– Кажется, у вас что-то упало, – сказала Богданова.

– Не обращайте внимания, это просто у меня с души свалился огромный камень…

– Вы знаете, Адам, у меня все само собой исправилось и опять работает нормально, – первой начала разговор Богданова, – так что по поводу лампочек заходить не надо.

– Жаль, – сказал Забодалов, – то есть хорошо, конечно, что все работает, я очень рад.

Возникла неудобная пауза.

– Да, хорошо, но лампочки – это не главное, – нарушила молчание Богданова, – я хотела с вами серьезно поговорить…

Эта фраза в устах женщин всегда вызывала у Забодалова сначала полное остолбенение, потом нервную икоту и желание сдать норму ГТО по бегу на длинную дистанцию, только не по кругу, а в одном направлении. Но в этот раз ему удалось сдержаться и даже изобразить на лице легкое удивление и заинтересованность. Но в мыслях испуганно прыгало совсем другое: «Я не готов, я не знаю, что делать, ну не готов я…»

– Это действительно очень серьезно, и касается вас лично, – продолжила Богданова, и после этого уточнения у Адама все-таки началось первичное остолбенение. – Меня вызывал Архангельский и расспрашивал про вас.

Остолбенение остановилось где-то посредине и начало медленно сползать вниз.

– Я понимаю, что сейчас нарушаю все профессиональные правила, но не сказать этого я не могла. Он задавал массу разных вопросов про вас, и это весьма странно, ведь мы только работаем в одном здании и даже вижу я вас не каждый день, а он расспрашивал меня, как будто я знаю вас всю жизнь. Да и потом, консультироваться со мной для него все равно что академику просить консультации у первокурсника. Я не знаю, что происходит, но у меня ужасное чувство, что что-то может случиться. И этого что-то, я боюсь.

Теперь первоначальный испуг Забодалова улетучился, и в душе даже забулькала тихая радость: «Она волнуется обо мне, она боится, что со мной что-нибудь случится». Остальное его нисколько не удивило, он был уверен, что это связано с Кудрявым и предстоящей головомойкой. Забодалов попытался сказать какие-то слова благодарности, но Богданова остановила его:

– Я не знаю, зачем я это Вам рассказала, может быть, у меня теперь будут проблемы, но я об этом не жалею. А теперь идите, пожалуйста, я Вас прошу.

Адаму стало стыдно. Ему страшно захотелось признаться, что волноваться не стоит, что все это связано с лысиной Кудрявого и в худшем случае закончится выговором, но язык не повернулся сказать, что она нарушила профессиональную этику из-за какой-то глупой выходки. Он поднял стремянку, почему-то сказал: «Извините» – и медленно побрел по коридору, пытаясь решить, правильно ли он сделал, не рассказав эту историю с ежом, а Людмила, чтобы немного успокоится, подошла к окну и стала смотреть на плавно падающие на землю хлопья снега. Она думала о том, как странно было влюбиться в этого чудно?го электрика и при этом все время мечтать о встрече с тем, кто был, есть и будет ее единственной судьбой. Может, это произошло потому, что его зовут Адам? Наверно, просто совпадение, ведь он моложе на несколько лет, так что из его ребра уж никак… А с другой стороны, это чувство возникло сразу, как только он появился, и все звали его только по фамилии, а имя она узнала гораздо позже. Людмила обернулась. Фигура Забодалова уже исчезла во мраке бесконечного перехода между отделениями, но звук шагов все еще доносился из коридорного полумрака. «А ведь это как раз то место, где мы в первый раз встретились, – подумала Богданова, – рядом с этой причудливой перегородкой посредине коридора, где, вероятно по странной прихоти архитектора когда-то очень давно была массивная дверь, от которой сейчас остались только торчащие из стены железные петли. А над дверным проемом, который по размеру больше походил на открытые ворота, красовался забытый всеми выцветший и потрепанный вечными сквозняками лозунг: “СОТРУДНИКИ!!! ПРОЯВЛЯЙТЕ ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ ПО ОТНОШЕНИЮ К ПАЦИЕНТАМ!!!”. Большинство букв, когда-то старательно наклеенных тогда еще молодым сотрудником охраны и активным общественником Тетеймашей, облетели, и над воротами красовалось только то, что осталось от человечности. «ВЕЧНОСТЬ», – прочитала Богданова, и ей стало не по себе. Она отчетливо вспомнила, как идущий ей навстречу Забодалов держал в руках журнал «Звезда» и как он сказал кому-то, что идет в раздевалку, потому что мужики там в обед в домино козла забивают и у них что-то со светом случилось, сами починить не смогли, и теперь на него вся надежда, иначе так и не узнают, кто из них козлее. В голове Людмилы как наяву зазвучало пророчество Дарвина: «Ты встретишь своего Адама перед вратами, ведущими в вечность, и будет в руках его звезда, и свет надежды будет нести он людям». И почему-то два раза голос Дарвина повторил фразу о том, что первородство не является телесным состоянием во времени, где прошлое, настоящее и будущее могут существовать сейчас, как один вздох. «Ой, ведь это он, – одновременно обрадовалась и испугалась Богданова. – И что же теперь делать?»

Остаток дня Людмила провела в своем кабинете. После утреннего приема надо было разобрать истории болезней и составить план на следующий день. Она уже почти закончила с историями, когда в дверь постучали.

– Войдите, – сказала Богданова и, убрав в стол список сегодняшних пациентов, положила перед собой лист чистой бумаги.

– Здравствуй, докторша! – сказал неопрятно одетый молодой человек в толстенных очках. – Ты, наверно, по мне уже соскучилась?!

– Не то чтобы очень, – спокойно ответила Людмила, привыкшая к подобным заявлениям пациентов, – но вообще прием на сегодня давно закончен, и, если у вас что-то срочное, обратитесь к дежурному врачу.

– Не-е-е-ет, я только к тебе хочу, – запротестовал посетитель.

– Ну ладно, – согласилась Людмила, заметив, что молодой человек хоть и наглый, но на буйного не похож. – А вы записывались? Карточка ваша должна быть у меня или в регистратуре?

– Регистратура? – презрительно хмыкнул посетитель. – Я записан заглавными буквами в твоем сердце, но на всякий случай можешь проверить в ящике, она сверху лежит.

Богданова открыла письменный стол и достала верхнюю карту. На ней вместо обычной информации о пациенте, красовалась только одна, сделанная толстым маркером надпись: «Козловский-Дубровский».

– Дарвин?! – воскликнула Людмила, уставившись на хранителя.

– Нет, Бойль-Мариотт и Менделеев-Клапейрон в одном флаконе, – передразнил ее ангел, – а Дарвин – это бывший блошиный дом, который у тебя в квартире обитает.

– Да, конечно, – затараторила Людмила, – я помню, хранителям имя не положено. И мне кажется, я догадалась, кто он, только сегодня догадалась и все вспомнила.

– Ну и хорошо, – спокойно сказал хранитель. – Тогда иди домой и собери самое необходимое. Ночью за тобой придут, и начнется нечто очень интересное.

– А как же работа? – заволновалась Богданова. – У меня ведь завтра прием, надо предупредить, чтобы подменили.

– Не волнуйся, – успокоил ее ангел, – завтра не наступит, пока вы там с Адамом не разберетесь.

– А как же Дарвин? – не унималась Людмила.

– Все будет в порядке, если что, я о нем позабочусь.

Хранитель встал, сделал ручкой и вышел из кабинета, оставив Богданову с кучей незаданных вопросов и неполученных ответов наедине.

* * *

Вечером, вернувшись, домой, она быстро собрала все самое необходимое и уселась на диван, с грустью глядя на две большие сумки и чемодан на колесиках. Подумав немного, Людмила включила музыку и вытряхнула все содержимое сумок и чемодана на пол. Дарвин, заподозрив неладное, уселся на ворох вещей и начал тихонько поскуливать. Собачья душа чувствовала, что с его любимой хозяйкой может произойти что-то нехорошее, но, кроме жалобного поскуливания под музыку Вагнера, сказать ему было нечего.

Когда увертюра к «Тангейзеру» закончилась, из прихожей послышалось вялое звяканье. Людмила вскочила с дивана и, схватив косметичку, бросилась открывать дверь, по пути на всякий случай закрыв Дарвина на кухне. Но вместо ожидаемых гонцов хранителя с крылышками и нимбами она увидела на пороге завхоза больницы Хотело.

– Здравствуете, Александр Леонидович, – пролепетала удивленно Богданова.

– Надо поговорить, – коротко сказал завхоз и без приглашения шагнул в квартиру.

– Вы знаете, – запротестовала Людмила, – я очень занята, и вообще, что за срочные хозяйственные вопросы на ночь глядя?

Но Хотело проигнорировал протест и прошел в комнату. Увидев на полу груду вещей, он усмехнулся и сказал:

– Я смотрю, сборы в полном разгаре, но все это там не понадобится. Просто оденься поэлегантнее, чтобы у Забодалова в голове лишние мысли не появились.

– Так вы про Адама знаете? – Богданова от удивления опять села на диван.

– Не только знаю, но и могу помочь в этом деле, – сказал Хотело и взял Людмилу за руку.

* * *

Расставшись с Людмилой, Забодалов шел по бесконечному переходу, раздираемый противоречиями. Для того чтобы как-то систематизировать свои чувства, он пытался на три шага вдыхать и радоваться, что Богданова за него волнуется и переживает, и на три шага выдыхать и расстраиваться, что он не смог ее успокоить и объяснить, что вся эта история – лишь результат его глупой шутки. Во время паузы между вдохом и выдохом он пытался придумать восклицательное предложение, начинающееся словами: «А зато я…» – но ничего конкретного в голову не лезло.

Вдруг из-за угла выскочило что-то очень кудрявое и жизнерадостное.

– Здравствуйте, очень приятно, – сказало оно, и Забодалов понял, что это она. Он вспомнил, что вчера, стоя у проходной, начальник охраны Палочкин предупреждал всех о том, что в больнице на днях будет шастать команда американских журналистов, которым по приказу сверху надо оказывать всяческое содействие во имя разрядки напряженности. Адам для этих целей предложил понизить напряжение с 220 до 120, и идея так понравилась начальнику охраны Палочкину, что он даже записал ее в блокнот и обещал доложить наверх. Тем временем предполагаемая журналистка перестала трясти руку Забодалова и говорить, как ей приятно, и представилась:

– Меня зовут Мэрилин Кекссизюмо.

– М-м-м-м-м? – вопросительно промычал Адам, намекая на последнюю букву в фамилии.