Индивидуальная непереносимость

Мы положили наши гитары в чехлы, которые нам сшила мама, и, полные надежд, двинулись в дальний путь. Где в Мухачинске находится музыкальное училище имени Чайковского мы знали. Остановка «Парк имени Пушкина» в самом центре города. Нас ждала продолжительная поездка в грохочущем трамвае.

Несмотря на свои двадцать четыре года, я ещё застал трамваи с деревянными лавочками вместо сидений и узенькими дверями, в которые невозможно было пропихнуть полных женщин, детские коляски и мешки с картошкой. От их лязга и звона закладывало уши. Возможно, из-за таких трамваев народ и поддержал большевиков. Намучились. Страна развивалась, высота планки росла и вскоре на смену отрыжкам проклятого прошлого пришли более современные вагоны. В них двери были двойные, а сиденья кожаные. Потом, наверное, были ещё какие-то, но я их не помню, и вот, наконец, эти – изделия Усть-Катавского вагоностроительного завода. С отъезжающими в сторону широченными дверями, просторным салоном, высоким потолком и жёсткими, словно из пластмассы, сиденьями. Надо отдать должное – каждое новое трамвайное поколение становилось комфортнее, тише, с более плавным ходом. Разумеется, со временем горожане привыкали к новинкам, и они снова казались грохочущими чудовищами, но в первые месяцы душа радовалась, а уши отдыхали.

Трамвай за сорок пять минут доставил нас к парку, чей вход украшал призыв: «Молодые строители коммунизма! Вперёд к новым успехам в труде и учёбе!», но нам нужно было в другую сторону. Выкурив для храбрости сигарету, я щелчком отправил окурок в урну, и мы с гитарами наперевес двинули на штурм оплота искусства. На подступах к нему нам навстречу попалась пара юных студенток со скрипками. Они окинули презрительными взглядами наши самодельные чехлы и одна нарочито громко сказала подруге: «Ёперный театр! Смотри, подъездные гитаристы пожаловали». Вторая противно захихикала. Их насмешка взорвалась во мне, как атомная бомба, разнеся надежды на мелкие обломки. Я приуныл. Куда уж нам лаптями по паркету.

Музыкальное училище имени Чайковского занимало скромное здание, единственным отличием которого от средней школы был кумачовый плакат «Искусство принадлежит народу» над дверями. С отчаянно бьющимися сердцами, но с гордым видом мы вошли внутрь, повинуясь указателю, нашли кабинет приёмной комиссии и, робко постучав, переступили порог. Нас встретила приветливая женщина, похожая на колхозную бригадиршу, – добрая, толстая, красивая. Этакая простушка. Выслушав наши хотелки, она развела руками:

– К сожалению, ребятки, в этом году набор на отделение народных инструментов ограничен. Преподаватель гитары уволился. Осталась только Татьяна. Она будет доучивать наших студентов, но новых пока не набирает. А на домру или балалайку не хотите? Балалаечники нужны. Не хотите? Тогда приходите на следующий год.

Разочарованные, мы двинулись на выход. Неожиданно дверь распахнулась, едва не шлёпнув Агафона по длинному носу. Это был судьбоносный момент, который определил нашу дальнейшую жизнь. В дверном проёме стоял мужчина. Богатая седая шевелюра, рябоватое лицо с тяжёлым подбородком, костюм шоколадного цвета и галстук-бабочка. Сразу было видно, что этот человек свой в оплоте искусства. Наверное, преподаватель. Мы с братом расступились, давая мужчине в шоколадном костюме возможность войти. Завидев его, простушка из приёмной комиссии привстала на стуле и, засмеявшись, бросила нам:

– Эй, ребятки! А на вокальное отделение не хотите? Станете оперными певцами.

– Почему не хотим? – живо обернулся к ней Агафон. – Очень хотим.

Честно признаться, до этой минуты я никогда не думал об оперном вокале. В нашем ВИА мы пели, но получался какой-то козлетон. Особенно у Агафона. Его голосом хорошо было из туалета кричать: «Занято!»

Мужчина в шоколадном костюме улыбнулся брату и сказал культурным голосом на октаву выше, чем можно было ожидать:

– А ты хорошо говоришь. Пойдём-ка со мной. Я тебя прослушаю.

– Идите-идите, ребятки, – помахала рукой простушка. – Это заведующий вокальным отделением.

Следуя за мужчиной в шоколадном костюме, мы поднялись на третий этаж и оказались в его кабинете. Чёрный рояль посреди. У окна письменный стол со стулом. Вдоль стены выстроились ещё несколько стульев.

Заведующий вокальным отделением усадил меня у стены, Агафону велел встать к роялю, а сам уселся на круглый крутящийся стульчик и, подняв крышку, коснулся чуткими пальцами клавиш.

– Как тебя зовут, молодой человек? Агафон? А меня – Максимилиан Апполинарьевич.

Мы переглянулись. Ничего себе имечко! Максимилиан Апполинарьевич! Хорошо ещё, что не Гуамоколатокинт.

– Ну-с, Агафон, покажи товар лицом.

И началось! Максимилиан Апполинарьевич мучил Агафона не меньше часа. Повторяя звуки, которые главный вокалист извлекал из рояля, брат орал, что было мочи:

– Риа-риа-риа-а-а! Риа-риа-риа-а-а!

Наконец прослушивание закончилось. Максимилиан Апполинарьевич немного покрутился на стульчике, обдумывая свой вердикт, затем объявил:

– Ну что же, Агафон. Я тебя возьму. Готовься к экзаменам.

Обратив внимание на мой кислый вид, Максимилиан Апполинарьевич ободряюще улыбнулся:

– А да. Что же касается тебя, то я переговорю с Таней-гитаристкой. Негоже разлучать братьев.

Домой мы вернулись полном восторге. Измотанный Максимилианом Апполинарьевичем Агафон хрипел, как старинная пластинка с Шаляпиным, но был на седьмом небе от счастья. Я был примерно на шестом небе. Осколки моих разбитых в пух и прах надежд опять собрались воедино и приняли соблазнительный образ неведомой Тани-гитаристки. Кстати, мы с Агафоном решили называть заведующего вокальным отделением коротко и выразительно – Макс. А что? Краткость – сестра таланта.

Мама восприняла наш успех с удовлетворением. Она всегда читала, что родина не имеет права разбрасываться такими дарованиями, как её дети. Папа пробурчал что-то непонятное. Другого мы и не ожидали. Наши родители были совершенно разными. Мама родилась в Ленинграде, но никогда так его не называла. Для неё, как и для её родителей, город на Неве всегда оставался Санкт-Петербургом, Питером. Мы с детства слышали от мамы петербуржские слова: «сайка», «парадное», «поребрик»… Она была совсем не похожа на уральский рабочий класс. В юности мама училась в студии изобразительного искусства, подавала большие надежды, мечтала писать монументальные полотна, но жизнь сложилась иначе, и она осталась скромной художницей на фабрике детских игрушек.

На Урал семья нашей мамы попала благодаря войне. Из Ленинграда их эвакуировали в самом начале блокады – бабу Галю, девятилетнюю маму и её младшую сестру – нашу тётю Люсю. Мама не любила вспоминать, как зимней ночью они летели на транспортном самолёте через линию фронта. В самолёте не было отопления, поэтому стоял лютый холод. С собой в эвакуацию женщинам разрешили взять лишь по семь килограммов вещей. Пришлось бросить практически всё, что наживали несколько поколений предков. Дедушка, мой любимый дед Боря, к тому времени был уже в Мухачинске. Он уехал вместе с тракторным заводом, на котором работал мастером, ещё летом. Завод переместили в Мухачинск, и он всю войну производил танки. Дедушка три раза писал заявление с просьбой отправить его на фронт, но ему отказывали. Во-первых, он был ценным специалистом, а во-вторых, одна нога у него была короче другой. Из-за этого дефекта дедушка подпрыгивал при ходьбе.

После войны они не смогли вернуться в любимый город. Сначала дедушку не отпускали с завода, а когда наконец отпустили, и он поехал в Ленинград, чтобы подготовить возвращение семьи, то оказалось, что их дома больше нет. В него попала авиабомба. Развалины разобрали, и на месте дома, в котором он родился и вырос, дедушка увидел пустырь. К тому времени все свободные квартиры в Ленинграде были уже заняты переселившимися в опустевший город иногородними. Семье нашей мамы ехать было некуда и не к кому. Родственники, друзья и знакомые или погибли, или пропали без вести. Так семья коренных петербуржцев навсегда осталась в уральском Мухачинске. Мама часто говорила, что, если бы могла, на коленях поползла бы в Питер.

Папа был человеком совсем другого замеса. Он родился в поволжской деревеньке, рано лишился отца, в войну с четырнадцати лет работал в совхозе и, отслужив срочную в танковых войсках, рванул в Мухачинск к дяде. Большой город очаровал его. Папа решил получить образование и остаться в Мухачинске. Дядя устроил его токарем на машиностроительный завод. Папа получил место в заводском общежитии, а вскоре поступил на вечернее отделение в политехнический институт. Немного погодя он женился на симпатичной девушке из Ленинграда, потом появился я, потом Агафон. В общем, жизнь наладилась. После окончания института папа перешёл туда на работу – преподавал, вёл дипломников, занимался проблемами повышения производительности труда в машиностроении. Хотя он прожил большую часть своей жизни в городе, но деревенское нутро в нём осталось навсегда. Папа искренне считал, что инженерить на крупном предприятии – это самое лучшее, что в этой жизни может случиться с человеком. Нашего увлечения музыкой он не понимал и не признавал. Баловство, мол. Дурь. И часто с насмешкой повторял: «Нас невозможно сбить с пути. Нам всё равно, куда идти». А нас с Агафоном не привлекал ни отцовский пример, ни материнский. Впрочем, папа был доволен тем, что мы определились со своим ближайшим будущим. Агафон в прошлом году закончил школу. Я работал художником-оформителем на той же фабрике детских игрушек, что и мама, – писал тушью на ватмане инструкции и правила техники безопасности, а к праздникам рисовал поздравления. Всё свободное время мы с братом проводили с гитарами в руках. Советская армия призвать нас в свои ряды не решилась, так как медкомиссия определила, что по состоянию здоровья мы относимся к интеллигенции. Зато теперь нас брали в музучилище. А папа-то не верил! Бе-бе-бе!

Вечером, когда за окном стало совсем темно, пошёл грустный дождик. В такую погоду хорошо слушать «Багульник». Папа и слушал. Зазвонил телефон. Трубку взял папа, потому что телефон стоял рядом с проигрывателем, на котором он крутил свою любимую пластинку. Насмешливо прищурившись, папа протянул трубку мне:

– Тебя спрашивает какая-то мадама.

Я поднёс трубку к уху.

– Алло!

– Вадим? Здравствуйте, это Таня.

Голос у дамы был совсем молодой, простуженно-воркующий.

– Какая Таня?

– Ну, Таня-гитаристка. Максимилиан Апполинарьевич мне сказал, что вы хотите поступить на отделение народных инструментов?

Я сразу воодушевился. Мечты начали сбываться.

– Да. Хочу стать гитаристом.

– Чудесно. Вы где-то учились?

– Два года назад я закончил музыкальную школу по классу классической гитары. Сейчас занимаюсь в художественной самодеятельности.

– Чудесно, Вадим, – проворковала Таня. – Желательно вас послушать. В музучилище встретиться не получиться, так как я немного приболела. Если не боитесь инфекции, лучше приезжайте ко мне домой. Прямо завтра с утра. Возьмите с собой гитару. Покажете мне, что вы умеете.

Таня-гитаристка жила в многоподъездном доме-новостройке, отличавшемся от остальных таких же новостроек лозунгом «КПСС – ум, честь и совесть нашей эпохи» на торце. На радостях я припёрся к ней в девять утра. Припёрся бы ещё раньше, но ехать было очень далеко, а трамвай ползёт медленно.

Дверь мне открыла невыспавшаяся брюнетка в домашнем халате. Таня-гитаристка, как я и подозревал, оказалась ненамного меня старше. Из дверей пахнуло ясельным запахом. Смесь мочи, молока и чего-то ещё детского. Маленький ребёнок? Точно! В глубине квартиры заплакал младенец.

– Вадим? Чудесно. Проходи, – гнусаво проворковала Таня-гитаристка и исчезла в глубине.

Я снял в коридоре обувь и, сунув под мышки гитару и альбом с переписанными от руки нотами гитарных пьес, двинулся на плач. Моя преподавательница сидела на кухне и совала голую титьку в кулёк из пелёнок. Раз-два-три и из кулька послышалось довольное чмоканье. Смутившись, я затоптался на пороге, думая о том, что, видимо, в Мухачинске есть нормальные преподаватели игры на гитаре, а есть Таня-гитаристка. И по какому-то капризу судьбы она досталась именно мне.

Заметив меня, Таня-гитаристка на секунду отвлеклась от кормления кулька:

– Комната, в которой мы будем заниматься, дальше по коридору. Осваивайся там пока, а я сейчас.

Комната, в которой мне предстояло заниматься, была почти пуста. Лишь у одной стены лежал матрас, накрытый пледом, а у другой стоял музыкальный центр. На стене – репродукция «Подсолнухов» Ван Гога. Вообще-то я не так представлял себе комнату для занятий гитарой. Над матрасом висела красивая грамота на английском языке. С горем пополам я разобрал, что Таня-гитаристка заняла первое место на гитарном конкуре в Финляндии. Ого! Я сразу перестал сожалеть, что из всех мухачинских преподавателей мне досталась Таня-гитаристка.

– Не удивляйся скромности жилища. Без мебели акустика лучше, – сказала Таня-гитаристка, входя в комнату. Она несла стул и скамеечку. – А вот и твоё рабочее место пожаловало, – установив перед матрасом рабочее место, моя преподавательница плюхнулась на матрас и уселась по-турецки. – Садись. Попу на стул, ногу на скамейку. Что будешь исполнять?

– «Торремолинос».