Индивидуальная непереносимость

Индивидуальная непереносимость
Вадим Россик

Долгая, сложная история одной жизни, в которую уместилось многое: преступление и наказание, любовь и ненависть, верность и предательство. Жизни, неотделимой от жизни всей страны – трагической, но и прекрасной. И другой у нас нет.

Содержит нецензурную брань.

Вадим Россик

Индивидуальная непереносимость

Посвящается моей маме и младшему брату. Спите спокойно.

Я буду помнить вас и любить, а когда придёт и мой час, мы встретимся на небесах.

Ну и Людмиле Р. и Виктории Г. тоже посвящается. Куда ж без них.

Предисловие

Автору исполнилось шестьдесят. Можно подвести вкратце итоги. Получил высшее образование. Вырастил четверых детей. Женился и разводился. Хоронил родных. Растерял друзей. Был токарем, педагогом, музыкантом, оперным певцом, работником милиции, продавцом, казачьим атаманом, ночным сторожем, фрилансером, бизнесменом, преступником, охранником, юристом и стал писателем. Был награждён. Спас несколько человек. Сменил много автомобилей. Несколько раз набирал вес и сбрасывал. Один раз чудом не умер, второй раз умер, но воскрес. Потерял здоровье и стал инвалидом. Восстановился. Поменял страну и гражданство. Выучил три иностранных языка, написал 14 книг. Две из них перевел на немецкий язык. Побывал в одиннадцати странах и на четырех морях. Обременил себя энциклопедическими знаниями, умением водить автомобиль и членством в союзе писателей. Получил огромный жизненный опыт. Стал чувствовать и понимать людей. Научился управлять собой, толпой и погодой. Понял, есть ли Бог. Его обманывали, и он обманывал. Был счастлив и разочарован. Познал настоящую любовь. Увидел верность и предательство. Познакомился с множеством хороших людей и немногими плохими. В общем, прожил несколько довольно интересных жизней.

Создание каждого романа напоминает мне выращивание растения. Сначала из маленького семечка первоначального замысла вырастает ствол, затем на нём появляются ветки. Ветки покрываются листьями, среди листьев распускаются цветы, и постепенно-постепенно, медленно-медленно это скромное растение превращается в большое и прекрасное (я на это надеюсь) дерево, которому предстоит долгая жизнь, – тоже надеюсь.

Этот роман, конечно, не автобиография. В одном произведении невозможно описать все события и упомянуть всех людей, с которыми автора сводила его уже довольно долгая жизнь. Наверное, для этого потребовалось бы столько же времени, сколько длилась сама жизнь. Однако почти все события и персонажи имели место в действительности. Если кто-то узнает их, если эта история поразит кого-то в самую пятку, значит, книга получилась. Может показаться, что это история о преступлениях. Нет, на самом деле она о жизни. Иногда преступление маскируется под жизнь, как это было, например, в гитлеровской Германии, а иногда жизнь маскируется под преступление. Этот роман об иллюзиях, одиночестве, лжи, неблагодарности, зарытых талантах и загубленных жизнях. Ну и о любви, конечно. Куда же без неё.

Бывает, что кто-то, прочитав ту или иную мою книгу, говорит, что этого не может быть, это всё придумано. Что ж, им можно ответить словами Джордано Бруно: «Те, у кого не хватает понимания, думают, что знают больше других. Те, кто вовсе лишены ума, думают, что знают всё». Короче, читать или не читать этот роман, верить или не верить написанному, каждый решает сам. Автор предупредил.

Ну что же, пора с чего-то начинать. Пожалуй, стоит начать с конца.

Реквием эгоистке (пролог)

Мухачинск – столица Южного Урала. Это промышленный город-миллионник, вольготно раскинувшийся по обоим берегам задрипанной речки Мухачи. Мухачинск населён в основном хорошими людьми. Хорошим людям, впрочем, как и плохим, свойственно рождаться, жениться, разводиться и, несмотря на всю свою хорошесть, умирать. Для государственной регистрации этих радостных и не очень событий в Мухачинске существуют органы записи гражданского состояния или сокращённо – ЗАГС. Возле такого вот ЗАГСа, расположенного в самом отдалённом от центра районе, стою я и с нетерпением жду Виолетту. Нет-нет, мы не женимся. После почти двадцати лет совместной жизни мы разводимся. Наш брак в конце концов рухнул, как Советский Союз.

В Мухачинске майское утро. Вообще-то погода неустойчивая, но этим утром тепло и сухо. Яркий солнечный свет растекается по земле. Интересно, есть ли где-то архив, в котором хранятся все наши бывшие рассветы и закаты?

Вокруг бьёт ключом жизнь. По улице пролетают маршрутки, проползают автобусы и тащатся троллейбусы. На остановках, словно пчёлы, роятся озабоченные мухачинцы. Дворник-таджик трудолюбиво машет метлой, создавая обманчивое впечатление, будто в Мухачинске работают только гастарбайтеры, а местные наслаждаются вечным отпуском. Ветерок кружит по тротуару рваный пластиковый пакет. В общем, жизнь бьёт ключом, но я нахожусь в состоянии атараксии, то есть невозмутимости и душевного покоя. Это Эпикур так учил. Был такой философ в Древней Греции. Мол, человек, в особенности мудрец, должен стремиться к атараксии. Вот я и стремлюсь. А что остаётся? Рыдать и биться башкой о стену?

Чтобы не зарыдать, я глазею на стрелки, нарисованные белым мелком на потрескавшемся асфальте. Стрелки ведут к ЗАГСу. Возможно, что таким нехитрым способом какая-то девушка пыталась заманить под венец своего избранника?

ЗАГС занимает первый этаж обшарпанной брежневки – девять этажей скучного и унылого существования, которое оживляют лишь шумные свадебные делегации. Как раз сейчас одна такая свадебная делегация бьёт копытом перед входом. Пара ужасно одетых молодожёнов ждёт своей очереди на регистрацию. Волнуется. А чего волноваться? Нужно просто войти и пожениться без всякого пафоса. Основать семью на пособия по безработице или по инвалидности. Впрочем, можно и пафоса добавить, чтобы было не так боязно.

На крупногабаритную зрелую невесту в марлевом платье с тоской смотрит приблудная дворняга, словно ей тоже хочется замуж. Плюгавый жених с телосложением освобождённого от физкультуры, но в спортивном костюме, курит, зыркая по сторонам, словно надеется, что кто-то придёт ему на помощь. Богатырская невеста – дистрофик жених. Противоположности сходятся? А вдруг наша жизнь – это просто чья-то злая шутка?

Жених смачно харкает слюной в дворнягу, как бы мстя ей за мечту. Или это сегодня такой тренд – плевать на чужие мечты? Вот и Виолетта туда же…

Смотрю на часы. Виолетты всё нет, но я не обижаюсь. Развод – не свадьба, а разновидность похорон. Можно и припоздать. К тому же моя жена никогда не отличалась пунктуальностью. Даже в букетно-конфетный период наших отношений. В оправдание Виолетте я напоминаю себе, что она живёт далеко от ЗАГСа. Это мне рукой подать – можно дойти пешком. С некоторых пор я обитаю у родителей, а Виолетта с сыном по-прежнему в нашем домике на незаметной улочке в частном секторе. От двадцати лет семейной жизни у меня осталось немного: мобильник, одежда, обувь, связка бесполезных теперь ключей, несколько фотографий и огромное сожаление о потраченном времени. Совсем скоро добавится ещё свидетельство о разводе.

Кстати, о мобильнике. Он как раз привлекает к себе моё внимание, пытаясь при помощи вибрации выбраться из кармана джинсов. Вынимаю его, смотрю. Это Виолетта. Легка на помине.

– Привет, енотик! Ты меня не потерял? Я задержусь немного. Буду через полчаса-час. Чмоки!

В трубке звучит гудок. Отбой. Раздражённо запихиваю мобильник обратно в карман. Строго напоминаю себе об Эпикуре. Внимание, атараксия! Во всём нужно видеть хорошую сторону. Виолетта приедет только через час? Замечательно! Значит, у меня есть время выпить кофе. Убеждаю себя, что давно мечтаю о кофе – чёрном как ночь, сладком как грех, горячем как любовь и крепком как проклятье. Это не мои слова, а вроде бы Талейрана, но я не уверен.

Я оставляю брачующихся наедине с завистливой дворнягой и шагаю прочь. Может быть, найду какую-нибудь кафешку? Они сейчас плодятся, как африканцы в Африке. Постепенно удаляюсь всё дальше от ЗАГСа. Шумную центральную магистраль, запруженную транспортом, сменяют тихие улицы. Невысокие здания, узкая проезжая часть, газоны с пучками пока бурой травы, старые тополя, щербатые тротуары. Вокруг никого. Ан нет! Есть тут люди. Какой-то мужик мочится у стены. Сворачиваю в совсем уж глухой переулок. Ну вот и кафе. Одноэтажный пристрой. Окна забраны решётками. Стены покрыты подростковыми граффити. Над железной дверью вывеска: «Время». Я не помню это заведение, никогда его не видел. Впрочем, вполне возможно, что его здесь раньше и не было. Вместо кафе на этом месте мог находиться магазин, швейное ателье, какая-нибудь контора или даже общественный туалет. Но всё течёт, всё меняется. Капитализм.

Оттягиваю тугую дверь, вхожу. Полутёмное помещение. Пахнет сигаретами, кофе, едой быстрого приготовления и безбрачием. За стойкой женщина с трудноописуемой внешностью из-за странного макияжа кренится наподобие Пизанской башни. Этот макияж выдаёт горячее желание покорять мужские сердца, но одновременно доказывает бесплодность этого желания. Ради такой физиономии, похожей на физиономию загримированной для похорон покойницы, мужчины точно не будут брать крепость. Скорее, обороняться до последнего. В глубине несколько столиков. Там сидят посетители, едва различимые в сумраке. Их лиц не распознать. В кафе царит тишина. Мне здесь сразу нравится. По-моему, тишина звучит гораздо приятнее большинства звуков. Её беззвучный голос прекрасен. Прохожу к свободному столику, устраиваюсь на стуле, беру в руки меню. Я не рассчитываю на улиток в лошадином лёгком или петушиный гребень, рубленный со свиной кишкой. Мне бы просто чашечку кофе. С сахаром и сливками. Делаю заказ подошедшей официантке, светленькой девушке с милым застенчивым личиком. Ненакрашенным. Огромные глаза, вздёрнутый носик, острый подбородок, нимб золотых кудрявых волос. Девочка-эльф.

Кофе кажется вполне приличным. Видимо, сегодня работники общепита решили козырнуть качеством. Я не против. Сижу, делаю крошечные глоточки, лениво размышляю, глядя в сумрак. Почему мужчины и женщины не понимают друг друга? Да очень просто. Мы разные виды. Собаки и кошки ведь тоже не понимают друг друга. Женщины – это скорее кошки. Есть привязчивые кошки, а есть гуляющие сами по себе, но все кошки любят, когда их гладят, и все выпускают коготки, когда им что-то не нравится. А мужчины – это собаки. Грубоватые, бесцеремонные, вечно сексуально озабоченные кобели, надоедающие кошкам своей любовью.

Я медленно смакую кофе. Лишённые лиц посетители молчат. Их молчание бродит от столика к столику, как немой попрошайка. Кажется, что здесь никого, кроме меня, нет. Мне вдруг становится тревожно. Что-то в этих людях не то. А может, я просто не могу понять их безмолвную речь? Странное место – кафе «Время».

Словно услышав мои мысли, загримированная покойница за стойкой включает музыку. О, только не это! «Багульник», музыка Шаинского, слова Морозова. Значительная часть моего детства прошла под эту заунывную песню. У нас была маленькая пластинка вокально-инструментального ансамбля «Самоцветы», и папа гонял её каждый день раз по двадцать. Уходил в себя, как в звуки Глюка. Зимой, набесившись на горке, я прибегал домой с замёрзшей соплёй под носом, а там: «Где-то багульник на сопках цветёт. Кедры вонзаются в не-ебо-о. Кажется будто давно меня ждёт край, где ни разу я не-е бы-ыл…» Тоска-а-а…

Хватит! Пора отчаливать. Справляюсь у своего мобильника, сколько времени. Оказывается, прошло уже полчаса. Виолетта, наверное, на подходе. Оставляю недопитый кофе на столике, встаю со стула и выхожу из тихого, сумрачного «Времени» на шумную, залитую светом улицу.

Опус №1. Под красной звездой

К одной цели может вести тысяча дорог.

Часть первая. Прелюдия в мажоре

Жизнь – это весьма хрупкий цветок, расцветающий лишь на короткое время в этой безбрежной Вселенной. И как-же его легко растоптать!

В детстве человек с чёрной душой ненавидел родителей. Да и не мудрено. Родители говорили человеку с чёрной душой, что когда он родился, акушерка слегла с инфарктом. Отец пил горькую и постоянно избивал мать, которая то пила вместе с ним, то с помощью скандалов пыталась отучить его от пьянства. В конце концов мать покончила с собой, повесившись в деревянном сортире на огороде. Отец окончательно спился, стал бомжем и умер под забором.

Человека с чёрной душой взяла к себе бабушка. С тех пор он жил с ней в домике у моря – купался, загорал, рыбачил, помогал в крошечном огородике. Бабушкин домик, казалось, только и ждал волка, желающего как следует на него дунуть и смести с лица земли. Домик был совсем маленьким – всего одна комнатка с голыми стенами и летняя кухня под навесом. В комнатке – стол, пара табуреток, комод, домотканые половики на дощатом полу. Ситцевые занавески на окошках. Полкомнатки занимала кровать, накрытая простеньким покрывалом. На кровати спала бабушка, а человек с чёрной душой ночевал на чердаке, где стоял топчан. Это были его самые счастливые годы. Бабушка любила его, баловала, жалела и защищала. Называла его ласково: «Тёмушка». Когда она умерла, он почувствовал себя одиноким и стал искать себе другую женщину.

Человек с чёрной душой сидел на берегу и прилежно точил штык-нож, прислушиваясь к шуму моря. На душе было пусто. А может, у него вместо души вообще одна пустота? Мало кто знает, каково это – остаться совсем одному в бесконечном пространстве. Но рано или поздно он это исправит.

1. Пьеса для классической гитары и вокала

Середина восьмидесятых.

– Ну так мы едем в музучилище или опять всё будет так же, как и всегда?

Передо мной стоял мой младший брат Агафон и требовательно смотрел на меня сквозь толстенные стёкла очков.

– Как и всегда – это как?

– Пообещаешь и не сделаешь.

Хотя Агафон почти никогда не бывал прав (по-моему), но это был тот редкий случай, когда я не мог ему возразить. Вчера мы договорились сдать документы в музыкальное училище имени Чайковского. Который Пётр Ильич, а не Корней Иванович, как шутили местные остряки. Мы с братом мечтали стать профессиональными гитаристами. Позади четыре года занятий классической гитарой в музыкальной школе и два года участия в вокально-инструментальном ансамбле дома культуры «Автомобилист». В ансамбле я играл на соло-гитаре, Агафон выбрал ритм-гитару, наш двоюродный брат Лёка стал ударником, а его приятель Карен Добриньянц по прозвищу Добрик – бас-гитаристом. Мы были весёлыми, ужасно глупыми и восхитительно молодыми шалопаями. В каждом из нас спал гений, но со стороны казалось, что с каждым днём всё крепче.

– Вы прямо, как «Би Джиз», – заметил как-то, усмехаясь в прокуренные усы, Владимир Михайлович – руководитель клубной художественной самодеятельности. – Почти все родственники.

– Ага, Владимир Михалыч. Мы, как «Бич Бойз», – со своей обычной непоследовательностью поправил худрука Лёка. Двоюродный брат был маленький и коренастый, словно медвежонок. Никакого сравнения со мной (почти метр девяносто) или даже с невысоким, худеньким Агафоном. Лёку было едва видно из-за барабанов. Чтобы обозначить себя, он подбросил барабанную палочку в воздух, но не поймал её, как намеревался. Мы были ещё не совсем, как «Бич Бойз».

Кстати, это именно Владимир Михайлович заронил в нас с Агафоном мысль – посвятить себя музыке. Прошлой зимой после занятия, болтая о том о сём на остановке в ожидании автобуса, наш худрук поинтересовался о наших планах на жизнь. Мы ответили, что хотели бы играть в настоящем ансамбле. Стать такими же известными, как «Машина времени», например. Владимир Михайлович посоветовал нам поступить в музыкальное училище, получить профильное образование и устроиться на работу в областную филармонию. «Если вы, конечно, согласны на гастроли, овации, цветы, поклонниц, и чтобы никакой личной жизни». Владимир Михайлович иронизировал над двумя наивными пацанами, но он знал, о чём говорил. Худрук сам закончил наше музучилище по классу баяна и был знаком со многими известными артистами Мухачинска. Мы с братом решили не откладывать музыкальную карьеру в долгий ящик и весной подать документы в музучилище. Добрика и Лёку наши планы не интересовали. Добрик учился в педагогическом институте и работал пионервожатым в школе, а Лёка осваивал в железнодорожном училище профессию помощника машиниста тепловоза. Вообще-то он собирался через год поступать в политех. Иначе армия. Перспектива провести юность в сапогах Лёку не манила. К тому же шла война в Афганистане, а наш двоюродный брат категорически не хотел оказывать интернациональную помощь афганскому народу. Нам-то с Агафоном, близоруким очкарикам, армия не грозила.

И вот май наступил. Нужно ехать.