Сценарий 19/91. Быль о том, как я потерял страну

Настоящее искусство всегда понятно народным массам, но вовек недоступно представителям администрации, даже если перед тем, как стать администрацией, те представители были из той же самой массы. В результате этой природной несправедливости я получил приказ Григоровича – исправить досадное недоразумение и сделать так, чтобы образ тучек на вагонах прочитывался министром культуры.

На следующее утро, в шесть часов утра, я выехал на место преступления, то есть, на Манежную площадь. В полиэтиленовом мешке со мной были две кисточки и две баночки – с красной и синей краской. Предстояло завершить светлый образ небесных облаков, сделать его понятным не только простому народу, а и великим управителям нашей могучей страны. Художник должен быть понятен как народу, так и власти. Иначе нет перспектив.

Значительно позже осознал я ошибочность своих тогдашних представлений, взращённых в невыносимо тоталитарных условиях. Когда идол коммунизма был свергнут уже, то на примере скульптора с итальянской фамилией Церителли, народу популярно было продемонстрировано, что хрен бы с ним, с народом. Чем безобразней идолища, тем понятней и милей они для власти, а всякие рассуждения про народ – пережиток коммунизма. Но тогда я этого не знал, поскольку труды Церителли показывать народу ещё не решались, а обслуживал он исключительно властные структуры, украшая своими монстрами их коммунистический быт. Таким образом, до победы демократии про Церителли никто в народе не слыхал, а про меня – слыхал. Ну, естественно! Я же и есть этот самый народ, а потому и слыхал про самого себя.

Раннее утро на Манежной. Опять двадцать градусов мороза. Из всего народа на площади – я один, но и этого не мало, если народ вооружён идеей творческого подвига. Тонкой кистью придал я каждой тучке чёткий синий контур. Отступив подальше, оценил картину. Ясность абсолютная! Но и до того, как я обвёл тучки синим контуром, была эта ясность, однако не до всех доходила. Вдруг, министр культуры снова не догонит? О нём же забота!

Я вернулся к полотну и внутри каждого облака написал красной краской: «Тучка!» – именно так, с восклицательным знаком. Думалось мне, что восклицательный знак остановит высоких персон от употребления ненормативной лексики в отношении произведений искусства.

Конфликт эстетических взглядов на этом должен был исчерпаться, и он исчерпался. Не потому, что министр культуры вернулся на Манежку, оценил мои исправительные работы и сказал: «Эх, Вадим Геннадьевич, прости меня за прямоту суждений. Не прочитал я заложенного в твоём полотне высокого художественного образа. Теперь – другое дело!» – вовсе нет. Попросту сама собой закончилась вчерашняя слава, истощилось внимание высоких персон, иссякло оно как весенний ручей, растворилось как утренний туман, рассосалось как прыщ. Можно было не рисовать ни контуров, ни надписей, ибо вся суета человеческая – тщетна.

008 Ради радости

Чего ради носимся мы по земле и производим всевозможные действия? Неужто, ради одних только гонораров? Без гонораров, конечно, скучновато, но всё-таки, большинство человеческих поступков совершается ради радости. Я к этому выводу пришёл на основании долгих наблюдений. Всякий раз, получив гонорар, ощущал я некоторый аналог сытости. Буквально на физическом уровне – такое чувство, как будто чего-то съел. Как-то спокойно делается внутри, толсто и неповоротливо. Совсем другое дело, когда радость. Её и фиксировать не приходит в голову, и даже не случается отдавать себе отчёта в том, что вот она, радость наступила.

Серый рассвет выплюнул на заснеженную площадь первых людей, и люди эти оказались не кем-нибудь, а артистами театра Балаган. Шли они открывать вагоны, чтобы потом, в течение дня, стоять там, на аттракционах и облапошивать праздничную публику. Появление первых людей вызвало во мне тихую радость, близкую к ощущению родства. По морозному утру приближались через пустую площадь милые сердцу, задорные и скептичные тётки да дядьки – Оленька Заринова с сестрой Наташей, Лёша Решетников и Лёша Кузьминкин, которого все звали – Кузьмич. И Серёга Сёмин, которого все звали Семён, тоже двигался от метро в группе добродушных вагонных шулеров. Был там и Витя Гавриков, царство ему небесное.

Семён с Кузьмичом дружили со школы, были они с одного района и даже из одного класса с нашим директором, Виктором Григоровичем. Такой тогда был костяк «Балагана». Однажды мне подумалось – взять бы, да и назвать улицу в честь их обоих, то есть, в честь Семёна и Кузьмича. Два персонажа срослись бы окончательно в одно. Тогда я сочинил песню, которая ни одного из них не касалась в частности, но вместе с тем была, как бы, от обоих неотделима. Благодаря такому подходу – мне удалось увековечить сразу всё, причём сделать это легко и не навязчиво. Даже странно – почему слова той песни не подхватили краснознамённые ансамбли песни и пляски? Почему роты всяких караулов – не стали под неё маршировать? Почему, в конце концов, наша эстрада не взяла этот текст на вооружение?

Вот ты идёшь по улице Семёна Кузьмича.

Из окон люди падают, отчаянно крича.

Твоя походка лёгкая и камень возбудит.

Ты женщина жестокая, велик твой аппетит!

А за тобой по улице Семёна Кузьмича

бежит толпа влюблённая, чего-то бормоча.

Все смотрят только на тебя и все тебя хотят,

и платят все по три рубля за твой случайный взгляд.

Все женщины на головы надели бигуди,

и ходят только голые, мужьям кричат: «Гляди!»

Мужья не отзываются на громкий этот крик,

и каждый день стреляется из-за тебя мужик.

Я тёмный, знать я не могу – кем был Семён Кузьмич,

но третьи сутки берегу я для тебя кирпич.

Вот завтра с крыши запулю те в бошку кирпичом,

чтоб ты узнала: как шутить с Семёном Кузьмичом.

Семён, Кузьмич, и все остальные подошли ко мне как раз в тот момент, когда я завершал картину маслом, поглядели на тучки, поржали. Кузьмич сочувственно спросил: «Замёрз, поди?» – и вполне органично предложил хлебнуть коньячку. Кто ж на моём месте откажется? Конечно, я хлебнул, после чего так же естественно помог банде открыть вагоны.

Открывать их было непросто. Часть стены полагалось задрать вверх и закрепить, чтобы она исполняла роль навеса. Изнутри вагона извлекались деревянные настилы и лестницы, чтобы публика поднималась на удобную для обмишуливания высоту и оказывалась на уровне прилавков. Это всё надо установить, да закрепить, проявляя сноровку и удаль молодецкую. Девки наводили порядок внутри вагонов, расставляли по полочкам призы, которых никогда никому не выиграть, и другие призы, которые копеечные, которых не жалко.

Накатить коньячку предложили мне и в другой раз, и в третий, после чего радость моя развернулась вовсю, и предложил я нарисовать на внутренней, не оформленной ромбиками стене – Деда Мороза. «Конечно рисуй – согласился Кузьмич – если больше делать нехрен»

Мороз у меня получился страшный! Нос красный, борода и глаза – синие. Других-то красок не было в палитре. Кафтан, тоже красный, к низу уходил в небытиё, от чего Дед немного смахивал на джина, вылетающего из пара, или ещё каким-то образом лишённого ног.

Невозможно было снова не выпить, и тогда я предложил нарисовать Снегурочку. Меня пытались остановить, но как остановишь творца, когда он уже малюет рот? Снегурочка получалась ещё страшней и кровожадней, чем Дед. Огромные губищи заняли пол лица, а вторая половина состояла из синих ресниц. Треугольный кокошник тяжко синел над седыми косами, а ниже бюста, тоже гипертрофированного, мне рисовать стало скучно.

«Давай уже, вали отсюда!» – сказал Кузьмич озабоченно, и я с чувством перевыполненного долга поехал на базу, то есть, в дирекцию парка. Были же времена, когда по московскому метро свободно перемещались пьяные художники, а добрым милиционерам не было до них никакого дела. Разве сравнятся с теми, прежними милиционерами нынешние полицаи? Да и где вы теперь найдёте ту свободу, и даже волю, которая была до победы прогрессивных сил демократического добра?

009 Новые деньги

Директор театра Балаган – Виктор Григорович – всегда умел сформулировать задачу чётко, но притом и душевно. Ощущалось высокое доверие и уважение к уникальным способностям. Он, вроде бы, даже и не произнёс вслух ничего про ответственность, но я почувствовал ответственность из серии – «Кто, если не я?»

«Неделю будем играть твоё шоу на Манежной – сказал Витя озабоченно – но есть проблема. Шоу длится час двадцать, а надо заполнить два часа, с пяти до семи. В общем, надо сделать такую игровую программу, чтобы минут сорок потянуть. Допустим, с пяти до пяти сорока ты на эстраде играешься с народом в загадочки и всякие шарады. В это время ещё полчаса ребята поработают на вагонах, потом за десять минут закроются и выйдут на шоу. Ты спокойно переодеваешься в куклу и уже в кукле прыгаешь вместе со всеми, до конца. То есть, до семи. Потянешь?»

Чего ж не потянуть? Не сказать, чтобы к тому времени я достиг вершин как ведущий игровых программ, но уже имел в скоморошестве положительный с отрицательным опыты, легко мог бы развлекать публику на ровном месте минут двадцать. Полчаса – уже с натугой, а чтобы занять площадь на целых сорок минут – надо готовиться. Оказанное доверие принизить нельзя.

«Под луною песню петь сел на веточку… кто?» – кричу я с помоста. «Медведь!» – радостно отвечает публика, и сама же радуется коллективной посадке в лужу. Оно, вроде бы и в рифму, но смысла-то нет! Какой такой медведь на веточке? Чего он споёт под луной? «Как-то был я в зоопарке, мимо клеток проходил. Вдруг гляжу, сидит на ветке здоровенный…» «Крокодил!» – кричат из народа и снова всем смешно. Однако, чтобы не иссяк интерес к участию в массовой белиберде, надо поощрять особо активных. Для этого придуманы награды в виде леденцов, свистулек и прочих пустышек. Призы для вагонных аттракционов Григорович закупал мешками, но там – совсем другое дело, там за каждый копеечный приз народ берёт билетик по рублю, из чего складывается прибыль, а тут прибыли нету. Сплошная благотворительность. Не жирно ли будет отдавать свистульку только за то, что какой-то хрен раньше других догадался про медведя с крокодилом? Так что, Витя меня честно предупредил: «Призов мы тебе дать не можем. Придумай чего-нибудь»

Ну, я и придумал. Расчертил лист А-4 на равные части, похожие по размерам на деньги, нарисовал там тушью страшные каляки-маляки, отдалённо напоминающие профиль Ильича, и написал красивым почерком: «Новые деньги! Хранить в банках стеклянных, людям не показывать! Подделка не карается, но подвергается осмеянию» – потом я пошёл в кабинет к Тадеушу Константиновичу – директору парка, и там размножил чёрно-белый шедевр на принтере. Осталось только порезать это всё по линиям, да уложить в пачки.

Имея на руках неограниченный запас дурацких бумажек, вышел я в 17.00 на помост. Праздничная площадь встретила артиста морозной пустотой. Редкие люди кучковались вдалеке, рядом с двумя игровыми вагончиками. Других аттракционов на Манежке не было, и вообще ярмарочная движуха не казалась ещё возможной там, в самом сердце СССР. Места эти считались официальными, не для простых людей предназначенными, а потому их строгая пустота выглядела гораздо правильней, чем хаотичное брожение зевак.

Для того, чтобы играться – надо, чтобы с кем играться. Можно, конечно, играться с самим собой, но Витя Григорович выставил меня на эстраду вовсе не в качестве онаниста. Вынув микрофон из стойки, я обратился к далёкой, просаживающей деньги на аттракционах публике: «Эй, народ, беги сюда! Это вам не ерунда! – на этом запасы стихотворных обращений иссякли, и я перешёл на прозу – Сегодня и никогда! Впервые и только здесь! Вы можете силой своей мысли получить новые деньги в неограниченных количествах! Таких денег никогда прежде не было, и никогда больше не будет. В новый год с новыми деньгами!»

Первыми отозвались дети. От группы граждан у вагончиков отделились маленькие фигурки, издалека похожие на задорных гномиков, и побежали через площадь к эстраде. Как я им обрадовался! С детьми жизнь становится осмысленной. Есть – кому загадывать загадки. Дети не обременены жизненным опытом, в который включены такие неминуемые штуки, как смысл, выгода, или рядящееся в скромность высокомерие. Пока их родители косятся на скомороха с умудрённым недоверием, да похихикивают, имея на уме, мол, они себе на уме, дети ретиво отзываются на вопросы, хором кричат кричалки, быстро смекают, как взяться за руки, чтобы встать в хоровод. С детьми просто. Да им и призов-то не особо надо, хотя раздача призов превращается в некий ритуал, похожий на вручение орденов: «Ай, да какой ты внимательный! Тебя не проведёшь! Как тебя зовут? Петя! На тебе, Петя, игровую деньгу. Если наберёшь таких десять штук, то можешь бесплатно сыграть вон на тех аттракционах…»

Взрослые дяди и тёти, увидав, как мелкий пацан получил бумажку, думают про себя: «Я-то чего теряюсь?» – и включаются в игры, и на очередную загадку с эстрады: «На небе свет зари потух. Крадётся царь зверей…» – громко орут: «Петух!» В жёсткой конкуренции выигрывают они по две, а иногда и по три бумажки.

Конечно, с аттракционами я предварительно договорился, то есть, подошёл к Кузьмичу и спросил: «Не будешь возражать, если я направлю к тебе победителей?» Кузьмич недоверчиво уточнил: «Это в каком смысле?» Я разъяснил: «Ну, если припрётся ребёночек, который выиграл у меня десять штук денег, то ты за это дашь ему сыграть на аттракционе» Кузьмич засомневался активней: «Ну вот ещё! С чего это бесплатно играть?» Я смягчил перспективы: «Наверное, вряд ли такие появятся, но это я на всякий случай спросил…» «Нехрен! – отрезал Кузьмич – Пускай покупают билет и играют» «Тогда пойдём другим путём – выдвинул я инициативу – ты после игровой приносишь мне десять штук моих денег, а я за это покупаю билет. Так нормально?» «Ага – смекнул Кузьмич – но игра уже проведена?» «Ну, да. Выиграет он у тебя свистульку, или ещё чего-нибудь» «На баскетболе вообще ничего не выиграет» – заметил Кузьмич.

Наверное, по типу такой же договорённости скроена и система социального мироустройства. Любой человек может увлечённо заниматься чем угодно до той поры, пока не вздумает измерять результаты какими-то деньгами. И ведь, никто не скажет ему: «Не отвлекайся, дурень, получай радость от хороводиков и кричалок! Зачем навешивать дополнительные смыслы на то, что ценно само по себе? Ну, предложат тебе деньги в качестве призов, начнёшь ты их копить, потеряешь радость непосредственного бытия, а потом все эти деньги так и просрёшь. Неминуемо просрёшь, поскольку ничего другого не предполагается, даже если деньги настоящие, золотые там, или серебряные»

Раздавал я чёрно-белые бумажки, загадывал загадки и руководил танцами, как вдруг появились прямо под сценой, в непосредственной близости от меня – двое бомжей. Как их сюда занесло? Такие запущенные люди только начинали формироваться в виде явления, вместе с другими достижениями перестройки, но формировались они совсем на других площадях, к примеру, в районе трёх вокзалов, а не в центре. И вот, встали эти двое под сценой и орут на меня. Я даже не сразу понял – чего орут, чего им надо? Когда же различил в хриплых звуках слова, то чуть не забыл про основную публику. Бомжи вопили, перекрикивая танцевальную фонограмму, и друг дружку: «Дай деньги! Дай новые деньги! Дай нам новые деньги!» – вот так вот, дай и всё тут. Другие усираются, прыгают сильней других, вырывают удачу из детских ручонок, создают всеобщую праздничность, а этим – дай запросто так, ни с того, ни с сего.

Не прошло и месяца, как новые деньги достались всем, кроме тех алчных бомжей. Конечно, страна получила не те деньги, которые я ксерил в дирекции ПКиО им. Ленинского комсомола, а немножко другие, но тоже ненадолго, и тоже не впрок. Вот как это описывают исторические источники: «22 января 1991 г. Президент СССР Михаил Горбачёв подписал Указ об изъятии из обращения и обмене 50- и 100-рублёвых купюр образца 1961 года. Обмен изымаемых купюр сопровождался сильнейшими ограничениями: сжатые сроки обмена – три дня с 23 по 25 января (со среды по пятницу). Не более 1000 рублей на человека – возможность обмена остальных купюр рассматривалась в специальных комиссиях до конца марта 1991 года. Всего обмену подлежало 51,5 миллиарда рублей из 133 миллиардов наличных, или около 39 процентов всей наличной денежной массы. Одновременно была ограничена сумма наличных денег, доступных для снятия в Сберегательном банке СССР – не более 500 рублей… С целью проведения реформы были выпущены новые купюры 50 и 100 рублей образца 1991 года. Купюры образца 1991 года достоинством 1, 3, 5, 10, 200, 500 и 1000 рублей были выпущены позже»

Неужели я мог знать заранее про эту каверзу? Не мог. Ни третьего января, ни четвёртого, ни даже после старого нового, когда по окончании всех плясок, Виктор Григорович впорхнул в мою художественную каморку, размахивая пятидесятирублёвкой, словно гигантская бабочка маленьким крылышком, и сказал: «Вот и гонорарчик!» – даже тогда не мог я знать, что эта купюра через неделю сравняется по ценности с любой из нарисованных мной бумажек. Легкомысленное отношение к собственным пророчествам и славе не отличалось от всех других моих легкомыслий. Положил я купюру на шкаф, да и забыл. Когда началась суета с обменом денег, я тщетно искал её среди множества бумаг. Досадно было, когда она не нашлась вовремя, а ещё досадней, когда нашлась. Летом уже я зачем-то полез на шкаф, и вот вам раритет – деньга, вышедшая из употребления. Полгода назад было богатство, а теперь и нет его.

010 Покорение Москвы

Никаких таких событий с деньгами я предвидеть не мог, когда рулил новогодней публикой на Манежной площади и думал при этом, будто покорил Москву. А то как же? Я выступаю весьма успешно. Григорович – хвалит, публика пляшет, и по всем приметам я – артист. Пусть не в театре и кино, как предполагалось когда-то, но всё равно, в Москве, в самом сердце нашей родины.

И хватит принижать успех. Почему не в театре? Театр Балаган под руководством Виктора Григоровича – был не менее известным в кругах московских администраторов, чем группа «Неужели», которая в те же времена так же промышляла площадными представлениями. Балаган успешно гастролировал по городам России, выступал в парках и на стадионах Москвы. Теперь вот новогоднее шоу на Манежной, в котором я вместе с другими артистами прыгаю то волком, то крысой, то ещё какой-то зверушкой. Ну, чем не успех? Успех кружит голову провинциалам, а я и есть тот самый провинциал. Сам же и насочинял про себя провинциальный гимн: