Книга победителей

– Как это – избила?!

– Она, видимо, считала, что талантлива не меньше, чем «эта Демидова», что «Демидову даже на первый курс приняли условно, ведь у нее была ужасная дикция. И вдруг ей дают главные роли, ее снимают, а меня нет, почему?» Эта актриса Таганки пришла на премьеру как зритель, потому что уже давно не играла никаких ролей. Она сидела в общей гримерной и пудрила нос, чтобы выйти в зал. Там было большое зеркало, я вышла из своей гримерной, чтобы посмотреться в него. И тут же она стоит рядом: «Ну, с премьерой тебя, фуфло, голый король». И так, вроде в шутку, меня хлопнула пониже спины, а потом вошла в раж и стала меня колотить. Я, надо вам сказать, превратилась в сучочек. И про себя думаю: «О! Мне это сегодня поможет! Добавит злости для роли Марины Мнишек». Но я не смогла играть и провалила премьеру. Я долго не могла от этого оправиться. Такие моменты для меня скорее были поводом разбираться в себе. Сейчас я понимаю, что она, в общем, действительно была талантливая, а судьба повернула ее в другую сторону. Она стала пить, стала ленива – дача, семья, муж… Мы все были талантливые, потому что других в Щукинское училище не берут. Каждому молодому актеру дается шанс, но не все его используют или используют не на сто процентов.

– Неужели вы ничего не ответили этой актрисе, никак не отреагировали?

– Ничего. И никому не пожаловалась, и Любимову не сказала. Но поскольку были свидетели, до Любимова это потом все-таки дошло.

– Не могу в связи с этим не вспомнить одну историю, которую вы мне рассказывали раньше. Незадолго до смерти Владимир Высоцкий репетировал с вами спектакль на двоих как режиссер. И актеры устроили вам бойкот, никто не захотел прийти посмотреть, что вы делаете.

– Вы знаете, это не был бойкот. Это просто равнодушие. Равнодушие к тому, что происходит у других, во-первых, а во-вторых, в Высоцкого как в режиссера не верили. Это сейчас все Высоцкому друзья и товарищи, он гений и так далее. Тогда к Высоцкому относились снисходительно, считали, что его слава такая… Ну, Марина Влади, ну, песни полублатные, ну, компании вот эти светские… Мы были на гастролях в Париже в 1977 году. В театр Трокадеро, где мы играли, нас возили на автобусах. И вот, я помню, все уже сидят, входит Высоцкий и говорит: «Здравствуйте». Практически никто ему не отвечает, он один раз даже возмутился, говорит: «Ну что вы молчите?!» И Любимов тоже очень снисходительно к нему относился. Это потом он стал говорить, как он Высоцкого пестовал. А тогда было иначе. «Так называемые звезды, – это он про нас с Высоцким, – взяли пьесу Теннесси Уильямса, написанную для двух бродвейских звезд…», ну и так далее, с насмешкой, ерничая. Мы с Высоцким сами договаривались с Давидом Боровским, художником, чтобы он нам помог. Нам не давали сцены и специального времени, мы вынуждены были вклиниваться между другими репетициями. И во время прогона первого акта в зале сидели только Боровский и его приятель, кинорежиссер «Ленфильма», который к нему приехал в гости.

– Вы с Высоцким сильно расстроились?

– Нет, потому что это не было неожиданностью, это было нормально для того времени.

– А вообще у Высоцкого был режиссерский дар, как вы считаете?

– Вы знаете, мы споткнулись, конечно, на втором акте. Первый акт несложный, потому что там два актера, брат и сестра, приезжают в провинциальный город и у Высоцкого монолог о страхе выхода на сцену. Его герой тоже режиссер и актер. Сестра принимает наркотики. Мы эту пьесу взяли неслучайно, честно сказать. Но во втором акте, поскольку там сюжет – убийство родителей, и кто убил – он, она или вообще никто не убивал, и это фантазия, чтобы себя подстегнуть к игре, – были возможны разные варианты. Требовалось конструктивное режиссерское решение. Вот тут мы споткнулись и остановились, и не успели закончить.

– Но интересен сам факт, что у Высоцкого была тяга к режиссуре.

– Да. Например, он хотел на Одесской студии снять фильм «Зеленый фургон» и практически договорился. Он и меня тянул туда, он всех своих тянул. И в «Место встречи изменить нельзя» он меня звал. А я тогда никуда не ездила, я только на «Мосфильме» снималась. Он туда утянул своего друга Ивана Бортника, еще кого-то. Высоцкий потом рассказывал, что Говорухин иногда филонил по каким-то своим причинам. А поскольку Высоцкий приезжал на каких-то два-три дня и ему надо было скорее сняться, он сам говорил «Мотор!». Станислав Сергеевич потом рассказывал, что Высоцкий снимал за эти два-три дня больше, чем было нужно по плану, и что сам Говорухин снимал бы это две-три недели.

– Интересно, вы сразу почувствовали актерский дар Высоцкого? Вы же с ним много играли вместе – «Гамлет», «Вишневый сад»…

– Он в «Гамлете» очень много сам предлагал. Любимов вначале не находил решения, мы два года репетировали. И однажды, на репетиции, мы с Высоцким прорвались в ночной сцене, где Гертруда и Гамлет вдвоем, и не только эмоционально, но и в решении. И после этого все пошло. Любимов потом всем ставил нас в пример, как верно держать планку эмоциональности.

– У вас с Высоцким, наверное, было особое притяжение: вы в театре изгой, и он тоже…

– Я никогда не была его другом. И Высоцкий сначала не был изгоем. У него были компании, в которые я не входила, – Золотухин, Шацкая, Жукова, они собирались, выпивали вместе. Я никогда в этом не участвовала. Мне некогда было. Меня никто и не звал, потому что я не компанейский человек. Я, во-первых, не пью. Поэтому мне всегда скучно, когда пьют. А Высоцкий там очень прижился, это потом он оторвался, потому что ему тоже стало некогда.

– В каком спектакле ваши партнерские отношения были наиболее гармоничными?

– В «Вишневом саде». Это были 1974–75 годы, к этому времени Высоцкий уже понимал, кто он, во-первых. Во-вторых, он уже стал выезжать. Побывать за границей – это очень важно. Там другая культура, менталитет, другие реакции, и это очень прочищает мозги и освобождает. Я начала ездить рано, с 68-го года, на Недели советских фильмов. «Щит и меч» вообще снимали в ГДР, и для нас это тоже была заграница. Поэтому у меня мозги уже были прочищены. А никто ведь не ездил, никто! Высоцкий как раз в 1974 году съездил во Францию. Он вернулся на репетиции «Вишневого сада» совершенно другим человеком. Я ему посылала телеграмму на адрес Марины Влади: «Если не приедешь, потеряешь роль». Единственное, перед запоями, то есть перед болезнью, так будем говорить, его несло. Он становился суперменом. Его все раздражало, он ко всем относился очень резко и небрежно. Тогда играть с ним становилось трудно, и в «Гамлете», и в «Вишневом саде». А потом, после болезни, когда он испытывал чувство вины, он становился потрясающим партнером, совершенно потрясающим! Тонким, прекрасным, ловящим интонацию, подхватывающим импровизацию. И играть с ним было одно наслаждение…

– Алла Сергеевна, вы по-прежнему часто бываете в Ялте?

– Да. Каждый год. Правда, Ялта изменилась, Ялта впитала в себя весь этот западный мусор. А Дом актера остался, потому что там дорого и мало кто живет. Я обычно приезжаю в конце сентября или в мае, там практически никого нет. Приезжаю с собачкой, мне там очень нравится, намного больше, чем ездить куда-то далеко.

– Знаю, что вы не любите отмечать дни рождения. Почему?

– У меня было, видимо, очень одинокое, трудное детство. Никто не отмечал мои дни рождения, я не помню ни одну елку. Я не помню праздников, подарков, я не помню любви, которая вообще в детстве должна быть. Не помню, чтобы меня тискали, обнимали, целовали. Хотя помню отца. Помню, в годик я пошла первый раз сама через комнату – к нему. Помню, как он меня подхватил… Видимо, он меня очень любил, я так чувствую. Но он рано погиб. Вот это единственное объятие и любовь, которые я помню.

– А позже, в студенческие годы, уже не возникало потребности в праздниках?

– Нет. Я довольно рано ушла из дома, снимала углы, комнаты, квартиры. Мое одиночество и аскетизм, видимо, уже не переделать. Сейчас я иногда так жалею, что обделена была в детстве любовью, праздниками, подарками. Но время невозможно повернуть вспять.

– Алла Сергеевна, на мгновение еще вернусь к Ялте, которая для вас все-таки остается праздником. Я хорошо помню нашу с вами прогулку в горах. Знаете, что меня поразило тогда? То, с какой легкостью вы взбирались в гору. Вы были вся в белом, такая воздушная, летящая. Я уже устал идти, а вы шли быстро, стремительно и так изящно опирались на зонтик. Как символ: вот так с легкостью преодолевать любые трудности.

– Сейчас стало сложнее, но тем не менее я каждый год туда поднимаюсь. Понимаете, это все не специально. Я помню, как в Греции меня и Диму Певцова один человек из посольства повез в Микены. Там есть могила Клитемнестры, и ворота, где сидела Электра и ждала Ореста. А наверху, на горе, есть средневековый замок. Мы всё осмотрели – и могилу, и эти ворота и пошли наверх. Посольский человек сказал: я не пойду – и сел в кафе. Дима дошел до середины горы, а я до конца. Потому что любопытно – а что там за замок? Любопытство – это самая активная движущая сила: сыграть роль не так, как до тебя играли, ринуться в какую-то киногруппу, хотя не знаешь результата и может получиться плохо. Но любопытство – а вдруг хорошо? Любопытство написать книгу. Любопытство иногда поговорить с совершенно незнакомым человеком. Хотя я неразговорчивый человек, скажу честно. Любопытство и чувство долга – вот две вещи, которые во мне сидят.

– Я с удивлением узнал, что Андрей Тарковский хотел вас снимать в «Солярисе», а ему запретили. Что случилось?

– На Неделе советских фильмов в Италии на пресс-конференции после фильма «Шестое июля» я, видимо, сказала что-то не то, что нужно было, и правительственный чиновник меня отчитал. А я тоже резко ему ответила. Потом руководитель Госкино Баскаков вызвал меня в кабинет и стал учить, что говорить и чего не говорить, я и ему сказала то, что думала. И попала в какие-то черные списки. Но думаю, это не из-за моих высказываний, а потому что я, как писали местные газеты, «переиграла Ленина».

– Это в фильме «Шестое июля»?

– В «Шестом июле», да. Всегда отрицательная роль интереснее и ярче, чем положительная. И мне перестали давать главные роли, потому что я якобы тяну одеяло на себя. Немецкий режиссер Конрад Вольф хотел меня снимать в роли герцогини Альбы в «Гойе» с Банионисом. У него была хорошая идея, мне она очень нравилась: что Гойя стал другим художником после встречи с герцогиней Альбой, после этой любви, разрыва и так далее. И что серия «Капричос» Гойи появилась после этой встречи, что Гойя открыл в себе другой талант. В итоге Конрад Вольф взял Оливеру Вучо, югославскую актрису, очень плотскую. Хотя герцогиня Альба, если судить по картинам Гойи, совершенно иная. И вся история пошла совершенно в другом направлении.

– Печально.

– У Тарковского в «Солярисе» была философская идея: вообще, кто эти фантомы? Это действительно такая же плоть, как наша, или это, как когда просовываешь руку, а рука проваливается? Это фантазия или реальность – и вообще, что такое Человек? Но в то же время, что такое фантазия? Может быть, вообще весь мир – фантазия… Мне запретили сниматься, а в это время вышел фильм Ларисы Шепитько «Ты и я», и там снялась молодая Наталья Бондарчук. Шепитько посоветовала Тарковскому: попробуй Наташу. Она была молодая, юная, и нужен был совершенно другой ход. Тарковский ее взял, она очень хорошо сыграла, но в то же время философская идея осталась непроявленной.

– Вы переживали, что все так случилось, или, вернее, не случилось? Чисто по-человечески?

– Нет, Вадим, нет, конечно, потому что так бывало очень часто, я сейчас даже и не вспомню все фильмы, где меня не утвердили. Эти просто запомнились, потому что очень яркие два фильма. Бывало, я и сама уходила. Например, не для печати, расскажу. Я «входила» в «Идеальный муж» и даже придумывала шляпки, костюмы и прочее. После первого съемочного дня мне показалось, что это все такая пошлость! И я ушла. А снялась Людмила Гурченко. Сейчас этот фильм все время показывают, и он даже многим нравится.

– А вы говорите «не для печати». Этот эпизод очень вас характеризует.

– Ну, потому что неудобно перед Гурченко. Удивительно, но с ней у меня так было несколько раз. Алексей Герман хотел меня снимать в «Двадцать дней без войны». Но против меня был Константин Симонов, потому что мне сначала сделали грим Валентины Серовой, и его это, видимо, возмутило. Тогда Герман взял Гурченко. Или вот, например, фильм «Старые стены», который я Гурченко тоже, видимо, подарила. Там я должна была играть директрису ткацкой фабрики. Я сначала согласилась, а потом подумала: ну куда я лезу? Зачем мне играть директрису советской фабрики?! Я никогда не влезала, сказать честно, в идеологические игры. Я вообще не воспринимала ту жизнь, всегда была во внутренней эмиграции. И я отказалась. Тогда взяли Гурченко. И после затишья у нее был трамплин… Нехорошо, что я все это рассказываю.

– Не согласен, Алла Сергеевна. Это очень важный штрих. А сколько у вас было испытаний! Вас поначалу не приняли в Щукинское училище, и вы закончили экономический факультет МГУ, потом играли в студии при «Ленкоме». Оттуда вас попросили уйти из-за профнепригодности, но вы все равно шли к своей цели.

– Я абсолютный фаталист. Я прислушиваюсь, нет, не к судьбе – к обстоятельствам. Обстоятельства как река, а я просто плыву по предлагаемым обстоятельствам.

– Но ведь в свое время фаталист Демидова приняла решение уйти из театра на Таганке и пуститься в самостоятельное плавание. Это же был риск.

– Вы знаете, если бы я сама что-то делала, я бы из театра на Таганке ушла раньше, до того, как начался его раздел и весь этот ужас. Но я не ушла – меня уволили. Это было время, когда раздел театра уже произошел, нам осталась старая сцена. Я всегда говорю, что они не правы, это губенковское содружество. Дело в том, что они убили восемь любимовских шедевров и основные мои спектакли. «Электра», «Пир во время чумы», «Три сестры», «Вишневый сад», «Федра», «Борис Годунов», «Доктор Живаго» и другие. Они были сделаны в расчете на новую сцену. Чтобы их перенести на старую, нужны были новые декорации, этого никто бы не стал делать. У меня на старой сцене осталось «Преступление и наказание», где я играла маленькую и не очень любимую роль. За спектаклями никто не смотрел, Любимов в это время отрабатывал свои контракты на Западе. И я стала филонить, перестала выходить на сцену под разными предлогами. Я зарплату не брала, хотя это были тогда вообще смешные деньги. И актеры пришли к директору и сказали, что раз Демидова не выходит на сцену, пусть она уходит из театра. Меня директор вызвал к себе и сказал: «Актеры поставили такое условие. Хотите знать кто?» Я говорю: «Догадываюсь». Он говорит: «Ну, что будем делать?» Я говорю: «Уйду из театра». – «Нет, Алла, давайте напишем отпуск». Я написала заявление на отпуск, на три месяца, и вот он длится уже сколько? Пятнадцать лет.

– У вас не было страха перед неизвестностью?

– Наоборот, я освободилась от какой-то зависимости. Появились поэтические вечера, которыми я стала заполнять сценическое пространство. За мной все начали повторять этот жанр – читать с листа. А такую поэтическую манеру в свое время предложил мне Джорджо Стрелер. Пишу книги. И думаю: а куда меня еще жизнь толкнет? Я не вмешиваюсь. Мне предложил Кирилл Серебренников поставить на его курсе в Школе-студии МХАТ спектакль «Квартет» Хайнера Мюллера. Я согласилась, потому что очень хорошо знаю материал и Хайнера Мюллера. Но потом Кирилл говорит, нет, давайте «Гамлет. Машина». Но мне не нравится этот материал. Меня затащили в Щукинское училище – учить. Я там поставила со студентами отрывок из «Чайки». Они сейчас показывались в Вахтанговский театр, Туминасу, ему понравился этот отрывок, он мне позвонил и сказал: «Я хочу сделать студию, потому что молодые актеры, когда приходят в театр, получают маленькие роли и только через 10–15 лет получат большие. А я хочу, чтобы они сразу играли большие роли, поэтому хочу сделать в подвале студию. Поставьте с ними «Чайку». Вот предложение, да? Совершенно потрясающее. И это не я предлагаю, это жизнь предлагает. У меня всегда так. Иногда что-то не выходит, иногда выходит. Но я в этом участвую по мере сил.

– Два года назад мы с вами были в незабываемой поездке в Венецию, на открытии мемориальной доски Иосифу Бродскому. Вы тогда рассказали мне историю о том, как Бродский однажды пригласил вас в Америку…

– Если бы мне сейчас позвонил Бродский, это был бы шок, взрыв вулкана. А тогда, в 90-м году – ну хорошо, позвонил Бродский. Он пригласил меня, и я поехала в Америку. Это был юбилей Ахматовой. Он сказал: «Мы с вами и с Найманом будем читать на русском языке, а американцы будут читать на английском». Я решила ему что-то подарить. Купила две книжки, я знала, что он преподает теорию стихосложения XIX века, философию стихосложения, еще что-то. Я приехала рано. Бродского не было. Он пришел буквально за полчаса до начала. Мы поздоровались, я ему протянула эти книжки, а он их бросил назад через плечо, как вчерашнюю газету. Это мне очень не понравилось, и у нас началось такое сопротивление друг другу. Позже он мне прислал свой сборник с нежной надписью. Вот тогда я стала открывать для себя Бродского, и считаю, что он гений и лучший современный поэт. И если бы он мне позвонил сейчас, когда я знаю его творчество, то я бы просто онемела.

– Я знаю, что по утрам вы обязательно раскладываете пасьянс. Всегда ли получаете хорошие вести?

– Нет, часто не складывается. Это ритуал за утренним чаем.

– А зачем вы это делаете, если вести могут быть недобрые?

– Зачем мы чистим зубы? Не знаю, я, например, терпеть не могу чистить зубы, но чищу. Поэтому и раскладываю пасьянс.

– Вы живете в самом центре Москвы. Вот я в свое время сбежал с Тверской, хотя окна моей квартиры выходили во двор. Все-таки энергетика здесь очень тяжелая. У вас к этому, судя по всему, совсем другое отношение.

– Я родилась и долго жила в районе Балчуга, поэтому я существую в пределах Бульварного кольца всю жизнь. И в университете я училась на Моховой, а не на Ленинских горах, это мой пятачок. И в школе я училась тут, на Балчуге, и мы ходили гулять по Тверской. Это мои детские места.