Тайна Форта Росс, или Почему с русскими не соскучишься

– Верно, Пол. Правда, сейчас нас не поливают градом свинца.

Тиббетс кивнул:

– Это похоже на капитуляцию, которую мы принимаем без единого выстрела.

– Джентльмены, я бы не торопился доверять этим коварным азиатам, – раскурив сигару, вступил в разговор командующий флотом адмирал Честер Нимиц. – Концентрация военно-морских сил пока дает нам некоторое преимущество, но стоит нам высадиться на берег, и мы окажемся в осаде, как 300 спартанцев, окруженные полчищами персов.

Нимиц с подчеркнутой вежливостью младшего по должности передал Эйзенхауэру свой тяжелый морской бинокль:

– Взгляните на пристань, генерал. По-моему, японцы что-то замышляют. Я думаю, что у борта нашего флагмана можно допускать швартовку не более одного вражеского катера.

Эйзенхауэр посмотрел в окуляры. На причалах и впрямь было заметно оживленное движение. На пристани выстроился караул японской пехоты. Это было фантастическое зрелище. Пехотинцы были вооружены не ружьями, а копьями и щитами. И вдруг к этому средневековому воинству подъехала «Тойота». Из нее вышел маленький щуплый человечек в черном сюртуке, котелке и, сильно прихрамывая, опираясь на тросточку, направился к катеру. За ним почтительно засеменили несколько военных в современных японских мундирах. Эйзенхауэр, никогда не встречавший этого японца, догадался, что человечек с тросточкой был не кто иной, как главный переговорщик – министр иностранных дел империи Мамору Сигемицу.

Когда катер отчалил от берега, за ним устремились к рейду три баркаса со средневековой пехотой на борту.

Эйзенхауэр вернул бинокль Нимицу.

– Вряд ли такими силами они рискнут взять наш линкор на абордаж… Но было резонным, адмирал, если бы эсминцы ближнего охранения заблокировали баркасам курс к флагману.

Нимиц кивнул. Он сейчас же дал распоряжение, чтобы два эскадренных миноносца, пропустив парламентеров, вышли наперерез другим непрошенным гостям. Японцы повиновались, оставив свои баркасы болтаться на волне на значительном удалении от американского флагмана. Со стороны эти маневры смотрелись, как перестроения древнегреческого гребного флота перед битвой при Саламине, где главным оружием эллинов и персов был таран и абордаж.

Однако на этот раз морские противники были настроены более миролюбиво. И через полчаса в адмиральском салоне линкора, размером с роскошный ресторан на Манхэттене, начались переговоры. В них помимо японской делегации приняли участие представители всех союзных держав и у каждой оказался свой длинный список претензий к японской стороне. Самой жесткой была позиция китайцев.

– Мы требуем, чтобы вся японская военная техника, а также другие материальные средства на оккупированной материковой территории Китая, в обязательном порядке – заблаговременно, то есть до начала эвакуации японской армии, были переданы нам в качестве трофеев, – заявил генерал Су-Юн-чан.

Глава японской делегации слегка улыбнулся и склонил голову, но трудно было понять, что значил этот жест: согласие или просто уведомление противоположной стороны, что сообщение услышано. Впрочем, китайский генерал и японский дипломат знали, что этого формального согласия уже и не требовалось. Большинство военных японских гарнизонов на северо-востоке Китая были разоружены и интернированы, некоторые оставались на осадном положении в крепостях, но дни их были сочтены.

– Советская сторона готова выступить гарантом выполнения этих требований китайских союзников, – вмешался в разговор генерал-лейтенант Деревянко. Высокий, широкоплечий, прямо-таки былинный богатырь Кузьма Деревянко казался большим взрослым учителем рядом учеником и «младшим союзником» – маленьким сухоньким китайским генералом. Но оба они уже тоже отдавали себе отчет, что за последние несколько суток расклад сил в Маньчжурии принципиально изменился и кулак советских бронетанковых корпусов, обрушившихся на японскую Квантунскую армию, уже не казался таким грозным. Ибо ни танки, ни самолеты, ни тысячи орудий, ни сама почти 2-х миллионная, обладающая уникальным опытом войны с Вермахтом, советская военная группировка теперь не так много значила в сравнении с 500 миллионами китайских крестьян, пусть даже вооруженных кольями и мотыгами.

Понимал это и искушенный японский министр. И по сморщенному желтому лицу трудно было понять, какие мысли сейчас крутятся в его министерской голове.

– Тигр и дракон вместе не уживутся, почти шепотом произнес он, явно намекая на скорый разлад между Москвой и Пекином.

И пока переводчики пытался точно интерпретировать эту японскую пословицу на разные языки, Кузьма Деревянко, прекрасный знаток восточной культуры, парировал дипломату на чистом японском другой азиатской мудростью:

– Побежденным не стоит рассуждать о проигранном сражении, а тем более, – Деревянко провел ладонью по своим пышным казацким усам, – тем более о проигранной войне.

– Японская империя не проиграла войну! – прохрипел Сигемицу сдавленным от ярости голосом, больше похожим на орлиный клекот.

– Ваша империя проиграла больше, чем войну, – вмешался в политическую перепалку Эйзенхауэр. – Она проиграла будущий мир, в котором вашей стране придется заново завоевывать право на уважение и доверие других народов.

Сигемицу, снова надев на лицо маску самурайского спокойствия, отступил на заранее подготовленные дипломатические позиции.

– Я сегодня же доложу о всех прозвучавших предложениях сторон своему императору. Однако прежде чем мы завершим нашу первую встречу, я хотел был напомнить о нашем обращении в адрес американской делегации.

Министр развернулся всем корпусом в сторону генерала Эйзенхауэра.

– Вы обещаете утилизировать свою бомбу?

Серые глаза генерала сделались стальными:

– Как вы понимаете, господин министр, вопрос о ее утилизации или подрыве сейчас потерял актуальность.

– И все-таки, – Сигемицу брезгливо поморщился, словно речь шла о дохлой кошке, – мир стал бы куда безопаснее, если бы американцы ликвидировали это «дьявольскую штучку» где-нибудь в пустыне Аламогордо в Нью-Мексико.

Американский главнокомандующий не сразу ответил. Его поразило даже не то, что японский министр назвал именно то место, где в июле 45-го была испытана первая атомная бомба, но то, что он назвал её «штучкой» – секретным кодовым словом, которое на Потсдамской конференции привел президент Трумэн в конфиденциальном разговоре с главнокомандующим войсками англо-американских союзников в Европе.

Эйзенхауэр на мгновение прикрыл глаза и физически почувствовал то ощущение глубокой депрессии и безысходности, испытанное уже после грандиозной победы над Гитлером, когда Трумэн с пафосом сообщил ему, что при помощи такой «штучки» Америка способна устроить теперь атомный армагеддон любому противнику. Айку вдруг вспомнились слова своей матери, убежденной христианской пацифистки, о том, что любая война – это преступление, которое превращает людей в скотов.

После Перл-Харбора генерал Эйзенхауэр, как и многие американские военные, перестал считать японцев противником, заслуживающим какого-либо рыцарского отношения. Однако он оставался христианином и продолжал читать Библию, которая в его семье была настольной книгой. Кроме того, здравый смысл профессионального военного подсказывал ему, что даже у военного безумия должны быть свои пределы.