КРАТКИЙ КУРС ОПЕРНОГО БЕЗУМИЯ

Вот теперь опера сформировалась, и надолго воцарился канон: в опере должны быть увертюра, хорошо бы, чтобы было немного танцев, сухие речитативы скорее сменялись длинными ариями da capo, в которых первая и третья часть, как правило, повторялись. Количество инструментов в оркестре и хористов на сцене росло, хотя хор еще использовался редко. Главным на сцене стал певец, а композиторам приходилось довольствоваться местом сбоку у оркестровой ямы. На них почти никто не обращал внимания.

И теперь на многие годы растянется борьба композитора за свой замысел. Это будет война с артистами, которые хотели только красоваться. Это будет война с публикой, которая хотела только развлекаться. А композиторы ведь во все времена мечтали сказать нечто большее. И о первом из тех, кто задумался об ответственности оперного искусства, мы поговорим в следующей главе.

Что слушать?

В барочной опере это очень важный вопрос. Дело в том, что поклонники этого вида оперы давно превратили ее в своего рода душевный эскапизм. Поклонники «бароккобесия» будут рекомендовать вам именно те записи, где артистическая интерпретация отсутствует напрочь. Где инструментальность голосов побеждает. Поэтому бесконечные споры вызывает искусство той же Чечилии Бартоли, которая, безусловно, сильно налегает на актерское начало.

Но я считаю, что этой музыке просто необходима интерпретация больших артистов, ее надо пропускать через душу и сердце артиста намного сильнее, чем любую другую музыку. Иначе она превращается в набор музыкальных украшательств. Для любителей аудиозаписей могу порекомендовать «Агриппину» Генделя, которую записал Джон Элиот Гардинер, и «Ариоданта» с Анне Софи фон Оттер и Марком Минковским. Никого не оставят равнодушными «Альцина» в постановке Кэти Митчелл с Патрисией Петибон, Филиппом Жарусски и Анной Прохазкой. Спектакль этот шел в Большом театре с худшим составом. «Юлия Цезаря в Египте» лучше посмотреть в постановке Лорана Пелли с Натали Дессей и Лоуренсом Дзадзо. А завершить все можно блистательной Энн Марри в спектакле «Ксеркс» Английской национальной оперы, который привозили в Москву еще при Горбачеве, и лично меня эти гастроли научили иначе смотреть на оперное искусство.

СЧАСТЛИВЫЙ ГЛЮК

В прошлой главе мы говорили о тех безумиях, которыми быстро обросла опера в эпоху барокко. Всепобеждающая условность превратила музыкальный театр в это время в парад певческих амбиций, который убивал на сцене общую драматургию спектакля. И сегодня многие любителя музыкального театра стиля «как было раньше» мешают в одну кучу реалистичные декорации и оперные условности. А в XVIII веке костюмированный концерт победил повсеместно, хотя поднадоевшую возвышенную трескотню опер-сериа, серьезных опер, начинает потихоньку подтачивать жанр итальянской оперы-буффа, комической оперы. Который в результате прорастет в каждой части Европы: зингшпилем в германских княжествах, «опера комик» в Париже, тонадильей в Испании, балладной оперой в Англии (привет «Трехгрошовой опере» Брехта и Вайля).

Но комический жанр не везде прививался легко и просто. Ведь до сих пор мы относимся к опере как месту, где льется кровь и гибнут люди. Негоже оперным певцам гримасничать и паясничать, до сих пор считает большая часть публики. Карнавализация (по Бахтину) позволяла спустить оперу с пьедестала и противостоять засилью трагического и эпического в том числе и на оперной сцене.

Что произошло?

Считается, что исполнение в Париже просто крохотной по тем временам оперы «Служанка-госпожа» Джованни Батиста Перголези (1710—1736). Она длится меньше часа и написана как вставная интермедия между двумя актами большой оперы, но вызвала «войну буффонов», в которую были вовлечены лучшие умы эпохи Просвещения: Вольтер, Руссо…

А также члены королевской семьи, ведь иностранка Мария-Антуанетта была целиком за французскую оперу против итальянского засилья, в то время как Людовик XVI был на стороне гастролеров. Эта история борьбы с итальянской оперой только начинается, и в XIX веке, и в наши дни мы видим, как тяжело пробиваться национальной опере везде, люди хотят слушать только итальянскую оперу!

На самом деле Перголези только подлил масла в огонь уже народившейся дискуссии о судьбах национальной оперы. Этот процесс тлеет бесконечно в недрах оперного искусства, периодически выбиваясь на поверхность даже в нашей время: вспомним скандалы вокруг постановок Большого театра «Дети Розенталя» Десятникова и «Руслан и Людмила» Глинки, или новосибирского «Тангейзера». Опера во все времена должна быть флагманом театрального поиска, и самое страшное – это навсегда нацепить на нее кокошник и закрыть в старом сундуке! Мы настрадались с нашей «Оперой Ивановной» с этим за годы царствия социалистического реализма.

Позже эти споры пародирует и Прокофьев в своей «Любови к трем апельсинам». Но пока всем не до шуток, «война буффонов» затихает ненадолго, чтобы выплеснуться через пару десятков лет войной глюкистов и пиччинистов.

Никколо Пиччини (1728—1800) возглавлял Итальянскую оперу в Париже. Его нельзя назвать бездарем, хотя оперы, им написанные, сегодня почти не звучат. Маятник времени и в XVIII веке, и сегодня склонился в сторону его главного врага – Кристофа Виллибальда Глюка (1714—1787).

Герои

Прошло всего полтора века после того, как опера родилась, а ей уже нужен был выдающийся реформатор. И таким реформатором был и остается до сих пор Глюк. Что требовал Глюк от оперы?

1) Тесной связи музыки и либретто.

2) Лаконичности и возвышенности сюжетов, их морального аспекта.

3) Энергичного действия, подчиненного музыкальной драматургии.

4) Архитектоники расположения сцен, которые делятся на арии, хоры и ансамбли, внутри сцены все связано логикой.

5) Никакой самодеятельности певцов и пустой виртуозности.

Причем Глюк был не против комической оперы, если она тоже написана по этим законам. И у него были достижения и на этом поприще – «Обманутый опекун».

Но главная реформа Глюка распространяется на оперу-сериа. Его либреттист Раньери де Кальцабиджи пишет в предисловии к опере «Альцеста»: «Смысл моей работы был направлен на то, чтобы музыку вновь поставить на надлежащее для нее место: служить драме в ее выразительности и ее сменяющихся сценах – без того, чтобы нарушать действие или обесценить его, охладить чрезмерными украшениями».

Вся жизнь Глюка была посвящена поиску сценической правды, сегодня вновь популярны его замечательные сочинения «Ифигения в Авлиде», «Ифигения в Тавриде», «Альцеста», «Армида». Но, конечно, ни одна опера не может сравниться по популярности с его «Орфеем и Эвридикой». В первой редакции в Вене он написал партию античного героя для кастрата Гаэтано Гуаданьи, но уже в парижской редакции заменил его тенором Жозефом Легро.

В этой опере есть много блестящих моментов, хотя, наверное, самый гениальный из них – это знаменитая ария Орфея «Che faro senza Euridice?» («Потерял я Эвридику»), в которой ламенто, плач, исполняется в до мажоре, что всегда вызывало критику. Но Глюк настолько убедительно описывает страдания героя в нетрадиционной для этого тональности, будто хочет всем и навсегда преподать урок: нет никаких правил и схем там, где музыка пишется и исполняется сердцем и душой.

Важно, на мой взгляд, и то, что Глюк был космополитом. Всеобщая глобализация оперного театра зарождалась именно тогда. Скажем, Гендель тоже был немцем, который воспринял итальянскую оперу как свою и большого успеха добился в Англии. Глюк, родившийся в Баварии, выросший в Богемии, естественно, не мог избежать влияния итальянской оперы, но свои реформы начал утверждать в Вене, а продолжил в Париже. В то время, когда опера была достаточно местечковым искусством, это было очень непросто.

Что изменилось?

После Глюка увертюра стала ретроспективой всего, что будет исполнено в опере. Ему удалось убедить всех в том, что надо стараться смягчить различия между речитативом и арией. Простота и ясность музыкальной драматургии стали на многие годы целью всех оперных сочинителей. И то, что сегодня воспринимается нами как естественное, на самом деле сотворил именно Глюк.

Надо, видимо, добавить, что в это время итальянская школа повсеместно насаждает гомофонное письмо – говоря совсем примитивным языком, мелодию с аккомпанементом. В пику полифоническому письму, где царило равноправие многоголосья. И так будет вплоть до XX века.

А глюковская реформа оказала в первую очередь влияние на героев двух следующих выпусков – Моцарта, Керубини, Бетховена.

Что слушать?

Конечно, «Орфея», которого Берлиоз в XIX веке переделал для Полины Виардо. Вот именно такую версию я люблю в постановке Глайндборнского фестиваля с грандиозной Джанет Бейкер в партии Орфея.

Если вам хочется все же послушать в партии Орфея контратенора, то поищите спектакль Королевского оперного театра в Лондоне, где в 1991 году была постановка спектакль Гарри Купфера с Йоханом Ковальским в партии Орфея. Этот спектакль до сих пор не устарел.

Если говорить об «Ифигении в Тавриде» и «Альцесте», то невозможно не вспомнить триумфы Марии Каллас. Именно благодаря ей не-Орфейный Глюк стал возвращаться в театральный обиход. Мощная интерпретация Каллас сегодня даже может показаться чересчур пережатой. Но абсолютная искренность ее исполнения с лихвой искупает неаутентичность этого звучания. Если вы найдете и сравните с записями уже нашего времени, то вы сразу поймете, о чем я говорю.

НЕСЧАСТНЫЙ МОЦАРТ

Наконец мы добрались до оперы, которую уже не надо объяснять, не надо расхваливать и уговаривать ее услышать. В четвертой главе «Краткого курса оперного безумия» появляется композитор, чье наследие не надо насаждать, он и так самый исполняемый оперный композитор в мире. Музыку Вольфганга Амадея Моцарта (1756—1791) можно слушать в самом плохом исполнении, такой в ней огромный запас качества. Я в юности ходил даже в Оперную студию Гнесинки на «Свадьбу Фигаро». Да, и сразу условимся, что опера называется «Свадьба ФИгаро», а не как пьеса Бомарше «Женитьба ФигарО».

Еще в детском возрасте Моцарт начал писал оперы-безделушки, милые пасторали и серенады, которые и сегодня при условии хороших исполнителей могу принести немало удовольствия слушателям. Ничего не предвещало, что из-под его пера однажды один за другим хлынут настоящие шедевры – от «Идоменея» до «Волшебной флейты». Которые и через 230 лет окажутся поводом для бесконечного выкапывания смыслов, нюансов, подтекстов.

Моцартовским операм подходит любая трактовка: вот Питер Селларс переносит «Дон Жуана» на Манхэттен, а главный герой и его слуга – братья-близнецы афроамериканцы. Вот Ингмар Бергман рассказывает нам «Волшебную флейту» как семейную драму. В любой эпохе и в любом облачении герои опер Моцарта близки нам. Остается большой загадкой, как человек, проживший так мало, творивший в основном на заказ, так тонко смог почувствовать человеческую природу и буквально вдохнуть жизнь в оперных героев. Моцартовские оперы невозможно петь стоя столбом на сцене, Моцарт, можно сказать, вшил в музыкальную ткань невиданную доселе динамику, которая беспрерывно рвется наружу, бурлит, сверкает и переливается, дает нам полное ощущение «всамделишности» происходящего на оперных подмостках. И если почитать большое эпистолярное наследие композитора, то можно обнаружить, что всю свою жизнь он боролся с оперной рутиной. Наверное, за всю историю оперы только он ее и победил. Или почти победил.

Что произошло?

Пытаясь повторить свой детский успех, Моцарт отправляется в Париж, где знакомится с реформированной оперой Глюка. На пути домой, не добившись успеха, он слушает знаменитый оркестр под управлением Карла Стамица. В те годы высочайший профессионализм на музыкальной сцене еще редкость. Совсем скоро вместе с этим оркестром, перебравшимся вместе с курфюрстом в Мюнхен, Моцарт осуществляет премьеру своей первой серьезной оперы а-ля Глюк – «Идоменей». Он в кровь бьется с либреттистом и плохими исполнителями за сценическую правду. В этой борьбе рождается будущее композитора: после успеха «Идоменея», который сегодня все же смотрится скорее данью глюковской традиции – с музыкой, подчиненной сюжету, танцевальным дивертисментом, строгим языком, – Моцарт решает покинуть Зальцбург, отца и отправиться в Вену.

Но главное в его жизни – другое, и об этом он сам пишет так: «Мне кажется, что в опере поэзия безусловно должна быть послушной дочерью музыки. Почему итальянские комические оперы всем нравятся? И это при полной ничтожности текста. Да потому, что в них надо всем господствует музыка и все прочее забывается. Еще больше должна нравиться опера с хорошо разработанным сюжетом и стихами, написанными специально для музыки. Ради того, чтобы угодить рифме, не следует вводить строки и целые строфы, которые портят весь замысел композитора и ничего не добавляют ему, ведь, боже мой, в опере они решительно ничего не стоят. Музыка не может обойтись без стихов, но рифма ради рифмы – это вещь очень опасная».

Как мог 25-летний композитор так четко сформулировать главный принцип существования оперы и устроить тайный бунт посреди повсеместного преклонения перед принципами Глюка? Отныне он будет строго следовать этим принципам и навсегда останется эталоном. Композиторы последующих эпох будут преклоняться перед Моцартом, пытаться писать с моцартовской легкостью и ясностью, обрабатывать его музыку и цитировать ее. Умерев в нищете и безвестности, Моцарт и представить себе не мог, что он станет практически культовой фигурой в последующие столетия.

Герои

Моцарт не постулировал никаких реформаторских идей, он не пытался изменить ничего революционным путем. Он брал готовые формы и совершенствовал их по своему вкусу, а значит, подчиняя только лишь музыкальной идее. Но именно столкновение с невероятным количеством клише своего времени вызывает в нем желание не только облагораживать их, но и порой сметать демоническими порывами. Галантный век уходит вместе с Моцартом в прошлое, ему на смену идут настоящая чувственность, пылкая страсть, невероятный динамизм.

Вскоре и другие композиторы посмеют вывести на сцену своих современников, как Моцарт посмел сделать в музыкальной истории Фигаро, даже убрав из нее пугающий знать предреволюционный пыл Бомарше, из-за которого пьесу не играли в Габсбургской империи. Моцарт и здесь проявил невиданную сноровку и добился показа оперы в придворном Бургтеатре.

Героем можно назвать и главного либреттиста Моцарта Лоренцо да Понте, написавшего текст для гениального триптиха – «Свадьба Фигаро», «Дон Жуан», «Cosi fan tutte», которую на русский язык нельзя перевести иначе, чем «Так поступают все женщины». Используя живой, сочный язык, иногда даже немного неприличных слов, как в пражской редакции «Дон Жуана», да Понте с Моцартом создали эталон правильно взаимоотношения композитора и либреттиста. Таких тандемов за всю историю оперы будет очень мало.

Главный герой моцартовского оперного наследия – Дон Жуан. Наказанный развратник, выносит Моцарт во второй заголовок. И сам не очень верит этому. Его Дон Жуан не вызывает никакого отвращения, если он исчадие ада, то всем нам хочется попасть в этот ад. Для человека западной культуры сегодня Дон Жуан – символ свободолюбия, человек, ниспровергающий надуманные правила и клише, точно сам Моцарт. Он богохульник и ищет разрыва с Богом. Один из самых важных архетипов в истории: Дон Жуан и есть сама музыка. По Кьеркегору, он «индивидуум, что постоянно возникает, но никогда не закончен», именно поэтому идею Дон Жуана выражает музыка, а не язык. Моцарт сделал то, что не смог сделать ни один другой автор, разрабатывавший этот миф. Сквозь шепот искушения, вихрь обольщения, тишину момента – вырастет Опера опер.

Что изменилось?

В опере-сериа, серьезной опере, обычно обращали мало внимания на индивидуальные свойства героев, в опере-буффа, комической опере, их заменяли обобщенные типажи. Моцарт создает доселе невиданных на оперной сцене героев, каждый из них и имеет обобщенные архетипические черты, и наделяется индивидуальными психологическими особенностями. Ну как живые, скажем мы сегодня.

Опера-серия и опера-буффа в их первоначальном значении умирают в творчестве Моцарта. Чтобы родиться заново, обогащая друг друга. В комедийных творениях Моцарта мы часто можем встретить совершенно серьезных героев, которые любят скорбеть, точно Графиня из «Свадьбы Фигаро». А в несмешной на первый взгляд опере «Дон Жуан» так много комического, что Моцарт дает ей название drama giocosa, игривая драма. Но даже там, где Моцарт настаивает на комизме ситуаций, как в опере «Cosi fan tutte», нам становится не смешно, а жалко бедных девушек.